Там рыбы падают с неба

1

В те годы махрового социалистического застоя мы с Федором Ивановичем, мужем моей московской тетки, любили сидеть на балконе новой высотки по улице Южной города Люберцы, пить кофе со сливками и вести необременительные беседы. Душевное было время! Кофе мы пили по-русски — из больших зеленых керамических кружек, с черными ржаными лепешками, или коржами, дядьке нравилось мое слово «бабашки», за которыми он специально ездил в какие-то московские «ряды», чуть ли не в булочную Филиппова. Но кофе был настоящий, из зерен. Федор Иванович молол его в советской кофемолке и заваривал в большой, потемневшей от долгого употребления турке. Дядька был военный инженер-конструктор, работал в номерном НИИ, называя его по старинке почтовым ящиком, и работу кофемолки оценивал невысоко. Но другой у нас не было.

Тогда улица Южная была краем города. Внизу, в зарослях кустов и невысоких берез, сидели безликие трех- и пятиэтажные коробки, а за ними до самого горизонта лежала пустая холмистая земля, в двух-трех местах пересеченная уходящими вдаль линиями электропередач, кое-где взрытая неизвестной техникой и вновь брошенная. В целом все это выглядело пустыней, как теперь сказали бы, не оцененной инвесторами. В одном из заброшенных карьеров стояла глубокая, синяя вода, и жители с окраин ходили туда купаться. Тропинку-пунктир можно было видеть с балкона, но сам водоем был скрыт от наших глаз гребнями земли.

Несколько слева, почти на горизонте, разлаписто, окруженный купами дерев виднелся старый монастырь, коричнево-темный, с прозеленью, неясный в мареве дня. Мне, студенту Литинститута, все время грезилось, что это тот самый монастырь из повести Карамзина, где жила «саженях в семидесяти от монастырской стены, подле березовой рощицы, среди зеленого луга, прекрасная, любезная Лиза с старушкою, матерью своею».

«Там юный монах — с бледным лицом, с томным взором — смотрит в поле сквозь решетку окна... Там рыбы падают с неба для насыщения жителей... Образ Богоматери обращает неприятелей в бегство... Там, опершись на развалины надгробных камней, внимаю глухому стону времен...» Там пруд с темной водой, где утопилась бедная Лиза, и могила с деревянным крестом под сенью старых дерев...

Наваждение было такое сильное, что я так ни разу и не спросил у дядьки, что это за монастырь, боясь разрушить весь свой умственный исторический мираж. «Там юный монах с бледным лицом... Там рыбы падают с неба...»

Иногда на балкон неведомыми воздушными завихрениями приносило густой запах прятавшихся где-то в черте города промышленных курятников. У тети Веры, врача-дерматолога люберецкой поликлиники, каждый третий пациент был с этого производства. Поэтому курица в семье допускалась только польская или венгерская (в Москве можно было достать все), как их выращивают, тетка ничего не знала, но сливочное масло покупалось только наше, а от польского она начинала чесаться, — мы с тетей Верой, кажется, единственные в роду аллергики, о других ничего не слышал.

Федор Иваныч мрачно озирал небеса, вроде бы чистые, дали пустынные, и с деланой мрачностью прирожденного юмориста изрекал:

— В России есть три города-матери: Одесса-мама, Москва-матушка и Люберцы, твою мать. Пойдем-ка, мой юный друг, в светелку. При таких ароматах мы с тобой ни о чем, кроме говна, ни думать, ни рассуждать не сможем...

— Скажи, пожалуйста, а кто вам читает научный коммунизм?

— Куницын Георгий Иванович.

— Куницын, Куницын... Так он же из отдела культуры ЦК.

— Да, кажется...

— Уже интересно! И о чем же он вещает, культурный цэкист?

— Да, интересно... О переписке Веры Засулич с Марксом, как она и Плеханов скрыли от Ленина письмо Маркса о роли крестьянской общины в будущем развитии России... А больше о войне... Чем закрыли Сталинград, он сам участник битвы...

— И чем же?

