Старец Зосима (Захария)

1

«Господь сподобил явиться мне на свет на второй день церковного новолетия, второго сентября, — рассказывал батюшка. — Было это в Калужской губернии в 1850 году. Матушка стелила лен, когда я запросился на свет Божий. Никого вокруг не было, только вечернее солнце, садясь за синюю полоску леса, как сказывала родильница, бросило утешный луч на мое сморщенное от плача личико. Завернула меня матушка в подол, отдохнула малость да принесла домой.

Крестили меня в честь отца Иоанна Крестителя, Захарией. Были мы поначалу крепостными князей Нарышкиных, а затем получили волю от батюшки-царя Александра Второго, убиенного, и стали сами хозяевами. Воля, как все кручинилась матушка, Татьяна Минаевна, не принесла народу покоя, многие приучились к вину, как, к примеру, мой батюшка, Иван Дмитриевич, не в осуждение будь сказано. Хозяином он был, когда не пил, славным, добрым и богомольным, торговал и яблоками, и семечками, а как запьет, бранит матушку на чем свет стоит. Меня, бывало, кличет:

— Захар, подойди. Гостинцев тебе привез.

— Не надо, — отвечу в обиде за матушку, — ты пьян.

— Ах ты негодник! — тут же встрепенется матушка. — Разве можно папаше так отвечать!

Матушка была святой жизни человек. Из одиннадцати детишек я младший. И при такой семье матушка ни для кого ничего не жалела, хлеб раздавала ковригами. Бывало, играю с ребятами, забегу домой: «Матушка, хлеба». Она даст и непременно накажет: «Сначала всех накорми, а потом сам поешь». Уважали ее на селе. Без ее совета ни женятся, ни замуж не идут. Во мне же души не чаяла. Думаю, благодаря матушкиной щедрости и ко мне ребята хорошо относились, даже попом прозвали за то, что я все в церковь им предлагал поиграть. Так и говорили: «Вот построим в поле церковь, и будешь ты у нас, Захар, попом».

И скажу, скоро и впрямь стала во мне проявляться тяга к уединению. То в поле потянет, где родился, то в лес. Уйду, бывало, на одну полянку, корявый дуб там рос с выгнутым могучим суком, заберусь, сяду, удобно так, прижмусь спиной к стволу и молюсь и мечтаю. А мечтал о чем? Да что батюшка наш Алексей на проповеди сказывал да книгоноши, или странники, которых матушка, считай, ни одного мимо дома не пропускала, не накормив. От них и наслушался я про святых угодников Божиих. Самого на подвиги потянуло.

Когда стала со мною такая оказия приключаться, что молюсь по ночам да со светом зари домой возвращаюсь, матушка и снеси свою беду батюшке Алексею. Помолился, сказывала голубушка, человек Божий да говорит: «Не горюй, милая, сын в радость тебе будет, да не кормилец вам, мнится, станет монахом и до моих лет почти доживет». А ему в ту пору было около ста.

Когда пошел мне семнадцатый годок, отдали меня в город рогожи делать. Вскоре по моем отъезде слегла матушка и, сказывала сестра Машенька, кличет ее да наказывает:

— Привези Захарушку, благословлю его да помру.

Прибыл я вечером, сестра Маша ведет в горенку:

— Мама, милая, узнаешь ли, кто приехал?

Посмотрел я на матушку и заплакал. Наутро Маша с Анисьюшкой на село пошли, а матушка слабенько так кличет:

— Посиди со мной, Захарушка. Жаль мне тебя. Будут сватать тебе невест — а ты не женись. Помнишь ли, что батюшка Алексей говорил? Коль пойдешь в монахи, я оттуда буду глядеть да радоваться. Подай «Казанскую».

А купила она ее на восьмом году моей жизни. Благословила и сказала:

— Это твоя путеводительница.

Когда сестрицы вернулись, велела матушка везти меня назад и все утешала на дорожку:

— Не плачь, Захарушка. Когда помру, помолись как знаешь, а ко гробу не приезжай.

В последний день октября, около полуночи, почувствовал я как бы благоухание ладана.

«Умерла моя матушка», — подумал я и заплакал.

Наутро прибыла сестрица и рассказала, как тихо отошла светлая матушкина душа.

