Школа бизнеса в деревне Упекше

Боги — истинные крупье

Все были изумлены, ошарашены, никто не мог поверить. Вот уж поистине — увидеть, протереть глаза в надежде, что это сон, и снова увидеть: вовсе не сон, не мираж, не обман зрения, а — явь. И от этой яви у всех помутилось в мозгах или, наоборот, посыпались искры, стали вспыхивать протуберанцы, кружиться карусели.

Слишком невероятным казалось то, какие дела творятся у нас в Екатеринбурге. Разумей, не в самом городе, а — понимай шире — в его окрестностях, глубинке, уральской заповедной тайге. Там, где скрипят под ветром, гудят, как органные трубы, столетние ели с подтеками засохшей смолы на стволах, выпирают из земли замшелые, покрытые лишаями валуны, пахнет лосиными лепешками, палой листвой, кедровыми орехами, очищенными от скорлупы проворными белками.

И там же, кое-где по опушкам, еще сохранились заброшенные деревеньки. В них почти никто не живет — лишь домовые, лешие, кикиморы и выжившие из ума старики и старухи.

И вот на месте одной из таких деревень, заросшей репейником и лебедой, с трухлявыми, почерневшими избами, вырос — махнул под самое небо — уральский Новый-Йорк. Первую часть названия намеренно перевожу на русский, чтобы показать: при всем сходстве мы все-таки не Америка, и слава Богу.

Хотя надо признать, что заокеанская блудница все-таки дотянулась до нас в ночь с 16 на 17 июля 1918 года. Надавила, дожала, ткнула железным пальцем под самое сердце, когда решалась судьба последней монархии, заточенной в ипатьевском доме. Ведь без Америки большевики так сразу не решились бы, долго тянули бы, откладывали, а тут раз — железный палец, директива, приказ покончить с монархией.

Покончить, чтобы воссияла всеми цветами радуги демократия, обольстительная, словно богиня Венера. И какой-нибудь добрейший Яков Михайлович Свердлов, чье имя (иго) мы, екатеринбуржцы, столько лет носили, по телефону или телеграфу (какие там еще были средства связи?) раболепно отрапортовал: директива выполнена, царское семейство расстреляно, царевны и цесаревич для верности заколоты штыками. «Good!» — ответили из-за океана, а в трубке сквозь писки и хрипы послышалось: «God!» — и оставалось только гадать, именем какого бога свершилась эта мерзость, поскольку Америка ни в каких богов давно уже не верила.

А теперь и Россия — включая наше Зауралье — последнюю веру потеряла. И вместо Христа ей теперь — братушка Яков Михайлович.

Так-то, православные. Мы, конечно, не Америка, но в то же время — самая настоящая Америка. Иными словами, истинный Колумбарий (Советский Союз), потому что Америка, как известно, открыта Колумбом.

Вот мы и запутались: Америка — не Америка. Посему уточним. Пусть на месте нашей деревушки лучше возникнет какой-нибудь Шанхай (оставляю без перевода). Или, на худой конец, Лас-Вегас...

Впрочем, нет. Там, в Лас-Вегасе, играют, рулетку крутят, крупье сгребает лопаточкой деньги: к себе или от себя. Там за вечер проигрывают целые состояния. Стреляются. Падают на пол с распростертыми руками и стекающей из виска струйкой крови, как в индийском кино.

А тут, в нашем уральском Лас-Вегасе, никакое не кино и никаких африканских страстей, разорений, картинных выстрелов в висок и вьющегося над дулом пистолета лилового, венозного дымка... Тут, наоборот, зарабатывают, сколачивают капиталы, пускают деньги в рост, хотя тоже не без игры. Но игры — особой, смею сказать — божественной. Да, с ее помощью боги — истинные крупье с лопаточками — когда-то творили мир.

Впрочем, доигрались у нас до того, что возжелали по своей вавилонской гордыне отделиться от России и создать независимую Уральскую республику со столицей в той самой преобразившейся деревне, а ныне — городе банкиров, небоскребов и миллионеров.

