Шизгара

Что может измениться, если ты повсюду за собой таскаешь самого себя.
Сенека

Астрономия

Перед тем как оскоромиться, мо­лились. Прости, мол, нас, грешных, нам не утерпеть. И не выжить.

И плененный медведь позволял убить себя темным косырем. Ведь он — свят, а значит, должен нести тяжкое бремя прощения.

Он прощал этим глуповатым особям косую рогатину, будущую ритуальную пляску у костра и обрызганные багровой кровью еловые лапы.

И топали двуногие возле веселых горошин жаркого костра, утрамбовывали землю.

За смертельные страдания бесшерстые, но не чуждые слез животные, называющие себя людьми, вознесли медведя, то бишь Медведицу, на небо. И назвали ее Большой.

Но существует еще и Малая Медведица.

Большая и Малая. Две сестры.

И полыхает в ночи Полярная звезда.

Если любопытные неучи хотят определить путь к Полярной звезде, то они должны отмерить пять раз расстояние между крайними звездами ковшика Большой Медведицы и четко провести линию. Пять вершков всего, ни больше ни меньше.

Дедяка определял этот путь безо­шибочно.

После того как дедушка Роман швырял в стружки свой рубанок и вытирал пот со лба, они шли смот­реть ковшик. Ковшик Медведицы не только переливался и перемигивался, гнулся и дрожал в глазах, он звал к себе. Манил!

И дед обещал: «Вот когда­нибудь мы с тобой смастрячим ракету и маханем туда, к звездам. Там гоже!»

— А как там, кто там живет, а? — верещал наивный, птички не обидевший Алеша. — Кто там живет­то, Дедяк?..

Дедяка молчал, смутно улыбался да тер крупной своей ладонью колючий, в кулигах седин подбородок:

— Там хорошо!

— А здесь разве погано? — допытывался Алеша.

— И здесь тоже... Гоже. — Отвечал в лад Дедяка, но его улыбка уже становилась иной. Короткой и обыкновенной.

Да, скорее всего, с этой астрономии все и начиналось. И ей­то, всего скорее, все и закончится.

Звездою. Рождественским сгустком света.

В сугробах по пояс он лепетал тысячу лет назад, «славил», совершенно не понимая всех этих чудных и чудесных слов: «Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума: в нем бо звездам служащии, звездою учахуся...»

А Коська сзади, у порога, блеял чушь: «Маленький мальчик сел на диванчик, диванчик — хруп, подавай, хозяйка, руп...»

Подавали три медные копейки и слипшуюся карамель.

Биология

Не жалко ее, не жалко вовсе.

— Можешь не возражать. Звонила! Эсэмэски кругом. Всюду ими воняет. Как... потными портянками... Молчи! Ты — стерва. Двояковыпуклая стервоза! Я не заглядывал в твой телефон. Чую! И я знаю, чего добиваешься. Номер не пройдет. Развода хочешь, не­е­е­е... Не пройдет. Факир — пьян. Шиш с маслом, а не развод!

Кузнецов не давал вставить слова:

— Знаю ваши бирюльки. «Моя королева», «Принцесса моих снов». Фу­у­у! Тош­нит от пошлости. Я куплю револьвер и всажу в его кадык тухлую пулю. Тухлую, вонючую маслинку. Пусть жрет! Эсэмэски кругом.

«Эсэмэски» звучали как «эсэсовцы».

И дальше тот же Алексей Сергеевич Кузнецов напирал:

— Скажи, ты была с ним, скажи — была?..

— Лась! Лась! Лась! — Матерно бьется о стену, об угол шкафа, отлетает от зеркала. — Лась!

Дульсинея спокойна. И это рвет кишки:

— Мы по телефону, по телефону... Нам обоим...

«Было, было! — ужасается Алексей. И в том ужасе вдруг ощущает злорадство. К себе прежде всего. — Было­таки!»

В порванных кишках холод, будто лезвием водят.

«Мы». Это надо же — «Мы»!

