Случайные встречи

В твердой памяти

Как-то знакомая и, по моему представлению, очень талантливая молодая поэтесса Евгения В. пригласила меня в гости на Новый год. У нее как раз только что вышла очередная книга, и она решила объединить два торжества — праздник и презентацию — воедино. В общем-то подход разумный и, я бы сказал, рачительный. Предварительно Женя меня предупредила, что, возможно, опоздает, потому что у нее вечером еще какие-то рандеву вежливости... Однако меня это, как она заметила, смущать не должно: гостей ожидается много разных, и скучать без нее мне там не придется, — не позволят!

Я на дух не переношу шампанского — считаю употреблениме его журденовским поведением, — поэтому я взял большую бутыль «столичной», букетик белых роз — счастливым числом семь, и часа где-то за три до полуночи явился по адресу.

На этаже, куда меня поднял разрисованный лифт, уже покуривали гости — несколько разного возраста приличных людей в не по-новогоднему строгих костюмах. Увидев меня с цветами, какая-то дама — моих приблизительно лет — понимающе кивнула и жестом показала на дверь, куда мне следовало проходить. Но, едва я двинулся к указанной двери, она вдруг быстро подошла ко мне и бесцеремонно выхватила из букета одну розу, причем грустно улыбнулась и сказала: «Бывает...» Я, хотя и не понял мотивов такого непринужденного обхождения — вроде бы впервые видим друг друга, а впрочем, в новогоднюю ночь все друзья и братья! — тоже сердечно улыбнулся в ответ.

В мрачной прихожей я едва не столкнулся с другой дамой — очевидно, мамой моей знакомой, — она несла блюдо с закусками из кухни в комнату, где, судя по обычному застольному гомону, сидели гости. На ее вопросительный взгляд я поскорее пробубнил, что-де пришел к Евгении... Мама строго, как и полагается родительнице молодой девушки, посмотрела на незнакомого визитера, велела мне положить цветы и бутылец на галошницу и проходить в комнату.

За обильно сервированным столом сидело человек с дюжину или чуть более. Несмотря на то что до боя курантов оставалось уйма времени, компания выглядела хорошо подгулявшей: кто-то покачивался, упершись локтями в стол и уже, видимо, не в силах продолжать банкетировать, кто-то лениво жевал, не смыкая губ, какие-то двое стареющих юношей, обнявшись, что-то громко доказывали друг другу, причем каждый крутил пальцами перед самым носом собеседника. Да и по состоянию закусок и бутылок видно было, что застолье, пожалуй, перевалило за середину. На вновь вошедшего — на меня самого то есть — никто даже и не посмотрел толком. Моя знакомица Женя, как она и предупреждала, отсутствовала.

Мамаша положила мне в тарелку каких-то своих произведений и величественно проследовала на свое место — во главу стола.

Чинно посидев для порядка несколько минут и едва поклевав чего-то, я плеснул в рюмку из ближайшей бутылки, поднялся в рост, откашлялся, чтобы привлечь к себе внимание, и произнес:

— Друзья! Я знакомый нашей дорогой Евгении Алексеевны...

Женщина, сидевшая напротив меня, с силой ткнула локтем в бок одного из говорунов, в результате сделалось довольно тихо.

— ...Коллега в некотором роде... Что можно сказать в этот знаменательный день? Разве у нас, простых смертных, могут быть слова, способные выразить всю величину ее таланта, ее дарования, данного свыше, ее души! Нет таких слов... И знаете, признаюсь, как-то грустно делается, когда иной раз сравниваешь себя с ней, свои возможности с ее потенциалом: любое сравнение, увы, оказывается не в нашу пользу. Одно утешает: нам есть у кого учиться, есть на кого равняться и даже есть чем гордиться — мы ее близкие! Да, мы по праву можем этим гордиться. И я хочу предложить всем выпить за то, что она у нас есть. Мы счастливые люди!

Закончив свою речь, я протянул рюмку через стол, к стареющим юниорам, чтобы чокнуться с ними. Один из них тоже потянулся было мне навстречу, но его соседка, жена наверное, опять пихнула его в бок, и он, будто испугавшись чего-то, успел отдернуть руку в последний момент.

Все выпили и опять загомонили. В это время возвратились курильщики с дамой, этак панибратски присвоившей себе розу из моего букета, и в комнате сделалось совсем тесно и шумно. Зазвенели приборы. Зажурчала водка.

— Ты... молодец! Понял! — прокричал мне гость, с которым не вышло чокнуться. — Хорошо сказал!