— Меня все просила, — сказывала Машенька, утирая слезы концом платка. — Доченька, постой, помолись рядом, боюсь я бесов. — А мне, Захарушка, что-то жутко стало, я и отошла. Гляжу, мама привстала, перекрестила подушку, сама перекрестилась, сложила руки на груди — и затихла.

К сороковому дню спешил я домой. Идти было более семи верст, одежонки теплой у меня не было, а мороз с ветром просто освирепели, так и стелет поземкой, аж дышать невмочь. Умыкался я вконец, присел у дороги в сугроб — и заснул. Часа три, должно, проспал. И замерз бы, да светлая матушкина душа, видно, из небесной горенки за мной наблюдала и послала помощь. «Встань, — слышу в себе чей-то повелительный голос, — и иди!» И так несколько раз, пока не очнулся и не осознал, что со мной.

Поднялся и пошел. И, дивное дело, тепло мне вдруг стало, как летом.

Вскоре, как сказывала матушка, стали сватать мне невест. Я упираюсь, отец настаивает. Раз приехал старик на лошади и увез аж за двадцать пять верст. Всю дорогу внучку свою нахваливал. За ужином была и невеста. Да чудная такая: вошла, закрыв лицо платком, так и сидела все время рядом со своим отцом.

«Что это она лица не кажет? — подумал я. — Может, кривая?»

А на второй день, как сняла платок, так и полюбилась мне. Оставили нас вдвоем.

— Пойдешь, — спрашиваю, — за меня?

Она кивнула и сказала тихо:

— Да.

Но так получилось, что года полтора все никак не слаживалось дело со свадьбой: то одни дела, то другие. Стала она мне сниться: «Что ж не торопишься, сокол мой, ай другая полюбилась?» От снов этих стал я худеть. Прихожу раз к сестре, она аж руками всплеснула:

— Ай запостился совсем?

— Не хочется мне, Маша, есть, все невеста снится. Три года просился я у батюшки в монастырь, не пускает. Двадцать лет мне уже, а ни тут и ни там. Не знаю, что и делать.

А сестрица прямо в матушку пошла. Помолчала этак задумчиво и говорит:

— Ты вот что... Как спать ложиться нынче станешь, перекрести кровать и в голове, и в ногах, и сверху, и снизу, и с боков...

— Зачем?

— Ты делай, что говорю, а там узнаешь, зачем и почему.

Странная, думаю, какая ты, Машенька. Однако что в том плохого? Перекрестил, как сказала, и первый раз уснул спокойно. И снится мне под утро сон. Входит женщина в белой как снег мантии, делает три земных поклона перед «Казанской» и говорит: «Отчего ты до сих пор не исполнил благословение матери и не сходил в Белые Берега, к “Троеручице”?»

И я проснулся. И не просто, а совершенно здоровым, с прежней легкостью на душе. А в Лазареву субботу и прошу родителя:

— Отпусти, батюшка, в Белые Берега, к «Троеручице», матушкин обет исполнить.

— Ну, что, — отвечает, — теперь пост, иди. А придешь — женишься.

Завернул я матушкино благословение в полотенце, уложил в котомку, говорю:

— Благослови и ты, батюшка.

— У тебя, — отвечает, — материнское есть.

— А ты своим благослови, мне покойнее будет.

Взял он икону Воскресения Христова, поднял, чтобы благословить, да и заплакал:

— Недоброе чует душа моя...

Жаль мне стало родителя.

— Ладно, — говорю, — пусть твое благословение дома останется.

Попрощался и в путь. Белобережская Иоанно-Предтеченская пустынь была заштатная, общежительная, на урочище Белые Берега, у реки Снежоти, в пятнадцати верстах от Брянска и в тридцати от Карачаева. Основана в 1661 году иеромонахом Серапионом, в схиме Симеон, упокой, Господи, его праведную душу. Там и находилась принесенная им Белобережская икона Царицы Небесной «Троеручица», прославившаяся многими дивными чудесами и знамениями. Кроме 28 июня, в честь святой чудотворной иконы совершается празднование еще в июле, 18-го дня: в память избавления от холеры в 1831 году. В тот день обычно икону приносили в Карачаев, затем в Брянск и в другие места. Однажды спасла от пожара эта чудная икона город Карачаев. И еще много бы мог я о ней рассказать, да как-нибудь в другой раз.