И захотелось ее придушить, прижать к стене. Расплющить. Как плющил когда­то гвозди дедякиной кувалдой.

— Гхмм, нравилось!.. Тебе нравилось. Ты женой должна быть...

— Но я не рабыня, согласись!

Соглашаться? Растерзать!

А потом уже, когда она, пошипев дезодорантом, хлопнет дверью, он застрянет у того же зеркала, как язычник. И завоет тонехонько, надрывно:

— И­и­и­и­и!

Как старая баба.

Так муха трепещет, зажатая стеклами. Деваться некуда.

А ведь и такая биология была. Она дышит у него на плече. И волосы рассыпались. И дыхание ее легкое, как будто после грозы дыхание. Ей, наверное, снится, что бежит по майскому лугу. Легкое дыхание, губы растянуты в улыбке. «Спи, почивай, моя хорошая! Спи, моя заинька, моя лисонька, моя индусочка, моя звездочка. Чистая, непорочная. И как они вечером любили друг друга, как чисто и нутряно постанывала. Где этот Бах Иоганн Себастьян в буклях? Разве это было с телами... Это месса! Хорошо темперированная. А щека, а ладошка!

Разве ж это не биология?

На эту биологию пластом, как бутерброд с маслом и колбасой, другая. Зачем? К чему? Какая связь?

Дядя Вася взял Алешу на маслосырзавод. На коняге да на са­нях­розвальнях. Как легко лететь и как вкусно, крепко пахнет ржаной соломой на этих розвальнях. И жжет ветер щеки, и снег лепит глаза. Но это ничего, весело. Летишь не так, как на мотоцикле «ижаке», легче...

Тпппррру! Дядя Вася остановил жеребчика, а сам с пустой флягой пошел на завод за каким­то обратом: «Сиди жди!»

Господи, владыка, Чарльз Дарвин, Зигмунд Фрейд, Алексей — Божий человек. Зачем нас создал такими мерзкими?

Мерзкими?..

Вот она идет к доске. Ее звать Таня. Таня ли?.. Тайна! Она — прекрасна. И конечно же у нее нет дурных мыслей. Вот бы прикоснуться к ее плечу, взять в руки ладонь. Какое там поцеловать, просто сказать, что жизнь отдам за нее. Как она замечательно посыпана этими веснушками. А в глазах тонехонькие искорки играют. Читает «Бородино»: «Скажи­ка, дядя...»

Не решился Алеша, так и не решился вложить свою записку в ее зеленое суконное пальто, окантованное темной мерлушкой...

А когда поздней осенью, как подморозило, стали бить овец, так Алексей совсем уж было разочаровался, даже в Дедяке.

Мраморно­розовая тушка барана висела на бревнышке, выступающем из соломенной повети, крыши двора. А Дедяка, дорогой звездочет Дедяка, наматывал тонкие кишки, как веревку, с локтя на ладонь, с ладони на локоть. Как электрический шнур. И приговаривал, уже с другой усмешкой, какой­то диковатой: «Бабочка, — так он звал бабу Полю, — нам потрохов наварит».

Наматывал пять расстояний до Полярной звезды.

И дядя Вася, тот самый, у которого жеребчик Михей, пьет крупными глотками темно­вишневую кровь из алюминиевого ковшика. Белки глаз, как у пирата, круглые, большие. Дедяка говорил «буркалы».

Что же это они не разожгли костер, не танцевали «Хоп­оп, хоп­оп» и не просили у баранчиков этих прощения?

А ведь когда ягнятки родились и мокренькие становились на ноги в хлеву и тыкались в пол потешными мордашками, как все вокруг радовались. И как Бабочка всплескивала своими гладкими ладошками и восклицала: «Чистые детки, ну как ребятишки!»

И как славно пахло новорождением.