Возжелали, да не получилось, сорвалось, с треском-то и лопнуло по воле высших сил, к коим я (по оказанной мне чести) был направлен как один из парламентеров...

Словом, да здравствует Уральская республика, и она же — прощай навеки!

Вот какие события грянули у нас осенью, — грянули, как последняя гроза, уже без глухих перекатов грома, а лишь с немыми сполохами-зарницами. Затем события перекинулись на зиму, перемахнули через воспаленную весну с пенными, пузырящимися ручьями и жаркое лето, чтобы снова обрести осеннюю прохладу, ясность и трезвость.

Такие события, такая рулетка, такие карусели.

А главное, все это происходило на моих глазах.
 

Взять бы и обкорнать

Вот на этих самых глазах (касаюсь кончиком мизинца сначала одного, а затем другого века), запрятанных под нависающей над ними глыбой лба (есть на Волге утес). Глазах, кои по такому случаю следовало бы даже по-старинному именовать очами, если бы не табачный отлив зрачка, монгольская раскосость и не моя врожденная застенчивость, отсутствие всякого желания покрасоваться.

А впрочем, пусть даже и так — застенчив, не люблю красоваться — все равно очи. Сам же я — очевидец этих удивительных событий, хотя и не единственный, поскольку, когда все начиналось, еще три (вернее, четыре) пары очей на это взирали: Вити Царева, моего соседа, Вани Проклова, когда-то державшего магазин, и... впрочем, назову всех позже.

Заодно и сам представлюсь, кто я такой, зачем пугаю воробьев на грядках и по какой такой особой надобности достаю из-за печки, расправляю и ладонью разглаживаю мою заветную тетрадь, так и норовящую свернуться в рулон, выскользнуть из моих рук, покатиться по столу и упасть на пол.

Рук, дрожащих не от последствий перепоя, а от сознания своего авторства, приобщенности к сонму великих. Разглаживаю на круглом столике (ножки понизу стянуты пояском от платья умершей жены) и кропотливо вписываю буковки в ее клетки: тетрадь арифметическая, для делений и умножений, но я ее приспособил под русский язык.

Да, когда-то я был женат, держал большое хозяйство, к Пасхе резал визжащего от ужаса порося, жертвовал на храм, молился цесаревичу Алексею (он мне был как сын — утонувший в пору весеннего паводка мой Алеша), гордился собой. Но после смерти моей благоверной, не сумевшей пережить потерю родного дитяти, изрядно одичал, подопустился, как опускаются одинокие бобыли.

Я зарос ассирийской бородой по самые уши, отчего кажется, будто она к ним привязана веревочкой. Право же, взять бы ножницы и обкорнать, а затем взбить помазком пену на дне стаканчика для бритья, окунуть в нее помазок, намылить щеку. И бритвенным лезвием — осторожно (чтобы не пораниться) — проложить дорожку в причудливых снежных заносах и напрочь счистить оставшуюся кустистую поросль. Как водится, напоследок похлопать по щекам салфеткой, окунуть в нее лицо, замереть, а потом вдохнуть, втягивая холодящий запах парфюмерной свежести. Вот оно, блаженство! Вот она, мужская услада!

Но, увы, ножницы от бездействия заржавели. И помазок затвердел от засохшего мыла. Да и единственного в деревне точильщика Семена год назад загрызли — зарезали — волки. Волки (волчара), наверное, те же, что когда-то проткнули штыком невинного мальца цесаревича.

Потому-то я с горя и завесился бородой. И на мне, словно на трухлявой гнилушке, в изобилии произрастают опята (шутка).

Соответственно и заброшенная моя деревня приобрела такой же одичалый и запущенный вид. Покосившиеся избы по самые окна вросли в землю, из вздыбившихся досок крыльца торчат ржавые гвозди. Крыши на стыках листов шифера продернуло мхом, колодцы обмелели и отпустили своих журавлей в теплые страны.

И те, хоть и деревянные, выстроились треугольником, протяжно закурлыкали и замахали крыльями, устремляясь в небесную лазурь — туда, к зарезанному волками точильщику Семену, убиенному цесаревичу Алексею и моему утонувшему сыну Алеше.