— Телами. Подвозили с левого берега баржами пехоту и закрывали. Там на каждый квадратный метр, это подсчитано, приходится столько-то сот пуль, осколков от мин, гранат, снарядов, авиабомб. Чем можно было закрыть этот квадратный метр? Только телами. Командир роты воевал три-четыре дня, командир батальона — пару недель, полка — если повезет, месяц. Он сам был тяжело ранен, эвакуирован за Волгу, поэтому остался в живых. А так все его поколение двадцатого — двадцать второго годов рождения выбито начисто, из рядовых практически никого, командиры если только...

— А это великий подвиг! Это забывать нельзя!.. Все, все, мой друг, возможно в этом мире, — оборвал он мой немой вопрос, — опыт накоплен, поверь. И там, — дядька ткнул рукой в окно, на запад, — там всё помнят и ни с чем они не смирились. И не приведи Господь нам дожить... Брежнев спрашивает у Устинова: «Дима, а зачем у нас в Германии столько ракет стоит? Ты из них забор строишь?» А тот ему: «Не помню, Леня... Пусть стоит. Мало ли кто в гости придет. Или нам захочется...» Ха-ха!.. Ну а тот, из кругов?

— Бурданов?.. Он ведет только отдельные спецкурсы... Я не пошел к нему.

Бурданов чуть было не срубил меня на вступительном экзамене по русской литературе устно. «Как! Вы хотите войти в литературные круги и не читали Белова?» (Василия Белова.) А когда я, моряк, из современных и мне знакомых назвал имя Виктора Конецкого, Бурданов вообще пошел по желтому лицу красными пятнами и заиграл желваками. Не должен был истинный русский патриот Бурданов слышать на экзамене имя Виктора Конецкого, еврея. Да откуда ж мне это было знать!.. Что не должен и что Конецкий — еврей. Но все же после моей «4» за сочинение, а выше в Литинституте не ставили, он вывел-таки в следующей клеточке самую крохотную кривую троечку — как две сцепившиеся запятые. Он был крив на оба глаза, смотрел мимо меня, может, вообще так писал, не знаю.

Тогда, по свежему рассказу, случай этот очень Федора Иваныча возбудил, да и мне на многое приоткрыл глаза.

— Ты хочешь стать русским писателем, хочешь творить как Гоголь, оставить, так сказать, след на ниве, а на тебя смотрят, что ты хочешь влезть в их круги! Ха-ха! Ха-ха-ха!.. Нет, друг, Москву на кривой кобыле не объедешь, тут и не таких проходимцев видали! Ха-ха-ха! Прости, пожалуйста, ха-ха...

В стране был застой — правда, этого никто не знал, это потом выяснится, — но в Москве в толще этого застоя шла невидимая подковерная схватка сторонников разных духовных течений в поисках «путей» — любимая забава русской интеллигенции. Все творцы поделились на группы убежденцев тех или иных давно известных идей и, соответственно, кучковались вокруг тех или иных «толстых» журналов, газет, театров. Ух, какая шла схватка! Куда смотрела родная партия? А партия тоже смотрела врастопырку, как Бурданов на меня, партия благодушествовала, загнивала и пыталась найти свежие, сытые пути. Ибо прямой и честный путь равенства и аскезы ей надоел. Везде — люди, а люди, из которых можно было делать гвозди, заканчивались. Журнал «Коммунист» выходил многосоттысячным тиражом (600 000 экземпляров каждые 20 дней) и читался взыскующими правды как художественная публицистика, как детектив — в запой. В 80-е там начал руководить целым экономическим отделом коммунист Егор Гайдар, в 1990-м он махнет в главную, краеугольную газету страны «Правду» на аналогичную должность, на прощание переименовав «Коммуниста» в «Свободную мысль».

Этот Егорушка, придя к власти, даст такой шок народу, чтобы за 500 дней построить капитализм, чтобы рыбы падали с неба, что у народа вообще все опустится, он перестанет рожать и начнет вымирать по миллиону в год. Рожают от любви, а не от шока.

