Сырники

Было десять вечера, и автовокзал практически опустел. Никого не было, не считая плешивого пса, уснувшего под батареей, работяг, игравших в карты, оседлав железную скамью, и безликого, закутанного в плащ мужичка с пакетом, смятым в кулек. Он то и дело выходил на улицу, громко скрипя тяжелой дверью, и тут же заходил обратно, кивая самому себе и негромко ворча: «Однако...» Он постоянно теребил косой узелок галстука, важно поджимая губы, но взгляд у него был потерянный. Наконец он устал скакать и прикорнул на скамье под электронным табло, понуро свесив плешивый затылок.

На черном табло одиноко желтел последний рейс в какие-то Черенки, то ли город, то ли поселок, и автобус должен был прийти только через полчаса. Время еще было. Еще было время передумать и вернуться домой. Валентина Петровна еще раз аккуратно развернула и свернула по изгибам только что купленный, еще теплый от дыхания принтера билет. В Черенки ей было совсем не нужно. Тем более на ночь глядя. Никто ее там не ждал. Просто на автобус в Шарлык она опоздала. И, постояв в растерянности у окошка кассы, зачем-то приобрела по скидке билет в Черенки вместо желанного Шарлыка. В Шарлыке ее, правда, тоже не ждали и не обрадовались бы, увидев на пороге в такое время. Накормили бы, конечно, сестра все-таки. Даже спать бы уложили где-нибудь на кухне, как обычно. А с утра бы стали охать и ахать, хлопать дверьми с утра пораньше, шумно собираться на дачу, всячески намекая, что пора бы и честь знать. И это ничего, Валентина Петровна не обиделась бы. Она и раньше не обижалась, а теперь была бы просто счастлива провести ночь не дома. Где угодно, пусть не в Шарлыке, а в этих Черенках, найти бы только там ночлежку, или пусть даже здесь, на вокзале, лишь бы не возвращаться. Хотя бы одну ночь. Но, с другой стороны, что это даст? Или кому ты сделаешь хуже? Ничего эта ночь не изменит. Раньше надо было думать, много-много лет назад и из дому уходить, и на автобусах уезжать или даже на поездах. А сейчас... Сейчас уедь ты, исчезни хоть на два дня, хоть на неделю, а все будет так же, будто и не уезжала, пыли только накопится и творог скиснет, мусора лишь прибавится и вместо двух пустых чекушек у порога будет уже пять...

— Да, да, — вдруг воскликнул мужичок во сне, — поделом, наверное.

«Сумасшедший», — подумала Валентина Петровна и на всякий случай положила сумочку на колени. Работяги вдруг быстро собрались и ушли на улицу, гремя инструментами. Видимо, на перекур. Валентина Петровна проводила их взглядом и вдруг представила среди них своего Лёшку. Такого же бойкого, шумного, рукастого, в измазанном штукатуркой комбинезоне. Как заезжает за ним каждый день орава этих парней, сметает все курники или котлеты со стола, которые она успела поджарить на скорую руку, и увозит его, сонного, лохматого, сюда, на вокзал, красить, паять... А потом Лёшка возвращается под ночь, огрызается на нее от усталости, а может, и вовсе молчит, только садится и ест жадно свои любимые сырники, а она сидит напротив и тоже молча смотрит, лишь иногда вздыхает, успокаивая колющее от гордости сердце. Валентина Петровна улыбнулась, смотря на широкие спины ребят. Пока они выходили, придерживая друг другу тяжелую дверь, из-под батареи вылезла дворняга. Она неторопливо, по-хозяйски обошла зал ожидания, принюхалась к урнам и, не найдя там ничего, уселась к ногам Валентины Петровны.

— Ах, — прошептала Валентина Петровна, — а ну, кыш!