Перемена

Когда­то Петро Носанов был, как сейчас говорят, успешным, но подвело худое горло: квасил ой­ой­ой. И все то, что весело и лихо наживал, так же лихо и весело шло под откос. И изо всего накопленного барахла у него остались только старая, истрепанная, вся в дырах машина­«восьмерка» да немецкий пистолет вальтер. Добавкой к «восьмерке» и вальтеру шла жена, худосочная, с вжатым животом, рыжая особь. Петро так весело и называл ее — Цукарной. Нечто среднее между сахаром и собакой.

— Моя Цукарна где­то мартини сунула, сейчас мы ее махен зи кувырен.

— Кого?

— Не Цукарну же...

Разлили по стаканам пахнущую полынком жидкость.

Вкусно.

— А ты знаешь, что за это будет? — взглянул на Алексея Петуня Носанов, — тебя посадят и меня припутают. Прикинь, на полную катушку впендюрят.

— Ну, допустим, я т­тебя никогда не заложу. Скажу — нашел, да и все. Шиш проблем.

— Слушай, Лексей, плюнь ты на все. Я свою Цукарну сколько раз в карты проигрывал — и ниче, все как с гуся вода! Как кошка домой дорогу знает. Без компаса.

— Прилично заплачу, Петрруччо, и ствол назад верну. Один патрон, и нормалек. Я его впритык. В упор.

— Короче, пей, наслаждайся! Не бери в голову.

— Я наслаждаюсь. За штуку зеленых гульденов? У?.. Договорились?

— Сказал «нет». Не проханже... Зачем руки марать. Вон Дага попроси, он за капусту любого уделает, за рубенс, если с похмела... Шиш проблем.

— Не нужно мне Дага, я сам хочу. Сам. В упор!

— Леха, Леха, Леха, мне без тебя так плохо. Не знал, что ты такой лютый. Тигра!

— Справедливый.

— Они ведь все такие, такие бергамотины, ля­ля­фа, а зачешется, на северный полюс сбегут, к белому медведю.

— Ты ничего не теряешь. Я все взвесил, отмерил, рассчитал... Пиф­паф, ой­ой­ой. Вызову по телефону, когда никого не будет. Объясню «зайчику», что к чему, пусть в ногах поваляется, дождевым червяком повьется. Если поваляется да выложит все — все прощу. И ей, и ему. Тогда и изделие твое не понадобится, назад верну. А тысчонка твой карман греть будет. В прогаре не останешься. Знаешь, сколько накупишь винища этого — хоть мартини, хоть вискаря? Кстати, Петр Емельяныч, мартини и виски мужского рода.

— Ты это к чему?

— Давеча ты мартини женщиной обозвал.

— Хмм...

Носанов вытащил из нагрудного кармана рубахи сотовый телефон:

— Сейчас прикину. Значит, у нас сейчас какой курс?.. Ага... А мартини стоит? Нажмем здесь звездочку. Помножить... Ц... ц!.. Не дюже много! Бабий напиток.

— Накину.

— И за лимон — не получишь. Дело уголовное, прикинь, тюрягой пахнет, парашей.

Математика

Тогда многие увлекались фотографированием. Реактивы достать было трудно.

На уроке математики Глобус повернул свою шарообразную голову и сунул Алеше Кузнецову бумажку: «Приходи ко мне домой в пять часов, я отолью тебе и проявитель, и закрепитель».

Урок вела Ольга Васильевна, мать Глобуса. Она отобрала листок.

Но Кузнецов ровно в пять пришел в учительский пятистенок, встретил сухую улыбку Ольги Васильевны.

У Глобуса желтые глаза. Кузнецов это только заметил в сумрачном чулане.

Пили жидкий, приторно­сладкий чай. Позвенев стеклом, Глобус извлек из потрескавшегося старинного шкафа две бутылки с жидкос­тями.

Радостный Алеша помчался домой, печатать снимки. На негативе хорошо, четко вышла Наташа.

Кузнецов разлил растворы в ванночки. Включил красный свет. Сунул бумагу под увеличитель, посчитал до десяти, как положено, и опустил листок в проявитель. Метол. Гидрохинон.