Я развел руками, показывая, что уж чем богаты... А говорун между тем, забросив своего товарища, целиком переключился на меня.

— Старик! — говорил он мне, брызгая слюной на закуски, — я тебе как другу скажу, понял... таких, как Андревна... поискать!.. Ты сказал — Алексевна... Не... она — Андревна! Понял! Это ж такая старуха! такая!.. С большой буквы! Давай выпьем! Понял!

Он разлил, между прочим, и на стол, и мы выпили. Чокнувшись на этот раз. Я в душе очень казнился, что так сплоховал с Жениным отчеством, — прямо беда у меня с этими отчествами: с трудом усваиваются, легко вылетают из головы, вечно путаются...

Балагур что-то мне еще говорил, я ему что-то отвечал. Так я вполне вписался в компанию. Празднество шло своим чередом.

Дама, что выхватила у меня давеча цветок, была натуральной заводилой на нашем мероприятии: следила, чтобы было налито у тех, кто еще был способен к употреблению, подзадоривала уже не способных ни к чему, предоставляла слово тем, кто еще мог ворочать языком. Предоставила говорить и мне. Во втором случае я предложил тост за гостеприимный дом и хлебосольную кудесницу хозяйку. Впрочем, говорил я уже самому себе, — за столом давно никто никого не слушал, в том числе и я сам.

Наконец наша распорядительница придумала всем спеть. Песня, как я знаю, за обильной трапезой вообще чрезвычайно полезна: она обычно взбадривает тех, кто вовремя не рассчитал своих сил.

— А давайте любимую Евгении Андреевны споем! — бодро так воскликнула неутомимая зачинщица. — Она б щас тоже спела! Если бы была с нами!

Мне было очень интересно узнать, что же любит спеть Женечка, когда в ударе, как говорится.

— А ну, давайте! — и задорница затянула с бухты-барахты:

И снится нам не рокот космодрома,

Не эта ледяная синева,

А снится нам трава, трава у дома...

И тут уж все, даже и самые, казалось бы, бесперспективные, участники застолья подхватили кто в лес, кто по дрова:

Зеле-о-ная, зеле-о-о-ная трава-а-а-а...

Я, услышав это, немного расстроился за Женю. Ну да ладно... О вкусах не спорят. Зато стихи толковые сочиняет старуха, подумал я, ничуть не удивляясь усвоенному от собеседника вульгаризму.

Времени прошло, наверное, порядочно. Кто-то из гостей стал уже откланиваться, не в состоянии, очевидно, дождаться новогодней полуночи. Иным нестойким даже пришлось помогать одеваться. Ко мне подсела неугомонная тамада, и у нас пошел с ней такой разговор.

— Да, — сказала она, — жалко Евгению Андреевну.

— Она — счастливая. Посмотрите, сколько у нее близких. Как ее любят.

— А вы тоже у нее учились?

— Мы знакомы относительно недавно... Ну да, учился... Можно и так сказать. И теперь учусь. Многому... И, думаю, дальше будет больше. Хотя, как вы видите, мы с ней отнюдь не однолетки. — Я провел рукой по бороде с проседью, подчеркивая свои солидные лета.

— А знаете, — оживилась дама, — я ведь тоже как-то никогда не замечала с ней разницы в возрасте! Сколько мы, бывало, болтали, как подружки-ровесницы.

— А как вы находите ее произведения?

— Мы и есть ее произведения, — улыбнулась собеседница. — Нахожу достойными!

— Она настоящая поэтесса, уверяю вас.

— Она — поэт! — со знанием дела поправила меня дама. — Абсолютно поэтическая, возвышенная натура!

— С вами нельзя не согласиться, — галантно уступил я даме, хотя терпеть не могу, когда поэтессы именуются поэтами. Какое-то в этом есть приторно-выспреннее возвеличивание.

Так мы сидели и культурно переговаривались. Нашу приятную беседу прервал задрожавший у меня в кармане мобильный. Звонила сама Женечка!

«Ну ты где?» — весело прокричала она мне в ухо. «Уже у тебя, — так же веселясь, отвечал я. — И давно! Все ждем виновницу торжества!» «Где ты у меня? — удивилась она. — Я часа два как дома! Давай приходи скорее!»

Мне будто ушат холодной воды за шиворот опрокинули. У меня, кажется, задрожали руки. Я сообразил, что нахожусь на чужом празднике, в незнакомом доме...