Мы, конечно, ни «Коммуниста», ни «Правды» не читали, мы вообще никаких газет пять лет не читали, ну разве что иной раз «Московский комсомолец», если вдруг там тиснут чьи-то стишки. Мы сами писали, сами себя читали и спорили. Это было куда интереснее и полезнее. Но чтобы войти в «круги», примыкать к какой-то компашке нужно было. А чтобы писать в стол, можно было и не примыкать. Но тут надо иметь твердую, не юношескую веру в себя. А у кого она была? Сомнения терзали наши души, не терпелось чего-то достичь. Лермонтов погиб в комсомольском возрасте! Но кто мог дать гарантию?.. У нас было одно преимущество, оно же слабое место — молодость: светлые горизонты маячили впереди, все вершины казались достижимы... А партия думала свое.

Но я очень отвлекся, хотя, надеюсь, все сомкнется в моем рассказе, в исторической сцепленности причин и следствий.

Вернусь к Федору Иванычу, хотя, полагаю, не он, совсем не он и не его семья будут главными героями задуманного мною повествования.

Мне, подростку, довелось жить у них в Люберцах три месяца, ходить в 8-й класс городской школы, она была рядом, в соседнем дворе, и они всегда считали меня родным, своим, радовались моим к ним приездам, а я с такой же любовью и уважением относился к ним. В семье у них был всего один ребенок, дочь Аля, тогда уже девушка, студентка, старше меня на шесть-семь лет. Она была очень красива, окончила школу с золотой медалью, ходила в очках с большими круглыми стеклами, в квартире стояло ее пианино, и я, деревенский пацан, естественно, перед ней робел и никак не мог заставить себя шагнуть в открытую дверь доверительных отношений, которые она предлагала. Она, мне казалось, ломает голову, отчего я молчу, от робости или тупости. И то и другое было ужасно, и я еще больше замыкался. И краснел, когда она прикасалась. Мне это было незнакомо и приятно. Мое счастье, что на церемонии со мной у нее почти не было времени. Утром в Москву, в институт, вечером домой: затемно уезжала и по темному приезжала. Мы с Федором Иванычем ходили к автобусной остановке ее встречать. Это ж Люберцы, твою мать.

Перед сном, когда все укладывались («По кроватным местам — ложись!»), начиналось семейное чтение вслух, необычное для меня действо. Читала Аля, голосом для полумрака — свет оставался только над чтицей, — мне казалось, чересчур звонким, но выразительным, заинтересованным. Читалось что-то о декабристах, «Северное сияние»[1] очевидно. Чтение в любом месте могло прерываться каждым из слушающих или самой чтицей для комментария, выражения эмоций, буде таким появиться. Чаще всего это делали сама Аля или Федор Иваныч, вставлявший едкие, смешные реплики. «Ну как он мог с ней так поступить? Это же подлость!.. Юрик, ты не спишь?» — «Нет». — «Интересно?» — «Да». Федор Иваныч: «Молодец!»

Все было для меня необычно, таинственно: текст непонятного романа, непонятные разговоры, фамилии, нерусские имена, Алин голос в сумерках старой квартиры с книжными полками под потолок — книги целыми стопками высились и прямо на полу, так что пройти ночью между ними и не свалить какую-нибудь нужна была сноровка, — и это живое участие в перипетиях романа моих родственников...

Чтение заканчивалось по обоюдному согласию со всенепременным обращением и ко мне, смиренному. Аля, протянув длинную голую руку, откладывала книгу на полку, гасила свет: «Всем спокойной ночи». Федор Иваныч тоже желал всем спокойной ночи, шумно переворачивался на бок, через минуту вдруг добавлял что-нибудь из текста романа, типа: «А ныне не приду!», тетка сдавленно смеялась, и в квартире, где только что разворачивалось действие далекой эпохи, наступала тишина... Уставившись в люстру на высоком белом потолке, я лежал с открытыми глазами, постепенно возвращаясь в действительность, и, кажется, так и не закрыв их, засыпал, словно утопая в мягкой глубине.

Должны, должны быть такие поздние вечера домашнего семейного чтения! Чтобы горел торшер с зеленым абажуром, чтобы был дом и душевное тепло в нем, чтобы была жива семья, любовь и взаимопонимание в ней...