Прибыл я в Белые Берега с просьбой принять меня в число братии. Раз пятнадцать со слезами умолял игумена. А тот все свое: «Иди домой за паспортом да зайди в Оптину, к отцу Амвросию, что он тебе скажет».

Страшно мне идти в Оптину: вдруг жениться заставят? Но за послушание, как говорится, ноги сами несут. И дорога веселая. Весеннее солнышко спину припекает, влажный ветерок весну тянет, кругом одни проталины, и дышится легко.

Случилось мне брести лесом. Голый еще стоял, тихий, просыпающийся. Присел я на гнилое бревнышко передохнуть, прислонился спиной к стволу, лицо солнцу подставил, закрыл глаза и сижу. До Оптиной недалеко оставалось, отдохну, думаю, маленько и пойду. Да так и заснул. И снится мне лесная часовенка, а возле нее с воздетыми вверх руками, в глубокой молитве Царица Небесная. Окончила она молитву, повернулась ко мне и говорит: «Пойдем со мной». Иду я рядом, и так мне радостно, так благостно. «Обязательно, — наказывает, — побывай у старца Амвросия, но прежде зайди на могилку старца Макария и двенадцать поклонов положи с молитвою: “Упокой, Господи, душу старца схиархимандрита Макария. Святой был человек”». И вдруг пропала. Подхожу я к реке: моста нет. Как перебраться на тот берег, не знаю. Апрель месяц, вода холодная. «Господи, помоги. Царица Небесная, что мне делать?» Гляжу, а через реку мужички на паре лошадей едут, глубь такая, что и лошади порой по шею тонут. Выбрались они, я и спрашиваю, как мне на тот берег попасть, они: «Видишь, по реке дорожка белая стелется? По ней пройдешь». Гляжу, действительно дорожка из камней выложена через всю реку, я по ней и перешел...

Тут я проснулся. Гляжу, дело к вечеру, поспешать надо. Добрался до Жиздры — и впрямь река разлилась во всю ширь, и моста нигде не видать. Тихо кругом, только месяц по воде серебряный след стелет. Помянул тут я свой сон, смотрю вправо — и впрямь будто дорожка через всю реку тянется. Перекрестился и пошел.

В монастырь ночью идти постеснялся, а постучался к приходскому священнику. Так, мол, и так.

— Как же ты через речку-то перебрался?

Я сказал. Посмотрел он на меня и говорит:

— Пошли сперва помолимся.

И что же оказалось? Не было там никакой дороги. Дивны дела Твои, Господи. Я и сам поутру бегал глядеть и крепко задумался...

Но думай, не думай, дело сделано, жить дальше надо. Пошел я в монастырь и долго, помнится, не мог отыскать могилку старца Макария. Гляжу — отрок бежит. «Не знаешь, милый, где могилка старца Макария?» «Как, — отвечает, — не знать!» И свел меня.

Кто бывал в Оптиной, знает, какое это живописное, райское место. Среди высоких сосен, на высоком холме, с которого хорошо было видно не только сиявшую на весеннем солнце Жиздру, но и все дали, все Божье творение. На всем, казалось, лежала Его незримая печать. Про скит и говорить нечего. Тропинка туда не зарастала никогда и широко бежала среди высоких, покачивающихся и поскрипывающих на ветру сосен. Пока, бывало, идешь, о многом передумаешь. У хибарки, с наружной стороны, возле крылечка всегда толпился народ. Попасть к старцу было почти невозможно.

Я ходил на все службы, а между ними в скит и все никак не попадал к отцу Амвросию. Побывал у отца Иллариона, утешился его беседой, у отца игумена Исаакия тоже был, а вот батюшку Амвросия все никак не мог увидеть. В последний день, помнится, отстоял я две литургии и горячо молился. Обратили на меня внимание монахи, позвали к себе в трапезную, накормили. Вернулся я в гостиницу, взял котомку, чтобы идти, достал напоследок матушкино благословение, опустился на колени и сказал:

— Владычице, помоги побывать у отца Амвросия.

И слышу внутренний голос: «Иди, он тебя ждет».