«Раз, два, три, четыре. Меня грамоте учили». Ничего не выходило. Ни­че­го.

Кузнецов понюхал мокрые пальцы.

В ванночке оказалась моча.

Так Глобус пошутил.

Сейчас вот Алексей был стопроцентно уверен, что у того, с «эсэмэсками», тоже желтые глаза.

Литература

Каждые семь лет человек меняется. Это научные данные. Меняется химический состав хомо сапиенса, его облик.

И существовал ли когда­либо тот самый Алеша Кузнецов?

Кузнецов глянул в зеркало.

Да, какой­то мальчик с его фамилией был. И на школьном балу (тогда было модно на этих музыкально­танцевальных вечерах приглашать на танец через записку) Алеша Кузнецов отправил­таки записку Свете Меркуловой. А в ответ что же принесла почтальонка Тоська Кудряшова? Она сунула в руки Алеше Кузнецову нарубленный, как хворост, почерк: «И у нас в школе могут быть свои Есенины». Это написал, вскоре Алеша узнал, секретарь райкома комсомола по школам Володя Севастьянов. Взрослый парень, прическа в стиле «Битлз», теннисист и библиоман. Эх, ах, они вместе потом через окно воровали из «комсомола» пишущую машинку и строчили на ней рукописный журнал «Ыникс».

Это к вопросу о бытии мальчика Алеши Кузнецова.

Уже в ликбезе, на лекции по русской литературе профессор Пинаев рявкнул загадочную горьковскую фразу из «Клима Самгина»: «А был ли тот мальчик?», «А может, мальчика и не было?!».

Не было мальчика, кравшего пишущую машинку вместе с Полом Маккартни — Володей Севастьяновым. Не было Есенина, Лермонтова, поэта­партизана Дениса Давыдова.

Не было мальчика, не было и под­рост­ка, играющего в школьном спектакле хладнокровного героя Печорина. Тонкошеего подростка Алеши Кузнецова.

Самое главное в этой игре было то, что нужно было найти хорошего гуся с твердыми перьями, поймать этого гогочущего, опасного субъекта, оторвать из его одеяния несколько перьев. Эти перья нужны были для иллюстрации «Дневника Печорина». Печорин (Алексей Кузнецов?) задумывался, кусал кончик пера, вздыхал, пренебрежительно кидал взгляды и все вверх­вверх глаза вперял. К спектаклю специально дома ему купили просторную белую рубашку. И сам Алеша в балахоне том чувствовал себя распаренной барыней. Но потом вошел в роль. И хоть ребята подхихикивали, роль эта удалась. Алексей потом долго отходил от личины Григория Александровича Печорина. На удочку этой роли клюнула Зинка Анашкина. Она пригласила его к себе домой смотреть телевизор. И показала этот телевизор «Рекорд», который в данный час демонстрировал какую­то геометрически нечеткую рамку. Потом Зинка поила чаем и расспрашивала Алешу:

— Леш, ты ведь притворялся. Я думала, ты мальчик так себе, мальчонка, дитё. А ты?

— Кто я?..

— Печорин!

Зинка Анашкина, по школьному прозвищу Муха, нарочно нагнулась, уронив чайную ложечку. Нарочно показала заколосившиеся подмышки. Потом краешек груди, розовый сосок мелькнул в пройме домашнего халата. От этого у Алеши сжалось все внутри и стало невыносимо жарко: ну его, этот чай.

— У Печорина, как видно, было сто женщин? — взглянула на одноклассника Муха.

И взгляд у нее был абсолютно другой, как у этих самых печоринских женщин.

— А ты? — Зинка поглядела на обитую клеенкой дверь — не дай бог, войдет тетя Вера — и бухнула: — А сколько у тебя?

Что она имела в виду? Кузнецов не мог ничего ответить.

— А сейчас вот ты... кхмм... Хочешь?

Кулак «бывшего Печорина» сжал кисть выбитой на машинке, узорчатой скатерти.