2

И у нас с матерью, не поверите, случались подобные вечера. Они развелись с отцом, когда мне было десять лет, и мы остались вдвоем. От отца присылали алиментов 11 рублей, мать, выйдя на пенсию после совхозных яслей, где работала поваром, стала получать 28 рублей, вот на эти 39 рублей мы с ней и жили. Телевизора у нас не было, слушали радио, любимыми нашими передачами были «Встреча с песней» Виктора Татарского и «Театр у микрофона». Так что, например, все герои «Поднятой целины» — мы ее слушали несколько раз — мне знакомы с детства, а дед Щукарь в исполнении Игоря Ильинского в той постановке (видимо, это были артисты Малого театра) — неизгладимый образ.

Мать любила фильмы и книги «о любвишке», но я такие произведения читать ей стеснялся. Читал, помню, «Живые и мертвые» Симонова, видимо, это был 10-й класс, роман был в программе, но мать, я вскоре заметил, уставала от масштаба событий, нагромождения фактов, имен и громыхания танков. Больше нравились ей незатейливые молодежные штучки из журнала «Юность», который я регулярно брал в библиотеке. И любвишка там встречалась, весьма порядочная, целомудренная, и язык был легок, доступен. Умели писать для молодежи, что там говорить.

Книжку о подводной охоте, которой я сам занимался с тринадцати лет, написанную с юмором, в духе Джерома К. Джерома, мы прочли с ней дважды. За окном воет вьюга, а у нас в избе тепло, потрескивают в печке дрова, Пушок не мигая смотрит на огонь, мать прядет, вяжет или чинит что-нибудь, а я читаю вслух... Это была отдельная повесть в мягкой обложке. Не помню, к сожалению, ни автора, ни названия, а хотелось бы раскрыть ее еще раз, очень.

Часто я сам превращался в слушателя, когда мать начинала вспоминать молодость, замужество, жизнь на хуторе. Недолго она, выйдя замуж, прожила там — началась коллективизация, и хутора все пошли под разор, — а воспоминания о той жизни не отпускали ее до конца дней.

Отец в молодости был заядлым, известным в округе лошадником, держал рысистого вороного жеребца по кличке Хват и выезжал на нем «на призы». Долгое время почти в каждом районном центре, а то и в ином приличном хозяйстве был ипподром для бегов — часто использовался тот же спортивный стадион со специальным, дополнительным большим кругом для гонок. Все это затухло уже после войны, на рубеже 1950–1960-х годов, с приходом на село большой механизации. Ипподромы подмяли городские строения, поглотил кустарник. Скажи кому, что я, маленький мальчик, крепко держась за руку отца, стоял вот здесь, у обочины беговой дорожки, и смотрел на проносящихся мимо лошадей, впряженных в двухколесные «качалки» с лихими седоками в них, не поверят ведь! А я помню!.. И кажется, слышу четкий, как работа часового механизма, перестук копыт спортивного бега лошадей и вижу блеск слившихся в сверкающий диск тонких колесных спиц... Это не сон, возил меня отец. Коня-то давно у него не было, а душа осталась та же, страсть эта неизбывна. Наверное, это был день города, большой какой-то праздник, с концертом на городском крепостном валу.

Мать, правда, собственно о бегах ничего не рассказывала, у нее как-то все рассказы цеплялись за хозяйство, работу, чисто житейские случаи, а не «призы».

Как-то поехали они на Хвате в Покров в гости. У отца после одной рюмки начинало шуметь в голове, что можно понять, а после двух ему, как правило, уже хотелось прилечь и поспать, но за праздничным тем, шумным столом, где он с гармонью был в центре внимания, незаметно для себя отец поднабрался — «захмелел». До телеги его довели, уложили на душистое сенцо — он сразу и уснул, как домой приехал. Вывели со двора жеребца, мать взяла вожжи... «Но, трогай!» А тот почувствовал, что вожжи «не в руках», и заиграл и пошел аллюром напрямки.