Скоренько собрался я, спешу. Народу — как всегда, не протиснуться. Подошел я, стою, выходит Божий старчик на крылечко и зовет меня по имени. Я оборачиваюсь: может, думаю, кого другого кличет. А он:

— Да тебя, тебя кличу, садовая голова!

Народ расступился, я как во сне прошел следом за старцем в келью. Усадил он меня на диванчик рядом с собой и говорит:

— О матушке не горюй. Невесту оставь. Отец отпустит. Мнится, есть у тебя четыре тайных греха, давай-ка поскорее выкладывай, а в Белых Берегах отговеешь и причастишься. И помни, хотя в Царстве Небесном и посажен для тебя дуб вроде того, на котором любил в детстве сидеть, только растить тебе его придется самому. Иначе не бывает: терпение и труд все перетрут. Трудись и ты.

И, благословив, отпустил.

2

После причастия в Белых Берегах я заболел. Меня отправили в больницу в Брянск, дали знать отцу. Увидев меня, батюшка так поразился, что каждый день ходил в церковь молиться о моем выздоровлении. От лекарств я отказывался и лишь Владычице молился. Доктора, выйдя из себя, отказались меня держать и отписали в монастырь, чтобы забрали такого упрямца и неслуха. Из монастыря прислали записку: «И нам не надо такого послушника».

Тут уж я взмолился не на шутку: «Царица Небесная, помоги!»

И пришла Владычица во сне, коснулась горячей моей головы и сказала: «Ничего, поживешь еще...» Повернулась и пошла. И вижу я, будто все пропало и вошла она в дивный сад. Двери закрылись. Потянулась моя душа за ней. И, как это бывает во сне, поднялся я на воздух и вмиг очутился на ограде. Смотрю, Божия Матерь беседует с Дивным Отроком, и ангелы тут стоят, опоясанные цветными лентами. Сажают ангелы деревья, приговаривают: «Сюда никто не войдет, если Владычица не возьмет». И слышу я знакомый голос: «И на его имя деревце посадите». На мое то есть. Обрадовался я, свалился с радости в сад с ограды и проснулся...

Смотрю по сторонам и ничего понять не могу. Такое испытал я потрясение! К утру задремал опять и вижу, входит игумен Израиль, что принимал в Белые Берега и тогда уже вскоре преставился, и говорит: «Будет лежать, вставай».

И проснулся я здоровым.

Вот до чего упрямство доводит. Однако, замечу, не всегда, и гораздо больше смирения в тех, кто врачами не пренебрегает.

Напился я в городе чаю и айда в Белые Берега. Приняли меня неласково. Но все же не прогнали. Прожил я там год, до 1871 года значит. И все же после болезни долго силы не возвращались ко мне. Посылали меня то телят пасти, то малярничать, то крыши красить. Игумен Иосиф всячески пытался спровадить домой, но я же был упрям.

— Оставьте Христа ради, батюшка.

А там снится опять покойный игумен Израиль и велит домой идти. Тут уж я спорить не стал и, придя домой, пролежал два месяца почти без пищи. Поили меня сенным отваром. Хорошее, скажу я вам, лекарство.

Когда немного оправился, отец свез меня в лесок, к отшельнику старцу Даниилу. Лет сорок тот подвизался в уединении.

— Ты за хозяйством гляди, — сказал отец, — а я вам харчи подвозить буду. Отдохнешь, поправишься, а там и ступай в свой монастырь.

Подивился я. Сбывалось пророчество старца Амвросия. Отец Даниил принял меня охотно. Старец был настоящим подвижником, Великим постом, бывало, пищи не вкушал, а лишь в Благовещение и Вербное воскресенье. Почитал он старца Мелхиседека, который жил тут до него и дожил до ста десяти лет, в келье хранилась его мантия.

Хорошо мне жилось на послушании. Работы было немного. Да стал старчик поговаривать о Белых Берегах: «Негоже-де расти младой травке пред сухим деревом».