— Нет, не хоч... — пролепетал он. Дурында! А ведь и хотел.

И Зинка­Муха опять стала обыкновенной девушкой, девочкой, одноклассницей. Свяла как­то. И потом, уже в школе, на переменах, они вели себя по­другому, будто то самое, на что намекала Муха, у них произошло.

И кто теперь скажет, что этого не было... Все эфемерно. Был ли мальчик, было ли у него с Мухой? Жизнь — весьма литературна.

Муха потом стала директором большой городской школы, и преподавала эта Муха великую русскую словесность.

История

Учительница истории Антонина Степановна Пантелеева, Пантюха, свою речь всегда подкрепляла словосочетанием «собственно говоря».

Собственно говоря, Алексей Кузнецов считал, что там, где человек живет, там и столица.

Станица Мышастовская, где он теперь жил, всеми своими параметрами подходила под столицу. Ибо у нее было прошлое. Километрах в трех от станицы находился скифский курган, в котором был захоронен вождь вместе с дюжиной коней и полдюжиной жен. Их ведь так и хоронили — коней стоя, жен лежа.

Но это к слову.

Станица Мышастовская имела свою древнюю историю. Часть этой истории раскопал видный писатель Владимир Кривоносов. Он нашел церковную летопись. В ней­то и сообщалось, что носит эта станица свое название вполне справедливо. Дело в том, что глубокой осенью в полях и подсобных хозяйствах мышастовцев орудовали мыши. Они то ли пожирали, то ли запасались зерном на зиму. Амбары же станичников к весне становились полупустыми. Но казацкую сметку не обдуришь. Казаки расширили посевы. И стали пшеницу, рожь, ячмень запасать не только для себя, но и для мышей. Скрепя сердце душевные станичники приняли мышей на фуражное довольствие.

Учительница Пантюха тут бы остановилась и произнесла свое знаменитое ходовое выражение: «Собственно говоря».

Собственно говоря, мыши друг от друга ничем не отличались. Были довольно упитанные. Но. Одно «но». И очень существенное. Одни мыши аппетитно пожирались кошками, от других божества египетских фараонов брезгливо отворачивались. Мыши, как грибы, делились на съедобные и ядовитые.

Для Кузнецова станица Мышастовская не была родной. Здесь он заканчивал десятилетку. И именно здесь он имел счастье вникать в историю страны и мира посредством дерганой учительницы Антонины Степановны Пантелеевой. Пантюхи.

После выпускного для Кузнецова Пантюха пропала. Канула в Лету.

Но вчера она вдруг проявилась на рынке. Как из ванночки с натуральными метолом и гидрохиноном, выплыли ее моложавые черты. Она терла очки и била копытом. Она была молода и сверкала, словно новая зубная щетка:

— Собственно говоря, это вы, Алеша Кузнецов?

— Я, я! — очнулся Кузнецов. — Собственно говоря, я! И у меня шиш проблем.

Учительница не слушала. Она крутила головой, скользя кругленькими бусинками глаз по прилавкам с редиской и луком.

Ее мосластое серое запястье опустилось в сумку, где у нее таились запасы. Кошелек.

— Вы съедобны? — спросил Кузнецов.

— Да, да! — мелко кивнула учительница.

— А хотелось бы объяснить, на какие две категории делятся русские люди...

— Зачем? — бестолково щелкнула мелкими резцами Пантюха.

Вот философ. К чему он это буровит? Скучно, методично:

— Русский человек живет двумя жизнями. Съедобной и несъедобной. Как в истории с мышами. Одна линия — это фантастика, то, что намыслил человек, небо, радуга, облака. Цветы! Другая — реальность: пыль, грязь, труха, ржа.

Кузнецов мысленно приказал: «Пантюха, вникни!»

Антонина Степановна царапнула острым ногтем замок сумки.

— Фантастика: мы влюблены, мы говорим счастливые слова, дарим цветы, строчим мадригалы, сулим остров в Адриатике и к нему яхту в придачу. В реальности же — везем в дальнюю гостиницу и на скрипучей кровати занимаемся гигиенически грязным сексом.