— Хорошо, земля уже подмерзши была, везде ехать можно. На дорогу выскочили, ну он и понес!.. Господи, только бы телега не рассыпалась, только бы мужика не потерять!.. А он несется как оглашенный, от грохота себя не слышу, вожжи бы не выпустить — разобьемся. А он спит, и всё!.. Примчались домой. Во дворе сам остановился, глазом косит, бес. Надо распрягать, дело к ночи, а мне и хомута не снять — голову как закинет, куда мне!.. «Саш, а Саш! Распряги коня, просыпайся, Саш!..» Ни в какую! Спит, раскинувшись, как Муромец. Ну что делать?.. Свекровка с золовками тоже не помощники, взяла корец из бани, зачерпнула из корыта, что под свесом стояло, да плеснула в лицо. Сразу сел — глаза круглые!.. Покров — земля в хрустку, снежком присыпана, вода ледяная. Выхватил у меня корец да как замахнется... Я бегом за баню, он за мной... Раза три обежали. Я ему кричу, а он как не слышит: «Коня распряги, Саш, конь в телеге! Поставь коня!..» Дошло наконец. Остановился, ковшик откинул, пошел выпряг, завел в стойло. «Гармонь где?» А гармонь как Господь спас — забыли в гостях, когда уезжали, а то б не довезла... На другой день все смеялись. Ему со свекровкой смешней всех было, а я страха натерпелась, ковшик тяжелый, ручка длинная приклепана, чтоб в бане не ошпариться...

А то отправил он меня на мельницу смолоть на крупку зернят для скота. Запряг жеребца в небольшие сани-розвальни, сложил мешки... «С Богом! Я там договоривши, помогут». И правда, встретили мужики, смололи, крупу в мешки ссыпали, уложили в сани, села я, только вожжи тронула, а он с ходу в полный свой скач как взял... Господи, молюсь, мешки б не вылетели или самой хоть доехать... Вожжи держу крепко, а он летит, только снег вихрем. Господи, спаси! И по мосту, по мосту тем же ходом, до самого хутора, как по воздуху... Влетел во двор и встал как вкопанный! Я из саней вывалилась, в дом вбегаю белее, чем мельников передник. «Саш, посмотри коня! Что с ним, чуть не разбил...»

Отец вышел, осмотрел повозку, жеребца, упряжь... Всё в порядке. Конь стоит, дышит часто, но ровно, можно еще ехать...

«Да он замерз, наверно, пока ты там на мельнице волохалась. Вот и побежал, чтоб согреться. Успокойся, конь в порядке».

«Не поеду я на нем никуда! И не посылай!..»

«А это правильно. Не боится он тебя, зато и не слушается».

Но до чего красив был! Как с картинки! И умный. Бывало, наломаю целое решето хлеба, с рук боялась давать, вынесу, он губами все подберет, мокрым носом плечо обмусолит — благодарит!.. Кусался, а меня только зубами другой раз прихватит за рукав...

— А почему он тебя все время на Хвате посылал? У вас же еще кони были.

— Была еще пара... Мерин Угрюм и кобыла Руська. А посылал на жеребце, чтоб не застаивался, он должен форму был держать беговую, каждый день надо его выводить, побегать дать, проехаться. Вот он мне и подсовывал. «Тань, хочешь прокатиться?» — «Хочу!..» Смешно тебе... А сам другими делами по хозяйству занимался. Хутор обустраивали, дел было выше головы, ни рук, ни времени не хватало. А потом пришли комсомольцы, крышу раскрыли, окна выбили, свекровку прямо на кровати из дому вынесли, у нее ноги с горя отнялись... Господи, и как все это пережито! Море слез пролито. Не было защиты ниоткуда, хоть и с мужиком.

— А Руську с Угрюмом он тоже продал?

— Не! Ты что, нельзя было — посадили бы. Отвел в совхоз. В барских конюшнях они и стояли, работали по наряду, тоже оплаканы... И как мои глазоньки еще нитку видят, вот диво!..

— А как папка на все это реагировал?