А надо сказать, когда лежал я в брянской больнице, дал обет преподобному Сергию: «Cлышал-де я, плохие у тебя монахи, преподобный отче Сергие, а я еще хужее, прими меня в число братии своей». Такая, значит, притча. И обет нарушить, и старца ослушаться не могу. Стал молиться, чтоб Господь сам разрешил. И снится мне, пришел будто к нам покойный старец Мелхиседек. «Христос посреди нас... — похристосовался он со старцем Даниилом и сказал: — Не посылай ты его к “Троеручице”, пошли к преподобному Сергию. А ты проводи его», — обратился он к стоявшему тут ангелу. И тут же мы поднялись на воздух и оказались перед воротами лавры. Никогда я не видел ее прежде. И был немало удивлен красотою и хорошо запомнил надвратную икону Спасителя, по обе стороны в рост Божия Матерь с Иоанном Крестителем, на коленях преподобные Сергий и Никон.

Проснулся — ничего не пойму. Свет дымный столп в окно тянет. Горит лампадка, слышу стук в перегородку. Захожу:

— Благословите, батюшка.

Благословил он и говорит:

— Собирайся в путь. Господь благословляет тебя к «Троице», к преподобному Сергию.

И вот я в Сергиевом Посаде. Подхожу к лавре и с изумлением узнаю виденную во сне икону.

Поселился я, как обычно, в гостинице. Слышу, все толкуют о каком-то старце Варнаве. Я интересуюсь. Они: «Иди в Гефсиманский скит, сам увидишь». Иду. Народу как в Оптиной и даже больше, всем старец нужен. Ну, думаю, где мне попасть. А он, человек Божий, вышел на крылечко и кричит:

— Где тут лаврский монах? Поди сюда скорей!

Никто не откликается. Я сам озираюсь: и впрямь никого в подряснике нет. А батюшка спустился с лесенки и все свое:

— Дайте же пройти лаврскому монаху.

Пробрался сквозь толпу прямо ко мне, взял за руку:

— Ты разве не слышишь, что тебя зовут?

— Я, батюшка, не лаврский монах, я из Белых Берегов.

— Знаю, что там жил, а теперь здесь будешь.

Ввел в келью, побеседовал со мной.

— Живи у преподобного, да меня, убогого, не забывай.

— А если меня не возьмут?

— Как так? Они уже тебя возле ворот дожидаются. Иди.

Пошел я к воротам: действительно, игумен с двумя монастырскими монахами ждут кого-то. Подошел к ним под благословение, так, мол, и так.

И приняли, конечно.

3

С того дня началось мое сораспятие. Почти ни от кого не находил я сочувствия, ни с кем не сходился.

Начал было молиться, но четки отобрали: «Ты еще не монах».

Направили в хлебную. Выпекать приходилось до 10 пудов. Так уставал, что спал прямо тут, на лавке, не раздеваясь. Вскоре поступил к нам в хлебную послушник Федор из Киева. И, надо сказать, оказался горьким пьяницей и преступником. Напьется, бывало, идет по двору и ругается. Братия: «Смотри, твой хлебный послушник кругами ходит, отведи его в келью, пока начальство не видит». С трудом дотащил я его до кельи.

Ушел к себе, сижу, и что-то неспокойно мне на сердце. Дай, думаю, накину крючок. Через некоторое время стучат в дверь:

— Открывай, а то дверь выбью.

Я молчу. Он колотит. Гляжу, дверь разломилась надвое и вваливается озверевший Федор. Схватил меня за волосы, стал бить головой об пол, пинать сапогами. Затрещали мои ребра, лицо все в крови. А тот насел и хрипит:

— Ну что, жизнь или смерть?

— Оставь на покаяние.

— Клянись, что не выдашь.

Тут меня заело.

— Не стану клясться, сам покайся.

— Что-о? — взревел он и чем-то стукнул меня по голове.

Кровь пошла горлом, из носа, из ушей. А тут еще так пнул по челюсти, что сшиб с места.

Тут уж со мной что-то сталось. Вправил я ударом кулака челюсть, схватил его, бросил, как щенка, в угол и кинулся вон. Уже во дворе я потерял сознание и упал.

До утра пролежал на морозе, а дело было аккурат после Рождества. Снесли меня в лазарет, две недели я был без памяти. После этого злополучный Федор убил одного монаха и его отправили в тюрьму. Там выяснилось, что был он беглым каторжником. Живя в Киеве под видом инока, убил одного иеромонаха и убежал в Москву. Так еще двадцати трех лет от роду лишился я почти всех зубов. И долго не мог после того оправиться.