Конечно, можно было бы деревеньку-то и поднять, обновить, придать ей божеский вид, но сколько на это понадобится денег — не сосчитать даже в клетчатой тетради. Да и неоткуда взять их (никто же не даст, поскольку давать разучились и нынче все лишь берут).

Ну совершенно неоткуда: в дырявых карманах ветер свистит, потрясешь копилку возле уха — пусто, и нищета, как побирушка, на пороге с котомкой маячит, жалобно скулит, сухарик просит.

Казалось бы, всему конец. Ложись на печку ногами к двери, вытягивай вдоль туловища руки, запрокидывай голову, чтобы острый кадык смотрел в потолок, и помирай. Впрочем, перед тем как помереть, еще не раз подумаешь, почешешь затылок, поскольку хоронить-то некому (на Витю и Ивана надежды мало), кроме апокрифически черных ворон, а уж те похоронных дел мастера известные: мигом оприходуют, до костей склюют.
 

Книга с оторванной обложкой

Единственное, что меня спасало от отчаяния, тоски и мрачных мыслей, — это здешняя природа, чудесная, несказанная и, я бы сказал, блаженно-восторженная, если б можно было приписать это свойство природе.

Блаженство передавалось и мне.

Стоило встать рано утром, усесться на завалинке, заварить чаю с чабрецом в оловянной кружке и, отхлебывая по глоточку, ждать, когда покажется красное, словно шляпка лесной сыроежки, солнце. Тогда же и туман на опушках начнет оседать, опадать, рассеиваться, лес — высветляться, отбрасывая длинные тени стволов, и все вокруг — приобретать черты живого чуда — мироздания Божьего, исполненного Божественной Мудрости и Божественной Любви. (В скобках замечу, что о Божественной Мудрости и Любви мне поведала книга с оторванной обложкой и отсыревшими страницами, найденная мною в поленнице дров.)

А какая услада спуститься к реке и, дойдя до самого края шатких мостков, забросить в воду смятое ведерко с веревкой и грузилом — проржавевшей гайкой, — утопить его, потянуть за веревку и набрать воды. С лягушонком — непременно с перепуганным лягушонком, не ведающим, что лучше — умалиться, сжаться, затаиться от неведомого супостата (то бишь меня) или проявить свою спесь и попробовать выскочить — сигануть — из ведра и плюхнуться назад в камыши.

И здесь же, в ведре, — гирлянда речного ила, нанизанного на стебель осоки и похожая на длинного Петрушку без руки кукловода, и желтый лепесток кувшинки, прилипший к стенке ведра.

А воздух, воздух какой — наш уральский, густой, сыроватый, напитанный запахами, хоть запечатывай в банки и продавай на рынке — мигом раскупят.

Раскупят, расхватают, унесут (увезут) домой, поскольку нигде больше такого нет — лишь у нас на Урале.

Словом, я мог бы бесконечно описывать нашу природу, будь я уверен, что читатель не кашлянет в кулак и не намекнет мне, что пора все-таки и честь знать и от описаний природы переходить к действию.
 

Загадочный приборчик

Действие же началось с того, что в нашей деревне появился незнакомец, одетый так, что и не скажешь, кто он по принадлежности к тому или иному роду занятий. Явно не грибник, хотя из кармана брезентового плаща, понизу мокрого от росы, у него выглядывала оранжевая шляпка подосиновика. И не охотник — пусть даже за спиной у него висело, а при ходьбе моталось из стороны в сторону ружьецо. Туесок с ягодами тоже ничего не говорил о его принадлежности, поскольку было ясно, что ягод он набрал так, между делом, лишь слегка испачкав пальцы брусничным соком.

И узкое, вытянутое лицо, затененное натянутым на голову капюшоном (уж очень донимали комары), не позволяло определить с уверенностью род его деятельности и даже сказать, кто он по крови. Сразу-то казалось, что он русский, наш, екатеринбургский, но затем закрадывалось сомнение: а русский ли? а с Урала?