Собак она не любила. В ее детстве по деревне как-то бегала свора собак, гоняла кур, и Валентина Петровна пыталась отогнать их хворостиной. Собаки залаяли, она испугалась, побежала от них и упала, расшибла голову. Мать тогда ее не пожалела. Заругала сильно. Хмурая была женщина, скандальная, сухая и прямая, как та самая хворостина. Может, поэтому Валентина Петровна выросла и стала маленькой и круглой. И почти никогда не скандалила, пока не доведут до белого каления. А если ругалась, то потом всю ночь переживала, ходила по квартире и злилась на себя. Особенно злилась, если ругалась на Лёшку. Тот все время маленьким таскал в дом всяких бродяг. Все как на подбор лысые, блохастые, голодные. Валентина Петровна вынесет втихаря одного обратно, а на следующий вечер новый в ванной скулит. Что она только не делала! И ругала, и пугала вшами, и на гречку ставила, а Лёшка лишь сопел молча, а на следующий день все по-старому. И все Валентина Петровна понять не могла, зачем он их таскает и в ванной прячет. Другие дети, если найдут кого на улице, помоют, накормят, а потом клянчат, просят оставить. А этот прятал. И молчал. Сопел только и глаза в пол. Один раз Валентина Петровна подсмотрела, что он в ванной с ними делает. Еле успела ножницы отобрать. Отлупила как сидорову козу, а потом все мучилась от угрызений совести. Валентина Петровна еще раз посмотрела на собаку и дернула ногой, пытаясь отогнать, но та даже не посмотрела в ее сторону.

— Вот зараза! — воскликнула Валентина Петровна, и, видимо, слишком громко, потому что мужичок вдруг как-то болезненно затрясся и проснулся, поднял голову и с минуту изучал Валентину Петровну с собакой.

— Ты ее хозяйка, — вдруг заявил он, беспардонно ткнув в нее пальцем.

— С чего вы взяли? — возмутилась Валентина Петровна и еще раз помахала рукой на дворнягу.

Но та лишь зевнула, скрипнув зубами, и лениво завалилась на бок, прямо на туфли Валентине Петровне. Мужичок хохотнул, брызнув слюной.

— Ну все, забирай домой! — крикнул он Валентине Петровне.

Валентина Петровна лишь поджала губы и покачала осуждающе головой. Продолжать разговор ей не хотелось. Странный все-таки это был человек: и не пьяный, а дурачок, что ли. Дерганый, взбалмошный, такой наскочит — не отвяжешься. А потом свистнет что-нибудь, не дай бог. И ведь едет куда-то. А куда ему еще ехать, кроме Черенков? Достанется же такой ей попутчик. Нет, лучше ей остаться здесь, на вокзале, хотя бы до четырех утра, а потом решить, домой или все же в Шарлык — плакаться. Мужичок вдруг вскочил, заметался и пересел к ней поближе. До Валентины Петровны тут же донесся хорошо знакомый душок недавнего перегара, смешанный с потом. Отодвинуться не было возможности, и Валентина Петровна прикрыла лицо уже просохшим от слез и теперь стоявшим колом платочком.

— Дочь у меня, — доверительно загундел ей под ухо мужичок, — я всем так и говорю: дочь офицера. Хорошо, а? Я-то офицер, слышь? А батька у меня на подлодке отслужил, светлая память. А она у меня в юристы пошла, слышь?

Валентина Петровна вежливо улыбнулась под платком и промолвила:

— Хорошо вам.

Мужичок вдруг скривился и затряс бородкой:

— А чего хорошего? Принесет еще в подоле. И замуж не хочет. Ишь ты! Ноги до ушей, а замуж ни в какую. А у тебя-то дети, да? Внуки? — Он уставился на нее сбоку, тяжело и хрипло дыша и ожидая ответа.

Валентина Петровна молчала с минуту, раздумывая, вступать в диалог с таким человеком или нет. Вокруг ни души, в случае чего и не убежать ей на таких больных ногах. А с другой стороны, что куковать одной? Тут или с этим мужичком, или с собакой. Поэтому она поправила платок и тихо ответила:

— У меня сын.