Перевели меня тогда из хлебной в больницу. Человек двенадцать в ней постоянно лежало. И надумал я тогда полечиться. Стал потихоньку от каждого больного, не разбирая, по ложечке лекарства потреблять. Удивляюсь, как не отравился, ибо какой только горечи не приходилось пить.

За больными ходил, как положено, с молитвой. Лежал, помнится, в ту пору один скитский послушник. Когда стало ему плохо, попросил он посадить его на стул и на стуле помер. Перед выносом положили его на кровать, больные тут стояли. Пораженный такой внезапной смертью, я взмолился про себя: «Господи, воскреси его, Тебе все возможно». И, к вящему страху моему, он вдруг ожил и спросил:

— Скажите, сколько часов?

— А тебе сколь надо?

— Мне все часы нужны...

Побежали сообщить доктору. Но когда собрался народ, он опять почил.

В той же палате лежал маленький мальчик, весьма беспокойный, страждущий.

— Давайте, — предлагаю, — братия, по нем Псалтырь читать.

Стали мы читать, малыш стал меняться, тихий такой стал, креститься часто стал — и вскоре умер. Доложили начальству. И перевели меня опять в хлебную, а затем в трапезную.

Здоровье мое не поправлялось, стал я унывать. Пришел раз в таком состоянии к отцу Варнаве.

— Умру, — говорю, — не дождавшись пострига. Постригите, батюшка, тайно в мантию.

— Зачем, — возражает, — тайно? Явно монахом будешь. Лечиться брось. Молись Господу. Я поручусь за тебя. Послушаешь — до ста лет доживешь. будешь лечиться — раньше помрешь. А все желаемое получишь в свое время, ступай.

Продолжил я свое послушание в трапезной. И скажу вам откровенно, среди простого народа в то время рабов Божиих было больше, чем в монастырях. Однажды пришлось мне кормить одного благообразного старичка, а он и скажи: «Хорошо тебе тут, но скоро потребуют тебя к преподобному Сергию». И впрямь, в 1875 году благословили меня на новое послушание: к раке преподобного Сергия. И пробыл я тут три с половиной года. Затем был свечником у трех мощей: Серапиона, Иоасафа и Дионисия. А в 1879 году назначили пономарем.

Многих моих сверстников уже постригли, а меня все обходили. И то, надо сказать, было тогда время настоящего упадка подвижничества. Иные только по одежке числились монахами: заводили любовниц, ели мясо, копили деньги. О стяжании духа Святаго Божьего, как говорил батюшка преподобный Серафим Саровский, не думали вовсе. Мне же, чуть что, говорили: «Жил бы как люди, давно бы монахом был, а ты все святошу из себя ставишь...» Я не отвечал, но внутренне скорбел. Утешался словами старца Варнавы да молитвой. И все же иногда очень горько бывало. Немощен человек. И если бы Господь не имел обыкновения испытывать нашу веру до конца, все бы превратились в фарисеев, уповая не на Его милость, а на свои заслуги.

Однажды в таком скорбном состоянии подошли ко мне два странника, старик с молодым парнем, лет тридцати, не более.

— Что ты все скорбишь о монашестве? И в миру выше монахов бывают. К тому же у тебя есть надежда, так?

Утешно мне стало от их слов, завел я их к себе чайком угостить. Стал просить пожить в лавре до моего пострига.

— Поживете, — говорю, — тогда имя мое новое узнаете.

— Да твое имя давно уже в книге лежит, — ответил молодой.

А я и впрямь еще задолго до пострига написал имя, которое хотелось получить в постриге, и положил в Евангелие в надежде, что Господь услышит. Никто об этом не знал. А тут такое...

Возрадовался я духом. Не простые то, думаю, люди. Господь их мне послал в утешение. О непостижимость неизреченной милости Твоей, Господи! Было это 27 февраля. И долго, дабы не впасть в прелесть, молил я Господа, чтобы открыл, кто были эти странники, и попросил, что, если появятся они еще и посетят меня, пусть бы молодой прочел что-нибудь из Апостола, Евангелия и Псалтыри.

Время шло. Стал я о них уже забывать, как во второй половине марта опять увидел за обедней. После литургии отправились они было к иеродиакону, но у него уже были гости, и он направил их ко мне.