Смуглый, как индиец, гладко выбрит (оставлен лишь клок волос над верхней губой, заменяющий усы), в круглых очках, какие носил когда-то махатма Ганди, с биноклем на груди, как у альпийского путешественника, и четками, пропущенными между пальцами правой руки, он мог быть кем угодно. Мог быть и русским, и нерусским, наделенный способностью использовать признаки любой национальности для того, чтобы всем своим обликом — несмотря на некую загадочность — внушать доверие (хотя и не сразу) и притягивать к себе.

Подытожу. Он был красив — несмотря на некую неправильность черт. Но, судя по всему, он был и добр, и даже как-то подкупающе беззащитен. Словом, со временем полюбил я его, как сына — того, каким мог бы стать, войдя в возраст, мой Алеша.

Незнакомец накручивал на палец травинку и сшибал ивовым прутиком султаны буйно разросшейся травы и головки цветов. Он ходил от избы к избе, широко шагая и отбрасывая коленями полы плаща. Пробовал на прочность заборы, заглядывал в окна: нет ли кого из хозяев.

Чтобы не утруждать его подобного рода дознанием, я вышел к нему сам.

— Ну, здесь я... Чего надоть? — спросил я, напуская на себя грозный вид, придавая голосу выразительной хрипотцы и пуская в ход грубоватое просторечье.

— Вы местный?

— А какой же еще. Не тамошний же... Из здешних мест — значит, местный. А вот какой вы, пока не ведаю.

Он оставил без внимания то, как я язвительно прошелся по его непохожести на местных.

— А кроме вас, здесь никто не живет?

— Живут еще трое. Вернее, доживают.

— Кто же это, можно полюбопытствовать?

— Отчего ж, любопытствуйте. Это никому не запрещено.

Тут-то я и назвал моих односельчан: Витю, Ивана, а к ним присовокупил Злату Никифоровну, прозванную у нас Кефировной, поскольку она по ночам торговала кефиром, то бишь водкой, и старика Дерюгина, лежавшего на печи и курившего самокрутки.

К старику я почти не заглядывал, а Злату Никифоровну и вовсе не знал, поскольку по ночам ходить за водкой мне никак не приспело.

— Между прочим, получилось четверо. А вы сказали, что трое.

— Старик Дерюгин из избы почти не выходит. Лежит на печи, давит клопов, полощет горло шалфеем, смешанным с перцовкой, и курит самокрутки. Его можно не считать.

Незнакомец, казалось, был удовлетворен этим перечнем.

— Тогда позвольте?.. — Он взялся за ручку двери, этим жестом спрашивая у меня разрешения войти.

— Проходите... — Я позволил ему открыть дверь, но первым переступил через порог, желая этим на всякий случай обозначить, что все-таки я хозяин, а он гость.

Он шагнул следом за мной и слегка помедлил на пороге, чтобы спиной придержать дверь и не дать ей с шумом захлопнуться. Затем он снял свой плащ с капюшоном и, не найдя у меня крюка, бросил его на лавку. Я хотел просушить плащ у печки, но он что-то в нем тронул, повернул, и плащ спиралью опоясала голубая электрическая молния, отчего он сразу высох. Такие же молнии обвили и его резиновые сапоги, от которых даже пошла испарина — так их проняло искусственным обогревом.

Заметив, что я слегка оторопел при виде этого, незнакомец сказал:

— Так, приборчик... люблю, знаете ли. Купил за границей... — Почему-то он придал особенное значение последнему слову.

— Во Франции? В Англии? — уважительно, даже с некоторым благоговением перед всем иностранным, спросил я.

— Ммм... — Он слегка замялся. — Считайте, что за границей реального мира. У одного факира в Гималаях...

«Явно врет. Заливает», — подумал я и улыбнулся ему с глуповатой умильностью — так, словно готов был верить всему, что он скажет.

А я и на самом деле был готов.
 

Уральский Рерих

Мы сели за стол, накрытый старой клеенкой, с левого бока сползшей почти до пола (с правого бока обнажились плохо подогнанные одна к другой доски стола). От обеда у меня оставались картошка в чугунке и распластанная на тарелке гадина — пересохшая и выгнутая селедка с кольцами лука. Я хотел угостить незнакомца (он мне начал нравиться). Но тот упредил меня отстраняющим жестом руки:

— Мой обед — горсточка ягод. А из грибов — красные мухоморы, которые так любят в Швеции. К сожалению, у вас они если и растут, то их по неведению сшибают палками или растаптывают в крошку. Пришлось сорвать подосиновик.