Мужичок восторженно шлепнул себя по коленям:

— Вот это хорошо! Сын. Продолжатель рода, знаешь? Я Свете так и говорил: ну роди ты мне сына! Не родила, тварь такая! Сын! Сын офицера! Вот это хорошо. Тоже его встречаешь?

— Нет.

— Сама к нему едешь?

— Да, еду.

Мужичок вдруг сделался совершенно счастливым.

— Это ты хорошо, это правильно. Молодежь сейчас — ух! Разве вспомнит? Разве приедет? Я вон свою каждый день долбил, у меня ведь это, диабет, в любой момент могу крякнуться, ага. А она мне: я тебе таблетки пришлю, инсулин там. А я ей говорю: да сама приезжай, дурочка, отца навести, пока жив! Все мозги ей съел. Вот едет наконец-то. Только не к отцу, а по делам, это ж надо. Я, говорит, папа, заеду к тебе на пять минут. Ну что за дела, а?!

— Работает, занятая, — поддакнула Валентина Петровна, прикидывая, какая у мужичка может быть дочь. Наверное, деловая. Носит строгие костюмы, юбку-карандаш. Наверное, спит мало и ест всякую дрянь: когда им там в офисе есть. Лёшка бы точно словил гастрит на такой работе. Клала бы она ему сырники в контейнеры, а может, иногда и супу наливала.

Он бы злился, мол, чего это она придумывает, и в буфете можно перекусить, а она все равно совала бы ему домашнее в портфель втихаря, а вечером мыла бы пустые контейнеры и радовалась: поел все-таки. Валентина Петровна улыбнулась под платком, представляя белые рубашки с рукавами в чернилах и ворох деловых непонятных бумажек на Лёшином столе, как бы она боялась их трогать и убирать, а он бы то и дело уходил на балкон говорить по телефону. Она бы не лезла к нему, даже если бы ходил смурной, но подслушивала бы, а потом звонила сестре и гордо жаловалась: «Опять донимают, да что ж такое, Наташ, и звонют, и звонют: договор не тот, подписи не те, и все к нему, один, что ли, там работает, никакого покоя парню...» И зарплата, конечно, была бы хорошая, так чтобы и в отпуск съездить, и ее на рынок в выходной завезти... От прелести такой картины у Валентины Петровны вдруг защипало глаза, и она еле заметно промокнула лицо — лишь бы мужичок не заметил.

— А ваш что, тоже небось занятой? — вдруг спросил тот, таращась на туфли Валентины Петровны.

Она шумно втянула носом воздух, успокаиваясь, и пожала плечами:

— Да как все.

— Ну работает? Или учится?

— Работает, — кивнула Валентина Петровна, а потом, подумав, тихо прибавила: — И учится.

Мужичок был глубоко поражен. Он даже подскочил со скамьи:

— Ишь ты! Это чё, второе высшее?

— Да, вроде того, — уклончиво отвечала Валентина Петровна, чувствуя, как ни с того ни с сего тревожно закололо сердце. «Что ж это я? — подумалось ей. — Зачем я так?..» А потом она еще раз взглянула на плюгавое, упитое лицо и немного успокоилась. Да он завтра ее и не вспомнит, хоть что она тут наговори. А мужичок уже снова пустился в рассуждения, брызгая слюной:

— Да без учебы никак, ишь ты! Я своей говорю, иди, пока молодая, мозги о-го-го! А на кого сын учится?

— На физика. Как я, — все так же тихо сказала Валентина Петровна, укрыв лицо платком.

— Ых! Физики нужны, да, нужны. В космос как без физиков? А вот никак! Да, да. И что, хорошо физики получают?

— Неплохо.

— Про мать не забывает? Ишь ты какой!

— Нет, помнит. Приезжает на выходных, на рынок ездим. Овощи, мясо — все, что пожелаю. На дом копит, хочет меня туда перевезти из съемной.

— Рукастый, значит? — прищурился мужичок.