Извинившись перед собеседницей, я потихоньку стал ретироваться, изображая естественную для долгого застолья потребность в уединении.

В прихожей — пока там никого не было — я лихорадочно сорвал пальто с вешалки, схватил шапку и опрометью вылетел за дверь.

Я не стал дожидаться лифта, а скорее побежал на верхний этаж, чтобы, если за мной кто и выйдет следом, уже не застали бы меня на лестничной площадке.

Женя жила на пятнадцатом этаже, как мне накрепко запомнилось. Я теперь был на четырнадцатом — следовательно, поднялся с тринадцатого. Стараясь ровно дышать, я как ни в чем не бывало, этак деловито стал подниматься выше.

Дверь отворила мне сама Женечка.

— Ну ты куда забрел? — спросила она, обнимая меня и подставляя щечку для поцелуя.

— Да вот на два этажа ниже лифт привез. Лифт виноват! Не я.

— Ты на тринадцатом был?! — изумленно спросила поэтесса. — Там поминки у людей! Евгения Андреевна — учительница — умерла. Девяносто лет старушке. Так ты туда зашел, что ли?!

— Да вроде туда... заглянул на секунду, — смягчил я немного свой конфуз. Признаться, что по недоразумению провел на поминках целый вечер, мне казалось, означало бы вконец опозориться в глазах очаровательной девушки.

Когда Женечка заботливо убирала в шкаф мое пальто, я спросил ее будто невзначай:

— А как твое отчество?

— Алексеевна. Зачем тебе? — удивилась она. — Для тоста?

Вместо ответа я только еще раз крепко обнял ее. Нет, все-таки память у меня приличная такая! твердая! Дай Бог каждому.

Месть могиле

Как обычно отмечают встречу старые друзья? Да, кажется, ничего лучшего еще не придумано, — берут бутылец и дружески его усиживают. Поминают всякие приятные давности. Балагурят. Прихвастнут чего — понятно, не без этого. Нет, «как» друзьям провести время — не вопрос. Легко сообразят. Проблема чаще всего в другом: где именно организовать им этот свой высокий саммит? Вариант с домашним ужином на суверенной территории одной из сторон, как правило, отпадает сразу. Какая это жена придет в восторг от незваного гостя, визит которого, в сущности, является покушением на ее законное право быть главой в доме? Идти банкетировать в приличное заведение, в ресторан скажем, — слишком чинно, не по случаю церемонно. Завалить в какую тошниловку — противно, муторно. Приятнее всего, по правде сказать, было бы посидеть где-нибудь на природе, в парке, на поваленном дереве, особенно если летом, — красота! Так ведь по закону подлости и в самом дальнем уголке этого парка, куда прежде, казалось, не ступала нога человека, непременно отыщется какой-нибудь блюститель порядка, страж недремлющий, который в лучшем случае попросит завязывать праздновать и удалиться, а то и санкции свои милицейские применит. Такие попадаются иной раз законники, только держись! Сами, что ли, сроду дружбы не водили ни с кем?.. Вот так порой и мыкаются добрые люди — старые друзья, — не знают, куда бы им податься, где бы отметить их историческую встречу.

Повстречал я как-то у метро давнишнего своего товарища — со школьных еще времен приятеля. Вроде и живем неподалеку друг от друга — на соседних улицах, — а не виделись уйму времени. Все почему-то не случалось. Не выходило. И едва мы с ним обменялись первыми приветствиями, как сразу же поняли — безо всяких слов, единственно по глазам друг друга, обоюдно сузившимся в лукавом прищуре, — мы поняли, чего нам вдруг захотелось исполнить: конечно же нам захотелось немедленно встречу нашу отметить, то есть спрыснуть, как говорится.

Взять бутылец теперь не проблема в любое время дня и ночи. Взяли. Но где его прикончить? Не будешь же вот так, возле метро, глушить из горла. Это уж совсем не солидно. Да и нисколько не интересно. Нам же не напиться надо во что бы то ни стало. У нас другое. И тут мой догадливый друг говорит: «Слушай, а пошли на кладбище. Куда лучше-то. И присесть можно. И народу — никого. И никто нас не побеспокоит: может быть, мы пришли помянуть кого. Культурно посидим».

Он мог бы мне всего этого и не объяснять. Правда ведь, все гениальное — просто. А кладбище — вон оно, в конце переулка. Знакомое до каждого холмика, до последнего крестика. Выросли же возле него.