Это, про секс, он говорит своей учительнице.

— Во все русский человек верит. И главное, не знает, где правильная дорога. В разврате ли, в праздности ли, в услужении другим людям, в самопожертвовании? Всюду — правильная. А, Антонина Степановна, верно я... И поэтому­то в любовном амоке или в пьяном помороке ослепленные ревностью кухонным ножом колют жен.

Дидактика так и прет:

— А в тюрьме каются, просят святое Евангелие в камеру. Но, уже вый­дя на свободу, стариками дарят дешевым девушкам дорогие гладиолусы, но потом все равно везут их в дощатую, скрипучую гостиницу для утех.

Пантюха одобряла его слова, хоть и не слышала их. Одобряла, потому что он, собственно говоря, копировал ее голос и ее манеру подачи материала.

Сейчас вот Кузнецов рубанет о главном:

— Я его распну. Прибью! Закатаю в асфальт.

В ответ — поощрительная улыбка.

— Собственно говоря, в принципе вы, Алеша, правы!

— Я в принципе прав всегда, Антонина Степановна. Вы — ядовитая, старая мышь! — Он прищурился: — И дура!

Лицо — невообразимые просторы русской империи. Тишь, гладь.

Два зуба как прорезь копилки.

Два узких зуба отщелкнули эту историю, как компостер проводника­кондуктора.

Нажми на тормоза, Кузнецов собственного счастья!

Дульсинею похоронят рядом с Кузнецовым. С одного бока — рысак с седлом, с другого — Дуля с сотовым телефоном.

Личное дело

Возраст — 29 лет.

Рост — 175 см.

Вес — 64 кг.

Высота — до холки.

Масть — русая.

Размер ноги — 37.

Бюста — 3.

Общий размер — XL.

IQ — в пределах 120.

Это ДНК — Дульсинея Николаевна Кузнецова.

Примечание. Национальность: де­юре — русская, де­факто — испанка.

Обществоведение

ДНК провела глазами по потолку и включила громкую связь:

— Не сходить ли тебе, милый, в коммунхоз, уплатить за воду, за очистку.

— Будет сделано, товарищ майор, — по­солдатски четко отреагировал Алексей.

— Только не смотри там по верхам, будь осторожен. Как­то ты подозрительно игрив!

Ну что это за странное предупреждение! Ведь человек как устроен: если ему скажут «не смотри по верхам», он непременно туда взглянет. Украдкой, но поглядит. Такова сила соблазна. Читайте, граждане, русские сказки под редакцией проф. Афанасьева. Или Библию. Если же ему прикажут: «Взгляни на нёбко, там божья коровка», — вряд ли он станет глазеть в пустое небо, упрется глазами в земную твердь.

Так думал «зрелый повеса» АСК, Алексей Сергеевич Кузнецов, когда без особого рвения брел в сторону конторы коммунальщиков. ЖКХ. Так думал, пока украдкой не взглянул на небесный свод. Вместо кучерявых облаков Алексей увидел уличную перетяжку, плакат: «Счастлив тот, кто уплатил долги».

Этот афоризм сочинили двоюродные братья прокалывателей земли, нефтедобытчиков, газодобытчиков, прагматичных математиков.

Он еще раз прочитал по слогам четкие, шрифтом римских цезарей исполненные буквы: «...уплатил долги». И Алексею стало муторно.

Алексей прибавил шагу, чтобы поскорее рассчитаться.

Красивая, в кудряшках дама стряхнула с глаз сивую челку. Он наив­но подумал, что дама заржет. Но вместо этого mu­masel состроила такую гримасу, будто отрезала кусок элитной колбасы, и весело, вполне по­человечески хохотнула: «Ну вот...»

Так говорят, когда вырывают кариозный зуб. И сразу же Кузнецов стал ей неинтересен.

— Спиноза вы­ы­зы­вает, Спин­о­о­о­за!