— Ну разумеется. Любопытный. Любит знать, как все устроено. Все починит — и унитаз, и проводку. И полку повесит. Слесарю не дает звонить, переплачивать еще, на лапу давать, нет, все сам, сам, а не получается — злится, а делает, упрямый. — Валентина Петровна перевела дух и вдруг поняла, что давно убрала платок обратно в кармашек сумки.

Она повернулась к мужичку лицом, и щеки у нее горят и пульсируют, но не от стыда, а от волнения. Перед глазами у нее снова стоял Лёшка, деловой, с закатанными рукавами рубашки и молотком наперевес. Лёшка вешал полку для ее иконок. Чуб у него намок от пота, а руки были ловкими и сильными. И гвоздь он всадил в стену за пару ударов.

— Ишь какой, — с уважением проговорил мужичок, тоже во все глаза глядя на Лёшку и покачивая от удивления головой.

Валентина Петровна еще раз улыбнулась сыну и, прижав к щеке прохладную ладонь, продолжила:

— И жена у него красавица. Прям как дочь мне. Мамой называет, советов спрашивает. А сам он с ней как с писаной торбой носится, аж завидно иногда. Если приезжают, обязательно с ночевкой, сидим до позднего вечера, рассказывает, как дела, как на работе, про новые опыты, журналы мне научные привозит, знает, что я хоть и на пенсии, а по работе скучаю. Я ему сырники нажарю, он без них жить не может, без моих сырников, всегда как собираются приехать, он так и пишет: «Мама, про сырники не забудь, пожалуйста». А я и рада только... — Валентина Петровна тихо засмеялась и поправила сумку на коленях.

Мужичок слушал ее приоткрыв рот, ковыряя узелок галстука, а Лёшка стоял, облокотившись на стену, уплетал сырник и листал ее любимую «Науку и жизнь». И Валентина Петровна понеслась дальше, торопясь, волнуясь. Голос у нее то и дело подрагивал, руки совершенно взмокли, и на скомканном билете проступили пятна. Рукой она то и дело трогала щеки, успокаивала грудь, пытаясь усмирить свое упоение.

— Деток хотят, конечно. Он так говорит: «Мам, не боись, без внуков не оставим». А я и не тороплю, главное, что хотят, а рожать придет время. Сейчас-то тяжело, а нищету зачем плодить, им же надо все лучшее дать. Что мне нравится — помнит он, чему я его учила. Вроде таким стервецом рос, капризный, упрямый, а ведь вырос, все запомнил, а главное, благодарен. Знаете, благодарные дети — это самое ценное. Вот у моей сестры Наташи дочь как уехала в Москву, так и пропала, ни ответа ни привета. А мать загибается. Разве так можно? А мой, видно, с возрастом оценил и за что на гречке стоял, и за что ремнем получал. Вырос. Хорошим человеком вырос. Да, хорошим. — Валентина Петровна промокнула глаза, но слезы все равно сорвались и побежали прямо по горячим по щекам в дрожащие уголки губ.

Валентина Петровна подняла глаза, ни мужичка, ни Лёшки рядом не было. Только собака продолжала посапывать на туфлях.

— Ты это, извини, чё перебивать-то, но тут дочь моя приехала, — раздался за спиной знакомый голос.

Валентина Петровна обернулась. Мужичок стоял расправив грудь, вместо пакетика в лапках у него были два толстых чемодана, которые тянули его к земле, а рядом с ним постукивала шпилькой высокая, точеная девица. Девица, отвернувшись, с кем-то щебетала по телефону, то и дело шурша полами тонкого замшевого плащика. Мужичок подскочил к Валентине Петровне и, махнув чемоданом в сторону девицы, крикнул:

— Дочь офицера, слышь!

Девица бросила трубку, процокала к отцу и, сморщив носик, заявила:

— Пап, сколько раз говорить, не кричи так, все тебя боятся.

— Ай, — отмахнулся мужичок и, улыбнувшись во весь рот, снова загундел Валентине Петровне: — Я ей говорю, слышь, у отца диабет, приезжай, пока жив, а она...