— Как, как... Переживал. Не ворованное отдавали, своим горбом нажитое. Сила солому ломит, сынок, плетью обуха не перешибешь. У кого власть — у того и сила. Вон траву, что крестный нам скосил, приехали и забрали — кому ты что скажешь? А батька был бы тут, спустил бы всех с горы охалком — вот вам покос!.. Его-то побаивались, да и кузнец... Он и в Ленинград ездил, управу на них хотел найти. Но что ты сделаешь, когда такой закон вышел: сселять с хуторов. Папашку под суд отдали за недоимки и посадили. Не знали, вернется ли, и не знали, где он. Матка пять лет, считай, по чужим людям жила. У нас со свекровкой ей не ужиться было, то у одной родни, то у другой... Твой дед Вася с войны маленько деньжат принес... И платили ему сколько-то, может, до революции только?.. Забыла. Он в унтеры выслужился, форма на нем черная, помню, была, фуражка, сапоги хорошие, в обтяг, высокие...

— Может, он кавалеристом был?

— А не знаю, сынок, не помню. В конях-то они разбирались. Сильно он рано помер. Высокий был, худой, с бородкой. Строгий... Хозяин. К тому, что принес, доложили, заем в банке взяли да хутор и купили. Тогда папка и позвал меня замуж... Папашка целый год не отпускал, наплачешься, говорил, с этой родней! Не послушалась. Так и он не отставал, на Хвате своем обхаживал...

— А венчались где вы?

— В Полянах, в Покровской церкви. Там и гулянье было. Но не большое, на другой день в работу, девка, впрягайся! Ну, не на другой... На другой переезжали с Полян на хутор на трех подводах да вселялись... Нам, молодым, чистую половину отделили, золовки сразу и невзлюбили... Тетка с хлебом стоит, а свекровка: «Ну, прицепил к жопе сани? Зачем она тебе?» Вот как меня, молодую, встретили! Прав папашка был, не послушалась...

— А почему они так сразу...

— А порода бесиная!.. Приданое плохое было. У папашки шесть девок было, еще две на выданье — как всем собрать? Свекровка хотела, чтоб он на царице женился — так красив, доб был малец! А цариц-то уже отменили. Как в колхозы погнали, так все хвосты поприжимали, бедные во власть вошли и старых хозяев поучать стали. Все перевернулось с глины на песок. Я ж их, нонешних отрустёлков, всех знаю, из каких они вышедши, какого роду-племени...

Вдвоем с матерью мы держали корову. Маленькая, смирная коровка совсем светлого, желтого окраса, она терпеливо лизала травку где-нибудь на краю стада, потому что все ее обижали и теснили, а она терпеливо в сторонке стригла и стригла травку и терпеливо давала нам в пастбищный сезон по 18 литров молока в день. Излишки молока мы сдавали государству, на молокосборочную машину из районного маслозавода. Молоко замеряли на жирность и платили в зависимости от нее, кажется, до 12 копеек за литр. В домашнем хозяйстве была на счету каждая копеечка. Не могла мать нарадоваться на нашу кормилицу. Вот не дает Бог памяти вспомнить, как ее звали, корова и корова. Но после того как я поступил в ЛАУ[2] на полное государственное обеспечение, алименты тут же, с сентября, присылать перестали. Коровку, оставшись одна, мать продала и первые полгода горько лила слезы и по мне, и по корове — по своей бабьей одинокой доле. За плечами ее осталось все: детство и девичество на отцовском хуторе, замужество на другом, разор в коллективизацию, война, послевоенная каторга на полеводстве в совхозе, развод с мужем. Дождаться бы внуков...

Да, там, выше, у кого-то мог возникнуть вопрос: как я, бедный мальчик, мог заниматься подводной охотой, удовольствие это дорогое? Но во время моего детства, во-первых, спорт не был бизнесом для избранных, а здоровым времяпрепровождением для всех, укрепляющим дух и тело, а во-вторых, спортивное снаряжение имело такую цену, чтобы советский трудящийся без особого ущерба для кошелька мог его себе приобрести, если он не ходит в секцию от своего производства, где вообще все выдавалось бесплатно или за копейки. Секции или клуба подводной охоты в деревне, понятное дело, не было, и никаких лишних копеек на мою забаву у матери тоже не было. Ружье с резиновым боем мне купил Федор Иванович, ласты — старший брат, живший в Ленинграде, а маску за три пятьдесят и трубку за рубль двенадцать я выписал из «Посылторга» сам, надрав лык (кора лозы) и сдав их в магазин. Заказ «Посылторгом» исполнялся в течение 20 дней. А началось все с книги Ольги Жуковой «Подводная охота», которую подарили мне в 7-м классе за хорошую и отличную учебу. Сейчас чем детей поощряют в школах? Раньше — книгами. И это был очень ценный подарок. Их берегли.