Пришли мы на кладбище, выбрали где-то в глубине, среди зарослей, уютную оградку со скамейкой и столиком внутри, приземлились, бегом отвернули голову бутылке, хлопнули по разику и сидим радуемся. Правда, куда лучше-то.

Часто приходится слышать такое мнение: вот-де русские кладбища запущенные, неухоженные, то ли дело за границей — все у них там по ниточке, все чистенькое, благоустроенное, ни соринки, ни листика нигде. А у нас... А по мне, так у нас лучше. Заграничные исключительно обустроенные, вылизанные до блеска некрополи — всякие там Пер-Лашезы и Арлингтоны — свидетельствуют, как мне представляется, о маловерии этих «западных христиан». Они так уже помешались на своем комфорте, что и мертвым обустраивают последнее их пристанище по стандартам живых. Но этим их попечение о почивших и исчерпывается. У русских же первой заботой всегда почиталось поминать покойного, чтобы комфортно прежде всего было его душе на том свете. А уж как будет обустроено место его упокоения, могила то есть, это забота третьестепенная. Да, наши кладбища не такие благоустроенные, а местами так просто заповедные. Зато у нас здесь можно вот так посидеть запросто с хорошим человеком в бурьяне, скрытно от посторонних глаз, поразмыслить о чем-то, поболтать о том о сем, хлопнуть опять же слегка.

Я поделился этими своими рассуждениями с другом. Он нашел их небесспорными и что-то возразил. Я что-то ответил. Так мы и проводили время — культурно, не без пользы для души.

Неожиданно наша мирная беседа была прервана чьим-то недовольным ропотом.

— А-а! штыб тебе! Корючка бы тебя закорючила! — раздался из-за кустов женский голос. — Хрен бы у тебя во лбу вырос!

Я тревожно посмотрел на приятеля: не нам ли это? Он вначале тоже насторожился, но тотчас что-то вспомнил и, усмехнувшись, прошептал мне:

— Тут одна чудачка приходит чуть ли не каждый день к мужу. Но не ухаживает за могилой, а, наоборот, представь себе, беспорядок на ней поддерживает. Что ты! Местная легенда! Видно, мужик так досадил ей при жизни, что теперь она, овдовев, берет свое — вымещает на могиле все наболевшее.

Мне показалось такое поведение памятозлобной вдовицы забавным. Я заглянул за кусты и увидел в двух шагах от места нашего уединенного размышления ну если не решительную помойку, то по крайней мере участок, запущенный до крайности. Среди веток и листьев, очевидно скопившихся здесь не за один год, виднелись выцветшие пластмассовые и тряпичные цветочки, ржавые проволочные остовы венков, несомненно набросанные с соседних могил, еще какие-то предметы, не соответствующие приличествующему убранству мест захоронений. Само собой, кругом едва различимого холмика не было ни самой скромной оградки, а о погребенном здесь сообщала единственно убогая табличка, какие, наверно, втыкают в землю на лагерных погостах.

У самого холмика копошилась крепкая и, пожалуй, не дурная собой женщина лет около пятидесяти, в платке, повязанном концами назад, в мужской рубашке и в джинсах, заправленных в резиновые сапожки, — этакий тип горожанки, очевидно проведшей большую часть жизни где-то на родине. Чем именно она занималась тут перед самым нашим появлением, можно было бы и предположить, но очень не хотелось думать о чем-то непристойном. Во всяком случае, целью ее визита на кладбище было отнюдь не эстетическое обустройство могилы, а скорее наоборот. Обнаружив присутствие посторонних, она смутилась. Но лишь на мгновение.

— Вот это по-русски, — шепнул мне мой приятель. — Вот уж комфортно душе ее мужичка на том свете. Поминает она его, так поминает!

Я решил не обращать внимания на его иронию.

— Кто же, интересно, здесь покоится, под таким мемориалом? — громко спросил я, ни к кому конкретно не относясь. — Какой счастливец?

— Думаю, муж этой почтенной дамы — безутешной вдовы, — подыграл приятель.

— Я б его, окаянного, из-под земли достала да на отвал снесла, если б можно было! — понесла свое почтенная дама, поняв, что имеет дело не с должностными лицами и даже не с праздными моралистами, а лишь с безобидными выпивохами и болтунами, и окончательно осмелев. — Уж так он мне кровушки попортил! Я б его...

— Знаете что, матушка, — оставив прежний неумный сарказм, насколько возможно серьезно сказал я, — а вы ведь очень любите вашего мужа.