Девица, бесстыдно поправляющая чулки, взвизгнула, дернула за край свою юбку и помчалась к Бенедикту Спинозе на планерку.

Кузнецов вышел на крыльцо и облизал губы. Губы как были немного припухшими от недавнего сна, так и оставались таковыми. Солоноватыми. Перед глазами не прыгали радужные воздушные шарики. Напротив. Мимо него походкой тайного убивца прошел гражданин, щурясь и держа что­то за пазухой.

К помоям в душе кто­то ливанул еще и кружку хлорной извести, будто это и не душа вовсе, а выгребная яма.

— Это после платы за очистку, — с укором сказал он сам себе.

Неожиданно, на шаге сотом, Кузнецов понял причину полного несчастья. Кому­нибудь он все же должен, за что­нибудь не уплатил. Не отдал долга. Но кому? В голову залезла фамилия казаха, студенческого товарища, Гены Ажакулова. Он много лет назад стрельнул у него десять рубенсов.

Музыка

Лабали приезжие студенты унитазного института.

Электрические доски извивались в юных руках, как грузинские царицы. Сакс выплескивал золото под ноги. Трубы мелко рассыпали его в воздухе. Пахло сиренью.

И этот Володя, он называл себя почему­то вычурно — «Аксельбантов», пел.

Ничего не надо было. Ни танцевать, ни подпевать. Стоять и с замиранием слушать. Пел Аксельбантов по­английски, но Алексей ясно понял: пел он по­ангельски. Это был недоступный язык.

До Кузнецова доносились обрывки спора:

— Воо­ще, это женская песня.

— «Шизгара?» Женская? Опомнись! Ты чё, ошизел?.. Чисто му­ская!

Аксельбантов мог сделать с Алешей Кузнецовым что хочешь. Мог за своим голосом тащить его в тот же ад. Пойдет! Пошел бы как миленький!

Володя Аксельбантов пел «Шизгару». Angelissimo! Да Володя и сам был взрослый ангел с длинными, вьющимися, русыми волосами. В него запросто могли влюбляться не только женщины, но и мужчины. Он был беспол. Аксельбантов, отдыхая, курил возле танцверанды, и Алексей пожирал глазами его тонкие, артистические пальцы, изящный изгиб губ, тонкую струю дыма, так же тонко и певуче выпущенную из этих губ.

Обожание продолжалось недели две. А однажды... Однажды Алексей пришел на эту дискотеку и что же увидел... Возле микрофона топал футбольными бутсами негр. Сизо­черный детина с вытаращенными белками глаз. Черный микрофон мячиком тыкался в черные губы. «Аргентина — Ямайка шесть — ноль».

«Аргентина — Ямайка»! Как будто дядя Вася кровь пил, баранью кровь.

Он, Алеша, тогда чуть было не свалился в обморок. Кое­как повернулся язык, он спросил у своего соседа Володи Васютенко:

— А тот где?

Васютенко просек:

— Горхозники на помидоры двинули, теперь вот сельхознавоз взамен. Ишь какие орлы!

Темный орел у микрофона скорчился, сейчас он распрямится и всадит ногой в стойку.

И другое вспомнилось, наплывом — на нигера. Школьные уроки музыки, пения. Вспомнил хор, в который был записан весь его класс. На хоре том пели разные песни, особенно долго песню про бойца молодого, который поник головой и честно погиб за рабочих. Но были и веселенькие песнухи. Колька Шокуров в ассонанс хору часто выкидывал частушку, которую слышали близстоящие хористы. Частушку озорную, в одно слово: «Папесделалиботинкинеботинкиакартинкипапаходитпоизбебьетмамашу...» — и так далее, сплошь неприличие.