Я снова подумал, что он привирает, и все-таки с любезной улыбкой спросил:

— Так вы не только в Гималаях бывали?

Его не смутило то, что в моем вопросе таилась капелька яда, и он произнес:

— Как же, как же... Швеция. Родина всякой мерзости, бесчинства и порока, либеральной гнили, разврата, извращений, содомии и прочих прелестей жизни. Впрочем, и с жизнью там легко прощаются... Хотя и мудрые люди там жили — такие, как Сведенборг.

При этом он даже не посмотрел на полку, где у меня стояла найденная под дровами книга, хотя раньше изредка на нее поглядывал.

За окном заморосило, и стекло покрылось косыми иглами. Я подкрутил лампочку в патроне, болтавшемся над столом. Лампочка замигала и зажглась, отчего сразу стало заметно, что на продранной клеенке стола, за которым мы сидели, собралась лужица: накапало с прохудившегося потолка.

Почему-то это побудило его к тому, чтобы — хоть и с опозданием — представиться:

— Рерих.

— Как вы сказали?

— Фамилия у меня такая — Рерих. Вот, знаете ли, досталась от родного папаши, хотя мы не родственники тому художнику, да я и сам не художник. Впрочем, если и художник, то в ином роде. — Он уклонился от разъяснений, в каком именно роде он художник.

— А зовут вас?

— Зовут меня просто, по-русски: Лев Николаевич. А вас, простите?

Тут-то я и поведал, как меня зовут:

— Гордей Гордеевич.

— Как бы вам не возгордиться от такого имени, — сказал он, готовый к тому, чтобы при малейшей моей обиде выдать эти слова за шутку.

— Имена не выбирают... — Я не хотел обижаться, но все-таки немного обиделся.

— Шучу. Шучу. Гордей так Гордей.

— Вот и извольте так величать, — сказал я с назидательностью, превозмогая остатки обиды.

И добавил к этому, что я бывший библиотекарь, счетовод и сторож в церкви. Похоронил жену и отпустил (спровадил) детей в город, чтобы они не мозолили глаза и не приставали со своей жалостью. И моя нынешняя роль здесь — быть очевидцем, свидетелем и расцвета, и упадка нашей деревни Упекши.

— Я даже летопись веду, своего рода Повесть временных лет. Вон она у меня за печкой.

— Интересно, — одобрил Рерих. — Когда-нибудь ее издадим. На лучшей бумаге, в сафьяновом переплете.

«Горазд, однако, пули лить», — подумал я и, чтобы не выдать своего недоверия, спросил:

— Кто же вы по роду занятий?

— Баянист. — Он поймал упавшую в ладонь сверху каплю и с брезгливостью посмотрел на потолок. — Что ж крышу не залатаете?

— Да здесь много чего... латать не перелатать. Только денег нету. А вы кто, простите? — Я извиняющимся жестом приблизил к уху указательный палец. — Я не расслышал — баянист?

Рерих поспешил меня успокоить на свой счет:

— Когда-то был баянистом в сельском клубе. С этого, так сказать, начал.

— А сейчас кто?

— Ну, банчишка у меня... то да сё.

— В карты играете?

— Нет, банчишка не карточный — настоящий. Да не один и не два... В Омске, Тюмени, Брюсселе, на Алеутских островах.

— Ну и размах. Так вы, стало быть, банкир?

— Он самый.

— А в наших краях по какой надобности?

— Да вот хотел вам помочь крышу починить — дать, к примеру, миллион.

— Миллион на крышу? Так я ее за рубль починю. А остальное куда девать?

— По хозяйству разойдется. Держи миллион.

Он протянул мне пачку денег как приманку, но лишь только я хотел взять ее (сцапать), отдернул руку:

— Нет, ты заработай.

— Я не умею.

— А я научу. Затем и пожаловал к вам.