Лихая вдовица вздрогнула. Она только посмотрела на меня недовольно, но ничего не ответила.

— Да, именно так — любите, — продолжал я. — И спасаете его душу теперь. Здорово облегчаете ее участь там — на Небесах. Вот скажите, вы никогда не обращали внимания, что перед входом в некоторые православные храмы, чаще всего монастырские, прямо в полу устроены могилы? Сверху они прикрыты чугунными плитами со всеми полагающимися надписями. И почти все, кто входит в храм, наступают на эти плиты. Видели когда-нибудь?

— Ну, видела... — неуверенно произнесла вдова. Она пока не понимала, к чему я это.

— Помните, может быть, это чувство? Подходишь иной раз к такой могиле и ищешь, куда бы ногу поставить, чтобы не коснуться плиты: как же можно на нее наступить, это же надгробие, под ним умерший покоится, это же надо было додуматься положить его на самом проходе! Но такие совестливые и вежливые люди нисколько не подозревают, что, обходя старательно могилу, они нарушают священное предсмертное желание покойного.

Вдова заинтересовалась. Теперь она не отводила от меня любопытного взгляда.

— А дело в том, — тут уж я завелся не на шутку, — что, по старинному обычаю, погребение в таком неудобном, казалось бы, месте, как в полу при входе в храм, почиталось высшим человеческим смирением, этаким подвижничеством после смерти. Предположим, человек — какой-нибудь добропорядочный христианин — при жизни почитал самоуничижение верным путем к спасению своей души, он и после смерти своей не хотел оставлять этой душеспасительной добродетели. Или, напротив, при жизни он не был безупречным христианином, но похоронить себя завещал так, чтобы могила его попиралась, как говорится, — может быть, на Небесах ему тогда воздастся за редкостное посмертное смирение. Понимаете? Так что, будьте уверены, душа вашего мужа теперь ликует: за то, что бренные его останки, тленные косточки на этом свете пребывают в таком небрежении, попираются! душа его на том свете вознаграждена сторицею. Райская у нее там жизнь. — Я при этих словах выразительно посмотрел на друга. Это было ответом прежде всего на его давешнюю иронию.

Мы о чем-то еще разговаривали с забавной вдовицей. И даже угостили ее беленьким. Расстались уже совсем как свои люди.

А спустя где-то пару месяцев я опять повстречался с этим своим другом детства. И само собой опять ноги сами понесли нас вначале в магазин, а потом и на кладбище. И снова мы хлопнули на чьей-то могилке, и снова принялись неторопливо размышлять о каких-то пустяках, поминать милые давности. Сидим, разговариваем мирно. И вдруг из-за кустов раздается знакомое:

— ...Корючка бы тебя закорючила!

Я просто-таки подпрыгнул, будто ужаленный. Как?! Неужели?! Какое завидное постоянство! Какая сила воли! Вот уж верно — местная легенда!

Я уже поднялся было, чтобы пойти исполнить обычный долг вежливости, то есть раскланяться со старой знакомой, но приятель схватил меня за рукав.

— Слушай, забыл совсем тебе рассказать, — зашептал он, едва сдерживая смех, — вдова-то эта после твоего внушения другим человеком стала...

— Разве? Вроде бы поминает мужа по-прежнему так, что тому впору вертеться в гробу.

— Да нет, ты не понял. ты посмотри, как она могилу вылизала. Ты ей внушил тогда, что покойного за разоренную могилу непременно ждет награда на Небесах, так она теперь ее обустроила почище, чем у кремлевской стены. Чтобы он там особенно-то не шиковал.

У меня челюсть отвалилась. Чего угодно, но такого результата я никак не ожидал. Я украдкой выглянул из-за кустов.

Участок, где копошилась вдовушка, было просто не узнать. От прежнего запустения не осталось и следа. Новые крест и оградка блестели свежей краской. На исключительно выровненном, как солдатская койка, холмике росли какие-то желтые цветочки, и, кроме них, внутри ограды не было больше ни единой сорной травинки. Особенно меня умилила фотография покойного на кресте. Обычно на крестах фотографий не бывает. На каменных памятниках — часто, а к железному кресту как ее прикрепишь? Так находчивая женщина исхитрилась — старательно прикрутила этот керамический овал с анфасом мужа к кресту проволокой.

Она что-то там в оградке еще улучшала, хотя казалось, и так лучше не бывает, причем все поглядывала на фотографию и приговаривала:

— Будет тебе ужо там райская жизнь! Корючка бы тебя...