Уже в шестом классе музыкой они с Сашкой Тюриным наелись до отвала. Крестный купил новую радиолу, а на чердак снес раритетный патефон. Это такое устройство, родным дедушкой которого был американец Эдисон. Эдисоновское устройство томилось у печной, мазанной глиной трубы. Чердак задыхался под слоем ботинок, валенок, старых кастрюль, запасенных «на худой конец». Надо же, тут же были отысканы и пластинки. Бьющиеся агатово­черные диски с малиновыми кружочками по центру. Пластинки подписывались «Русланова», «Козлов», «Волков». Няня Вера, жена крестного, оставила на них вечную запись сизым химическим карандашом. Как странно и даже страшно звучали эти старые пластинки, с каким треском! Такое это было впечатление, словно музыка извлекалась из глубокого прошлого или из центра мира. Она была живой, пластинка та, скрипела, кашляла, отпихивалась и наконец выдавала: «По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах». Страшно и весело. Это был «Козлов». Или «Козин». Не важно. Главное — была музыка. Или: «В той степи глухой умирал ямщик». Кто это пел, кто вложил в дивный диск свою душу? Глаза не слушались, они лили слезы. И кулаки сжимались: «Где золото роют в горах». Кузнецов бы отпустил этого бродягу, проклинающего судьбу. И Сашка Тюрин отпустил бы, и у него кулаки сжимаются. Или вот решительное и горькое: «Ария Германна». Кто это Германн? Немец? «Что наша жизнь? Игра! Добро и зло, одни мечты. Труд, честность, сказки для бабья. Кто прав, кто счастлив здесь, друзья? Сегодня ты, а завтра я».

До позднего вечера, уже стемнело, а они все крутили ручку старого патефона, меняли иголки, ощупью клали пластинку и слушали. В ушах туго переливалась утрамбованная музыка. Уши глохли и вновь обретали звуки. И темно, темно, темно кругом. Они с Сашкой уже не хотели слушать, но сами как заведенные попеременно крутили ручку и ставили пластинку. Пока... Пока Алешу Кузнецова не вырвало...

Личное дело

АСК — это он, Алексей Сергеевич Кузнецов.

Возраст — 45 лет.

Рост — 180 см.

Вес — 75 кг.

Высота до холки — ?

Размер ноги — 40.

Уровень интеллекта — не очень­то разумен.

Но вот кто Алексей Сергеевич Кузнецов по профессии?

Ее лучше определять не существительным, а глаголами.

Послужной список:

Учился в школе. После нее работал на сборке навозных транспортиров в передвижной мехколонне. Служил в армии электромехаником приборного отсека. Дослужился до звания «ефрейтор». То есть — старший солдат. Учился среди дев на филологическом факультете. Работал в Алапаевском театре юного зрителя. Вначале сценаристом, потом актером на вторых ролях. Фотографировал для сельской газеты «Восход» коров вместе с доярками. Писал стихи. Три его стихотворения поместил журнал «Юность». Таскал грузы на станции «Волгоград­Товарный». Был библиотекарем и дистрибьютором фирмы «Вижу!».

Перемена

У подъезда своего дома Кузнецов встретил монстра. Монстр был светлоголов, крашен перекисью водорода. И имел темное, почти черное лицо.

Монстр тяжело подошел к нему и произнес по слогам:

— На вод­ку! Короче, кого тут... это самое... А, Сергеич?..

Легкий кавказский акцент. Армянин, что ли?..

— Какую такую водку?

— Не узнаешь, Сергеич?

Кузнецов откашлялся и утвердительно кивнул. Такие знакомые у него не водились.

— Меня Петруха прислал. Кого тут надо... Короче, сделать швейную операцию.

Кузнецов тряхнул головой. Он не понимал.

— Короче, гмм, это самое, пришить.

Монстр явно дружил с юмором. Черным.

— Порешить? — переспросил Кузнецов и всерьез уже испугался.

Алексей понял, что кавказец, черный монстр, — тот самый Даг, которого по пьяной лавочке сулил Петро Носанов.

Но ведь у Петра он выпрашивал вальтер так просто, для куража. Не будет же он и в самом деле стрелять в того мифического хахаля Дульсинеи. К тому же тот телефонный абонен