— Разве ж на Алеутах некого учить?

— Там все и без меня ученые.

— А почему к нам — не к другим? Деревень-то вон сколько...

— Природа у вас очень уж хороша. Располагает... Да и запустение кругом, хоть стреляйся — не от избытка, как в Швеции, а от убытка. С этим надо кончать — баста, как говорят в Италии. Вот и разведу здесь у вас коммерцию. Или, говоря по-нынешнему, создам Высшую школу бизнеса.

— ...имени цесаревича Алексея, — подсказал я с жаром и тотчас смутился: цесаревич-то был не по этой части.

Но Рерих одобрил:

— Пускай так: имени цесаревича, ведь бизнес, собственно, лишь маскировка. Сейчас ведь все маскируются. Вот и у нас будут задачи и поважней. Россию спасать надо... гм... от бизнеса. — Лев Николаевич рассмеялся неожиданному повороту своих мыслей и подмигнул мне как свидетелю этой причудливой метаморфозы. — Только название вашей деревни придется изменить. Назовем ее Упекша.

— Так она и так Упекша.

— Э, нет... Ваша Упекша от слова упечь. Упечь кого-нибудь куда подальше, как умных, предприимчивых и честных всегда упекали. А моя Упекша — от слов с совсем иным значением.

Он снял очки и отдалил их от глаз, как будто лишь так сквозь них можно было увидеть — узреть — иное значение слов.

— Это с каким же?

— Все вам так сразу и расскажи. Но да ладно. — Он снова надел очки на нос и заправил за уши дужки. В его вытянутом лице мелькнуло что-то лошадиное. — Расскажу-то сразу, а уразумеете постепенно, со временем, по ходу наших занятий. Упекша означает отрешенное спокойствие, невозмутимость, бесстрастие, душевную гармонию и прочее в этом роде.

— А при чем тут вообще-то бизнес?

— А при том, что в этом его основа. Чем бесстрастнее бизнесмен, тем больше у него денег на счетах.

— Мудрая мысль, — сказал я с принужденной — вымученной — улыбкой (улыбой), а сам при этом подумал: «Красавец-то наш совсем заврался». Подумал без всякого осуждения, а даже с неким одобрением, поскольку очень уж он мне нравился, этот наш красавец.
 

Странные привычки

Дальнейшие события показали, что наш уральский Рерих, похоже, не врал. Говорю «похоже», поскольку все в нашем бренном мире похожесть и видимость. Во всяком случае, так написано в книге с отсыревшими страницами, которую я часто перелистываю, сидя на верхней перекладине лестницы, приставленной к дому (лестницы Иакова?)...

Однако, судя по всему, намерения у моего гостя были серьезные, хотя затея со школой не сулила ему выгод, и я терялся в догадках, на какую прибыль он как банкир рассчитывает.

Да и вообще, что из этого выйдет, думал я, одному Богу известно. Может, от всего-то и останется одна дырявая маскировка...

Рерих словно прочел мои мысли и пробормотал, обращаясь к самому себе, а на самом деле имея в виду меня:

— Богу известно... Да, Богу известно, но при этом — и дьяволу, а?

При этом он на меня выразительно посмотрел и — как мне показалось — снова подмигнул, причем слегка дурашливо и глумливо.

Подмигнул и тронул пальцем веко (совсем как я по моей излюбленной привычке), словно ему в глаз попала соринка.

— Это уж как водится, — поддержал я разговор, но поддержал уклончиво, чтобы его не продолжать.

Рерих остановился у меня, что по долгу гостеприимства и какой-то восторженной — воспаленной — влюбленности в него я сам ему и предложил. Он учтиво поблагодарил, приложив руку к сердцу и слегка обозначив поклон. Заверил, что меня не стеснит. И попросил поменьше обращать на него внимания, тем более что некоторые его привычки могут показаться странными.

К примеру, он молчит.

Не замолкает на некоторое время, а именно молчит подолгу, иногда за весь день не произнесет ни слова, кто бы к нему ни обратился. И не отвечает на вопросы, особенно умные, хотя на дурацкий вопрос может иногда и ответить, причем так же по-дурацки. При этом по его молчанию не следует думать, что он чем-то недоволен или на что-то обиделся. Нет, просто слова ему не нужны.