Как только вошли, молодой странник достал из котомки книжку и, раскрыв, велел мне прочесть главу из апостола Павла, послания к римлянам, затем главу из Евангелия от Иоанна, а потом спросил:

— Что это за книга у тебя на аналое?

— Псалтырь.

— Прочти 90-й псалом.

Стал я после чтения псалма молиться на матушкино благословение: «Заступница усердная, мати Господа Вышнего...» Читаю про себя, а молодой говорит:

— Возносится фимиам к Божией Матери... Брат, помяни меня через два года и три поклона положи. Помяни и через десять лет и три поклона положи. И через двадцать лет помяни и три поклона положи.

— Что ты, — возражаю, — не проживу я столько.

Ничего он на это не ответил, а лишь сказал:

— Епископ... Святитель... Через два года — города, губернии, Питер, потом назад вернешься. И будут у тебя три креста.

После этого благословили они меня иконой старца Варнавы и ушли...

Забегая вперед, скажу: слова их сбылись в точности. Вскоре я получил рясофор с именем Зосимы, что в Евангелии хранил. Через два года послан был митрополитом Иоанникием в Петербург. И там в церкви увидел огромных размеров икону Пресвятой Троицы, вспомнил странников и сотворил три поклона. Пробыл я там действительно недолго и по неграмотности отослан назад. Через десять лет меня посвятили в диаконы и опять направили в Петербург. И вновь при встрече с иконой положил я три поклона. А через двадцать лет в Москве, в Даниловом монастыре, в храме Пресвятой Троицы возвели в архимандриты. Совершал чин владыка Серафим Чичагов. Пришлось и тут положить три поклона. И три креста я действительно получил: первый — царский, второй — синодский, третий — архимандритский.

4

Как говорил Амвросий Оптинский, «в монастыре нужно терпения не воз, а целый обоз». И кто поступает в монастырь, не думая об этом, тому приходится трудно, многие не выдерживают. В житиях многих святых говорится о неизреченных Божиих дарованиях, Фаворском свете и благодатной осияванности души. И сие имеет место. Однако, как уверял старец Макарий Оптинский, существо христианской жизни не в получении утешений и дарований, а в терпении находящих скорбей. А преподобный Серафим Саровский утверждает: «Нет скорбей — нет и спасения». Конечно, вслед за Господом: «Многими скорбями надлежит вам войти в Царство Небесное». И внутрь своего сердца тоже, добавлю я.

Так что немало бывало и у меня, еще неопытного в духовной жизни, минут, когда помыслы, подобно черным воронам, не переставая каркать, врывались и полоняли сознание, как жертву у дороги, рвали сердце на части. И ничего мне не помогало, кроме молитвы ко Господу и Пречистой Его Матери. И скажу наперед: ничего и никогда не начинайте без молитвы. Она дыхание воздыханное. Всякий раз, приступая к чему-либо, не ленитесь брать благословение у Царицы Небесной. Пред ее ликом произнесите молитву Иисусову, а во время дела возбуждайте в себе мысли о присутствии Божием.

Старайтесь каждое движение, каждое прикосновение к предмету соединить с молитвой. Она рождает смирение, а без смирения нет спасения. Окончив дело, вознесите благодарение Господу и Царице Небесной. Даже когда по лестнице подымаетесь, дорогие мои, на каждой ступеньке творите про себя по словечку из Иисусовой или «Богородице Дево, радуйся...». Молитву творите неспешно: и для души, и для тела это оздоровительно полезно.

Каждое святое слово — великая творческая сила, способная воскрешать даже мертвых. Не даром воздух бьем, каждое слово молитвы приближает нас к Богу, как шаги путника к цели. Даже если о житейском глаголем, надо держать молитву в сердце, а кто не навык этому, пусть хоть помнит, что говорит он в присутствии Бога, и все, что скажет, почувствует: все это видит Господь.

Никогда не будем забывать о Его вездеприсутствии. Для водворения в сердце непрестанной молитвы требуется, чтобы молящийся не говорил ничего лишнего, праздного, а также чтобы не мечтал, не беспокоился и необдуманно ничего не делал, а во всем соотносился с волей Божией. Трудно это, но не невозможно. Пусть не достигнем, но хоть положим начало.

Беседуйте как можно чаще с Господом в молитвах домашних, это очищ