— Пап, — снова одернула мужичка девица, — что ты придумываешь, у тебя контузия, а не диабет! Пойдем уже, я такси заказала, у меня в гостинице бронь. — Она слегка кивнула Валентине Петровне, прощаясь, и процокала к выходу, слегка виляя бедрами.

Мужичок перехватил чемоданы поудобнее и, позабыв про Валентину Петровну, попрыгал за дочерью, шурша колесиками по полу.

— Ишь, гостиница! Колбаса ты деловая, ага, слышь? Дома у тебя нет, что ли? Я стол накрыл! — выкрикивал он на ходу.

— Не буду я в общаге твоей ночевать с алкашнёй. Мы уже сто раз обсуждали! В кафе поужинаем, — устало отвечала на ходу девица.

— Ишь ты! — только и отвечал, задыхаясь на бегу, мужичок.

Валентина Петровна смотрела им вслед, пока они не исчезли в предрассветной дымке за окном. Тут же, пыхтя и тяжело поскрипывая подвеской, подъехал автобус и ослепил ее фарами. Валентине Петровне вдруг стало невыносимо страшно. Она осталась совершенно одна под темным табло, на холодной железной скамье, и встречать ей на вокзале было совершенно некого. Ехать тоже было некуда. И еще было стыдно. За то, что наговорила этому контуженому, за то, что ушла из дома, за то, что все бросила.

— Что же я делаю, дура, — прошептала Валентина Петровна и наконец расплакалась.

Она плакала, уткнувшись в скомканный билет, пока автобус, посигналив, не уехал и вокзал снова не погрузился в полумрак. Когда на табло зажглись утренние рейсы, Валентина Петровна встала, согнав собаку, выбросила в урну билет и, прихрамывая, направилась к выходу. Она шла домой пешком, хоть и было больно ногам, но шла нарочно, в наказание самой себе за ночную выходку. Сейчас все произошедшее казалось ей просто глупостью. Давно она их не совершала, этих глупостей. Терпела-терпела — и тут на тебе, сорвалась. Уехала бы вот так, был бы автобус на Шарлык, и всё, даже страшно подумать...

А так сестре поплачься, соседке пожалуйся, слезу перед сном пусти, оно и отпустит. Всегда ж отпускало. А там, глядишь, и помирать скоро. Вот тогда и отдохнется. А пока нет, терпи, дура, неси свой крест. Кто ж его вместо тебя-то, кому ты его перекинешь? А никому. Да и так ли тяжело? Другие вон без кола, без двора, без семьи! А у тебя все есть, живи да радуйся! И Валентина Петровна улыбнулась. Идти стало легче. Перед глазами снова встал недавно угасший милый образ. Образ тоже смотрел на нее осуждающе. «Разве так можно? — подумала Валентина Петровна. — Родная же кровь».

У дома она зашла в табачку и спросила блок «Парламента». Вытряхнув кассирше все наличные из портмоне и поймав на себе пристальный косоватый взгляд, Валентина Петровна поблагодарила сквозь зубы и поспешила прочь. На улице уже почти рассвело, собаки и дворники бежали по своим делам. На клумбы брызгала вода из распылителя. Утро медленно разгоняло жизнь по жилам. Валентина Петровна постояла несколько минут у подъезда, наблюдая и удивляясь, как можно было сбежать от всего этого, такого маленького, живого, привычного.

В подъезде только что вымыли полы протухшей тряпкой, и терпкая вонь уже висела в воздухе неподвижным тяжелым покрывалом. Валентина Петровна кое-как добралась по скользким ступеням на свой этаж и открыла входную дверь. Там ее встретила мигающая лампочка. Поморгав с минуту, она обессилела и потухла, оставив Валентину Петровну одну наедине с полумраком. Валентина Петровна поскорее закрыла дверь от вони и на ощупь добралась до коридора. Скинула туфли, помолчала с минуту, поджимая опухшие пальцы ног, и крикнула в полумрак:

— Лёш, я пришла!