Кроме того, он ничего не делает — разве что занимается каким-нибудь рукоделием: изготавливает берестяные туески (вроде того, что у него был) и корзины, украшает резьбой палки для ходьбы или делает свистульки из глины.

От ужина он отказался — только забросил в рот свою горсточку ягод. Походил по двору, разминая спину, потоптался на крыльце и рано лег спать, накрывшись плащом, как бедуин своим бурнусом. Утром проснулся первым и разбудил — растолкал — меня со словами, что рассвет уже полощется и нас ждут великие дела. Экий шутник.

Я не очень-то был рад продирать глаза в такую рань, как бы там ни полоскался рассвет, и спросонок забормотал:

— Что? Куда? Что?

— А то, что пора набирать учеников в нашу школу. Витю, Ивана, эту вашу Кефировну, которая водкой торгует, и старика Дерюгина.

— Да он же не встает...

— Ничего, мы его подымем, мигом встанет.

— Сомневаюсь. Да и в такую рань...

— Делать великие дела надо утром, спозаранку. Учтите это на будущее.

Я учел.
 

Дрянь человек

Первым мы навестили Витю, благо он был тут, рядом, за низким забором. Впрочем, забор — это громко сказано, поскольку его заменяла алюминиевая проволока, протянутая вдоль понатыканных в беспорядке, местами поваленных кольев.

Мы легко через них перешагнули, но при этом повалили еще два колышка, и я чуть не запутался в мотке свившейся кольцами проволоки. Проволока вцепилась в штанину, словно сторожевая собака, продрала ее и вырвала клок шерсти. Я чертыхнулся и пнул ее ногой, чтобы зашвырнуть эту сволочь подальше. Но за мотком потянулся другой моток, и я понял, что эта борьба бесполезна и славы мне не принесет — лишь бы позором не обернулась.

Мы поднялись на крыльцо, стараясь не наступать на конец доски, чтобы другой конец не вздыбился и не царапнул нас торчащим ржавым гвоздем.

Тихонько постучали. Выжидательно помедлили и снова постучали, уже погромче.

Лохматый, с тяжелого похмелья весь опухший и перекошенный, Витя зачарованно встретил нас в дверях. Встретил и стал всматриваться, словно штурман в туманную даль, стараясь по зыбким очертаниям определить, что там маячит за берег и где сподручнее к нему причалить.

Наконец определил и, опознав во мне своего соседа с каким-то незнакомым джентльменом (Витя всех незнакомцев величал джентльменами), сразу стал придуриваться, шутковать, выманивать на водку.

— Какие люди и без охраны! Мое нижайшее! Прошу, прошу! Пожалуйте, гости дорогие. — Витя в порыве гостеприимства даже взялся за ворот рубахи, словно хотел стянуть ее с плеч и подостлать нам под ноги. — Позвольте поцеловать вас в уста сахарные. Впрочем, нет, недостоин. Недостоин. Дрянь человек. Дозвольте хотя бы с лобзанием к ручке припасть. — Витя попытался поймать мою руку и впиться в нее смачным поцелуем, но я руку отдернул и показал ему кулак. Но Витю это не остановило. — Все для вас! Для вас! — верещал он. — Располагайтесь. — Может, вам чайку или водочки с малосольным огурманчиком?

— Утром-то? — усомнился я. — Хотя насчет водки мы, пожалуй, согласны. Нечасто приходится: я ведь стараюсь себя блюсти для Судного дня. — Под согласными я имел в виду главным образом себя, а не Рериха, под Судным же днем — ближайший праздник. — А что, есть у тебя?

— Так я мигом к Кефировне слетаю. Только денег дайте.

— Не дадим, — веско произнес Рерих, доставая кошелек из одного кармана и на глазах Вити с демонстративной назидательностью перекладывая в другой.

— И нече тут пасть раззявливать, — для острастки поддержал я.

— Как не дадите? — Витя оторопел. — Вот же они, миленькие. — Он не отрываясь смотрел на карман с деньгами.