Следующим летом я надрал лык на целый новый дорожный велосипед. Трофейный немецкий «Диамант» (он был дамским), на котором я гонял, переломился-таки у каретки пополам. Лет двадцать пять отходил, однако, включая войну. А мне остро требовался личный транспорт, чтобы ездить на ближайшие озера...

3

Нет в живых ни матери, ни ее фронтовых подруг, должен я вспомнить о них, этой особой породе людей самой высокой пробы, об их израненных, незаживавших душах, болях и тихих радостях, о необыкновенно теплых, доверительных отношениях, которым, так получается, я остался последний удивленный свидетель.

Они ушли под вечные сени, так и не залечив свои раны, не изжив горя, не высушив слез. Не могу забыть их подвига, который назывался просто долг и просто труд, и не могу не снять перед ним шапку. Число их миллионы, но я расскажу только о двух. Называть я их буду, как звала мать: Катя и Шура. Тональность эта выбрана не мною, не мне ее и менять.

Война не женское дело, но не бывает войн без женского участия. Как правило, не по своей воле они попадают в жестокое мужское это дело, а по дурной какой случайности или фронтовой необходимости. Так попала на фронт и моя мать, простой повар совхозной столовой, 33-летняя замужняя крестьянка.

Штаб отступающего соединения задержался в нашем селе посреди жаркого июльского дня. Село было небольшое, но — центром сельсовета, на большаке, с телефонной, действующей пока зуммерной подстанцией, через которую можно было выйти на другие.

Истощенный язвенной болезнью офицер с подозрением оглядел две румяные, мясистые котлеты, принесенные ему. Осторожно ковырнул вилкой, разжевал, проглотил... Съел одну и, быстро, другую... Спросил у работника сельсовета, сидевшего в углу, кто готовил.

— Савельева Татьяна, повариха наша.

— Она пожилая?

— Да ну, пожилая!.. Молодуха.

— Позовите ее.

— Таньку?

— Да. Быстро сюда!

Полковник спросил мать о семье и тут же предложил место повара при штабе — поступить в интендантский взвод вольнонаемной. Мать, удивленная, конечно, стала отказываться, ссылаясь на то, что сын, отец, хозяйство, война — и как же? Нет и нет. Полковник, ощущая спиной подпирающую фашистскую лавину, прервал ее:

— Все это теперь не имеет значения. Вы не понимаете, а у меня нет времени. Идите к отцу, возьмите документы. На сборы у вас тридцать минут. Здесь уже фронт, и это приказ. Идите.

Через полчаса мать сидела в кузове грузовика, прижимая к себе малолетнего сына. Ахали собравшиеся, старухи зло тыкали в сторону деда палками. Тот стоял молча, содрав с головы картуз, с сухим, беспомощным лицом. «Иди с войском, — сказал он, все поняв, прибежавшей домой матери. — Все ж при штабе будешь, не в солдатских окопах, а мальца я тебе пригляжу. А то скоро и назад будете...»

Полковник оглядел толпу крестьян, набрал в грудь воздуха... выдохнул, поправил на голове фуражку, сказал глухо:

— Здесь будет бой. Все уходите в лес. Прощайте.

Командир взвода охраны с ППШ на шее, стоя на подножке первого грузовика, поглядывая на небо, махнул рукой, и машины тронулись. Двое связных на совхозных конях, верхом, неумело, без седел, рванули в обратную сторону — навстречу фронту и бессмертию...

Мать вернулась домой в начале весны сорок пятого года из Польши. Ее не отпускали, отговаривали.

— Савельева, — внушал ей кадровик, — в тылу сейчас голод. Ваша область была под оккупацией, ее освобождали с боями, вы сами видели, что собой представляет такая местность. Куда вы рветесь, одумайтесь!

— У меня там сын, сын! Маленький...

— Хорошо. Давайте сделаем запрос. По нашим каналам, они надежны. Если ваш сын отыщется, мы его вызовем сюда. Его доставят вам прямо в руки. Сколько ему лет?