Никто не ответил.

— Опять курит. Да что ж такое! Сколько можно! — прошептала Валентина Петровна, бросила на трюмо блок сигарет, прошла на кухню, включила там свет и устало рухнула за стол.

На липком, усыпанном крошками и колбасными шкурками столе мутно зеленели три пустые пивные бутылки. Валентина Петровна, кряхтя, переставила их под стол, смела ладонью мусор в одну кучу и откинулась на спинку. Одна из иконок — с преподобным Алексием, кротким старцем в зеленой рубахе, — стоявших тут же, на столе, вдруг покачнулась и упала ликом вниз. Валентина Петровна тут же подхватила ее, поставила обратно, к остальным, и прошептала, покачав головой:

— Господи, прости.

Громко шаркнула балконная дверь, и кто-то тяжело зашуршал сланцами по темному коридору, запнулся на полпути обо что-то и рыкнул:

— Твою мать!

Потом сизый просвет в дверном проеме кухни заслонила огромная темная фигура и, шмыгая простуженно носом, заявила:

— Чё темно так? Мать, лампочку не купила?

Валентина Петровна не ответила. Фигура постояла еще минуту, затем зашла в кухню и обратилась огромным полуголым детиной в растянутых семейниках, с весело торчащим чубчиком из остатков волос. Детина пожевал мясистые губы, глядя на молчавшую Валентину Петровну, и почесал круглый загорелый живот:

— Чё молчишь? Есть будем чё?

— А ты разве не ел? — спросила Валентина Петровна, прикрыв глаза.

Ей страшно захотелось спать. Еще бы, всю ночь проколобродила непонятно где, да еще и шла пешком.

— Ну ел. Так уж завтракать пора, — хохотнул детина и полез в холодильник.

Валентина Петровна смотрела, как он копошится, стуча тарелками. И обида, затухшая было на вокзале, стала вновь расти и сжимать горло.

— Что ж ты не купил ничего на завтрак? — тихо сказала она.

— Чего? — прокряхтели семейники.

— Деньги взял, а на что потратил? На пиво свое? — проговорила устало Валентина Петровна.

— Какие деньги? Ты чё, мать? — хихикнул детина, не оборачиваясь.

— Пенсию мою. Положила на комод, раз — и нет! — воскликнула Валентина Петровна и добавила, качая головой: — Ушла, думаю, хоть звонить начнешь: где я, что со мной. Ничего подобного! Умерла бы — не заметил! — И, смотря на толстую, обтянутую засаленными семейниками задницу, Валентина Петровна крикнула, сжав кофточку на груди: — Лёшка, да что же это такое? Там же вся пенсия! Скотина ты бессовестная!

Лёшка вздрогнул от крика, закрыл холодильник и встал лицом к матери, выпятив живот и свесив на него голову.

Он стоял молча и сопел, буравя взглядом ноги матери. В полумраке его опухшее, щекастое лицо вдруг показалось Валентине Петровне совершенно детским, глупым и беспомощным. Лицо вызывало привычный знобящий прилив нежности, и злиться на него было уже невозможно. Оно само было обижено, оплевано, уличено в мелкой пакости и оттого еще более несчастно, оно будто говорило: «Ты ж сама меня породила, я этого не просил, на себя ругайся». И Валентина Петровна сдалась. Снова.

— Ладно, все равно на еду да на сигареты твои спустила бы. Дорогое всё сейчас. Я вчера творог покупала, сырники сделать?

Лёшка почмокал губами, зыркнул на нее, равнодушно пожал плечами и ушел в уборную.

— Злая ты, мать, ушел бы уже давно от тебя. Злая и жадная. Сыну деньги зажлобила. Сама ты скотина, — прорычал он из уборной и громко зашипел струей.

— Дурачок, — прошептала Валентина Петровна и поковыляла к плите жарить сырники.