— Деньги надо заработать.

— Где ж их тут заработаешь? Кругом глухомань одна. Да река Урал, где утонул Чапай.

— А вот Лев Петрович тебя, олуха, и научит зарабатывать. Записывайся в кружок, — сказал я, но Рерих меня сухо поправил:

— Николаевич.

— Ах да, простите. Лев Николаевич. Недержание памяти. Склероз.

Было видно, что Вите все равно — Петрович или Николаевич, лишь бы выманить деньги.

— Какой еще кружок? — спросил он гадливо. — Я со школы кружки ненавидел.

— Ну, не кружок, а школа. Школа бизнеса.

— Ну и что мне эта школа? На хрена она?

— А то... — Я счел за лучшее остеречь Витю, чтобы он не слишком разбрасывался такими школами.

— И ваш бизнес тоже. Плевать! Я вон червей накопаю, окуней надергаю, с лучком поджарю, стопку налью — вот вам и бизнес.

— Дурак. С твоим бизнесом последние штаны пропьешь, а с нашим богачом станешь. Будешь миллионами ворочать.

Я был уверен, что угодил Рериху, своим умением уговаривать и завлекать, но он словно ждал чего-то другого и от меня, и от Вити. И, не дождавшись, взялся за дело сам. Для начала спросил:

— Вот ты по имени Витя, а дружки-приятели тебя как кличут?

— Витек.

— Ну так вот, родимый... Как был ты Витек голоштанный, так Витьком на всю жизнь и останешься.

Витю это зацепило.

— Это почему же?

— А потому что человек ты негодный. Бросовый человек, как мусор под ногами. Сам себя дрянью назвал — дрянь ты и есть.

Витю царапнуло, и, похоже, до крови. Похмелье сразу с него сошло.

— Это я мусор? Давай записывай меня в свой кружок. Под номером первым.

Но Рерих как-то с этим не торопился, тянул, медлил.

— Ни под первым, ни под десятым. Без толку тебя записывать. Морока одна, а отдачи никакой. Так что вот тебе деньги, и можешь пить хоть до самого светопреставления.

Он достал из кошелька купюру, но Витя на нее даже не взглянул.

— Представления? Сейчас я устрою тебе представление. — Витя стал входить в раж, напирать грудью, теснить Рериха к стене, но тот как-то ловко, без особых усилий от него увертывался.

— Говорю, без толку. Прощай. Нам пора.

— Погодь, погодь. Не запишешь? Так я тебя так просто не выпущу.

Витя с трудом, но провернул ржавый ключ в замке, чем был очень доволен.

— Ну что ты затеял! Открой. Не хулигань, — попытался я урезонить Витю и почему-то вдруг спросил: — Это ты мне книгу в поленницу сунул?

Витя оставил мой вопрос без ответа.

— Не запишете, так я спичку в солому брошу, и гори все синим огнем. Полыхай! Хотите?

Он чиркнул спичкой. Но Рериха это не испугало.

— Валяй.

Витя бросил спичку, но отсыревшая солома не загорелась — только слегка подымила. Тогда Рерих сказал:

— Не хотим мы, Витя, ничего такого. Мы тебя, подлеца, проверяли. Испытывали. Считай, что ты уже в кружке.

Мы встали. Я хотел напоследок еще раз спросить о книге, но не успел, поскольку Рерих сам отпер дверь, и я последовал за ним, чтобы не искушать судьбу.

Витя же на радостях закричал мне в спину:

— Я! Я подсунул! Нашел у Кефировны на чердаке, когда ей крышу чинил. И подсунул!

Тут он засмеялся — зашелся — счастливым смехом.
 

Продавщица Нюрка, любовь Ивана

Ивана Проклова мы взяли — поманили и завлекли — его магазином. Тем самым, на краю деревни, что он когда-то держал, а затем продал и пропил. Разумеется, взяли и кое-чем еще, возвышенного свойства (об этом чуть позже), но все-таки сначала был магазин.

Именно магазин как хлебный мякиш для прикорма сонных окуней. Малость, казалось бы, хлебные крошки, но прима