— Скоро двенадцать...

— Вот и хорошо. Будет ординарцем при штабе.

— Ему учиться надо, в школу!..

— Мы определим его в Суворовское училище, ваш сын станет офицером!

— Не хочу!..

— Савельева, выслушайте меня. Вы на хорошем счету, у вас в личном деле одни благодарности, войне конец. Но время будет сложное, мы будем устанавливать новые границы, нам будут нужны честные, преданные люди. Вы не будете после войны поваром, уверяю вас. Вы будете обеспечены и устроены. И ваш сын тоже. В деревне же вам придется глодать кору, понимаете вы это? Если вы думаете о будущем своего сына, то должны держаться армии, а не рваться в свой колхоз.

— У нас совхоз.

— Ну да. Пашете на тракторах и поете песни.

— На лошадях пашем... И поем.

— Сейчас там у вас не поют, уж поверьте!

— Вы не понимаете, вы не понимаете...

— Ошибаетесь. Я все понимаю. У меня есть семья, дети.

— Где они?

— В Казахстане.

— А где мой, где?.. Я не знаю, я не могу, я хочу видеть!.. Вы не можете меня держать, я мать!..

— Вот потому я и не хочу, чтобы вы увидели то, что там, может быть, произошло. Давайте сделаем предварительный запрос.

— Я убегу, я уеду!..

— Без глупостей, Савельева! Вы на фронте. На вас форма советского солдата!

— Пусть каждая женщина отдаст столько фронту... Что вы от меня хотите? Я и замену себе подготовила — Катю Пашенко... Она городская, образованная, до войны работала в торговле...

— В армии не торгуют, Савельева! В армии служат и воюют!

— Так точно!

— Сядьте, не прыгайте.

— Я деревенская баба, у меня церковно-приходская школа, и всё...

— Савельева, вы шеф-повар в офицерской столовой, забудьте про свою деревню! У вас прекрасные характеристики, не было случая, чтобы вы не развернули кухню и не накормили состав!.. То есть я хотел сказать, что человек на вашем месте... должен быть исключительно чистый. И приятный. А у Пашенко вашей связь с женатым, семейным человеком!

— У него семья пропала без вести, он писал...

— Это сейчас без вести. Это пока без вести! Но вести будут, поверьте, все прояснится! Все очень скоро прояснится. Честно вам скажу, я не понимаю, почему этого капитана до сих пор держат. Семья пропала в оккупированной зоне, он почти каждый день пьет... и сидит в техническом отделе штаба армии! Кто он такой, зачем он там? Вы хоть догадываетесь, на каком он крючке?.. Держитесь от него подальше, для своей же пользы. Вы проявили ненужную инициативу. Прошу вас не говорить с Пашенко на эту тему.

— Вы отпустите меня?

— Ох, Савельева... Моя воля, я бы всех вас, и кто в штате, и вольнонаемных, отпустил на все четыре стороны. Загнал бы на кухню полувзвод солдат с каким-нибудь сержантом-татарином во главе, и настали бы в вашем хозяйстве полный порядок и тишина. Поверьте, это в моей власти. Но... товарищи офицеры желают получать пищу из женских рук! И что прикажете делать?.. Ох, Савельева... Идите, будем решать. И заберите свой рапорт, зачем он, вы же не генерал... Постойте. А Пашенко не собирается вместе с вами домой... она из Минска, кажется, так?

— Нет...

— Ну, конечно!.. Идите.

...Если отец, мобилизованный на три года позже, в 1944-м, и через месяц или два попавший в плен, о войне говорить не любил, ни одного законченного эпизода не помню из его воспоминаний, да и не делал он никаких воспоминаний, мои уши, во всяком случае, не слышали, то мать рассказывала много, часто, без радости, а как о, слава богу, пережитом, о невыносимом, на пределе всех душевных и физических возможностей пройденном жизненном пути. Рассказывала она не мне, ребенку, понятное дело, а родственникам, которых во время моего детства было много, и все общались, даже дальние, хотя бы по праздникам; приятельницам, деревенским бабам, не меньше ее пе