Теплое небо

Никитка — светлая голова

Едва ступив на порог дома, богомолка Марфуша перекрестилась.

— Так я переночую у вас? — спросила она.

— А что ж, и переночуй, места хватит, — ответила Дарья.

Она поднялась по ступенькам и повела старушку по коридору.

— Дом-от у вас большой!

— Муж заработал, да не дожил до нового дома. После его смерти покупали. Живем все в одной комнате, вторую не осилили, там и стекол в окнах нет.

— Что так?

— Да мне с детьми и в одной комнате не тесно, а в этой, в большой, — она открыла дверь, показывая Марфуше комнату, — живем только летом, а зимой ларь с зерном держим.

Они вошли в другую комнату, часть ее занимала огромная русская печь, к которой и направилась Дарья. В переднем углу в окладе, начищенном до золотого блеска, висела икона Николы Чудотворца.

Марфуша остановилась и поднесла щепоть ко лбу. Глаза ее устремились на икону, а губы сложились в кроткую улыбку.

Она еще крестилась, как вдруг из-за иконы послышался дребезжащий, пронзительный звук. Рука застыла в воздухе, и глаза удивленно округлились. Звук прекратился, и старушка робко опустила руку. Она осмотрела комнату: у печки, возилась Дарья, а рядом, на длинной лавке, сидел светловолосый мальчонка. Он равнодушно отвернулся от Марфуши и уставился в окно.

Она снова попыталась перекреститься, и снова ее рука застыла в воздухе, как только из-за иконы послышался этот странный звук. Его не мог издавать ни человек, ни какое-то другое существо, он напоминал трепыхание крыльев бабочки по стеклу, только был намного громче. Марфуша от удивления приоткрыла рот.

Мальчонка хихикнул, и сразу же из-за иконы понеслось это непонятное: «Др-р-з-з-др-р!»

Дарья подняла голову и посмотрела на стоящую у порога старушку.

— Проходи, проходи, Марфуша, — пригласила она.

Но Марфуша лишь переминалась с ноги на ногу, испуганно таращила глаза и прижимала к груди руки.

— Что это? — робко спросила она.

— Где? — не поняла Дарья.

— Там... За иконой...

Мальчонка снова хихикнул, но продолжал неподвижно сидеть на лавке.

Дарья оставила свои чугунки и подошла к иконе. Не поняв, в чем дело, она залезла на лавку и запустила за икону руку, но тут же ее отдернула, потому что там снова задребезжало: «Др-р-з-з-др-р!»

— Никитка! — закричала она. — Ах ты негодник!

Ловко спрыгнув с лавки, она подбежала к сыну. Под рукой оказалось полотенце, и она несколько раз стеганула им по метнувшейся к двери ситцевой рубашонке. Потом Дарья снова залезла на лавку и вытащила из-за иконы какие-то железки, за которыми тянулись проводки.

— Ты смотри, чего выдумал! Богохульник! — причитала она, виновато поглядывая на Марфушу. — Видела, что он мастерит что-то, и трещало... Но мало ли... Ведь дитё! Никитка! — закричала она и побежала за сыном.

— Да оставь его, оставь, Дарьюшка! — нерешительно подсказала Марфуша, семеня за хозяйкой.

Перед домом, отделяя его от деревенской улицы, зеленела лужайка, и по ней бегали Никитка с Дарьей. Он истошно кричал: «А-а-а! Мама, я больше не буду!» — но все же не убегал далеко, а, вывернувшись из-под руки матери, прятался за деревья. Запыхавшись, она нагоняла его и стегала полотенцем больше по стволу дерева, чем по сыну.

— Соседи, чего расшумелись?! — закричал с дороги бородатый мужик в холстинной рубашке, подпоясанной съехавшей на бедра бечевкой. Он басовито похохатывал и весело смотрел на бегающих по лужайке Дарью с Никиткой.

Дарья устало опустила руки:

— Корнеич, сладу нет с Никиткой! От рук отбивается!

Она всхлипнула и приложила уголок фартука к глазам.

— Чудеса! — удивился сосед. — Сроду не поверю, что Никитка твой от рук отбиваться стал. Да он самый смирный в деревне!

— Икону святую осквернил он, — подоспела Марфуша.

— Вот те на-а! — сказал Корнеич. — А ну-ка, Никитка, поди сюда! Чего за деревом прячешься?

— Я больше не буду, — выглянул Никитка из-за тополя.

— «Не буду»! — передразнил Корнеич. — Ты зачем мать расстраиваешь?!

— Он трещотку какую-то за икону спрятал, — прошепелявила Марфуша, заискивающе подняв худое личико на соседа Дарьи.

— Дядя Степан, я пошутил, — все еще прячась за тополем, крикнул Никитка.

— Поди сюда, шутник! — строго сказал Степан Корнеич.

Он сделал несколько шагов в сторону тополя и попытался схватить увернувшегося мальчишку за штаны. Пальцы соскользнули, зацепились за карман — и затрещали нитки.

Отскочив к другому дереву, Никитка проворчал:

— Ну вот, штаны мне порвал.

— А ты не убегай, — растерянно поглядывая на Дарью, попытался оправдаться Корнеич. — Вот смотри, ты бумажку какую-то потерял.

Он наклонился и поднял с травы картонку.

— Дядя Степан, отдай! — всполошился Никитка.

— А ты иди сюда, — хитро улыбаясь, подозвал его Корнеич. — Ну-ка, посмотрим, что это такое.

Он покрутил картонку в руках и прочитал: «СВБ».

— Отдай! — снова попросил Никитка.

Степан Корнеич уже не обращал на него внимания. Он разогнул сложенную вдвое картонку и прочитал:

Вступая в Союз воинствующих безбожников,
торжественно обещаю: раскрывать темному
народу глаза и доказывать, что Бога нет.

Дальше шла подпись: «Никита Сомов», — а еще ниже было написано: «1928 год. Председатель СВБ Семен Кириллов».

— Семка Кириллов председатель? Ха-ха-ха! — засмеялся Корнеич. — Ну, значит, толку не будет от вашего... как его... СВБ. Ведь Семка — лентяй из лентяев, гвоздя не вобьет! Только и знает, что заседания устраивает да по столу кулаком стучит. Графин с водой перед ним поставят, так он между речами весь его выпьет. С похмелья небось.

— А вот и не с похмелья! — заступился Никитка.

— «Не с похмелья»! Много ты знаешь! Идем в дом, покажешь мне свою трещотку! Идем, идем, воинствующий безбожник! Не бойсь, не трону.

Посмеиваясь и поглаживая усы, Корнеич направился в дом, а Никитка, сторонкой обойдя мать, прошмыгнул за ним следом.

Железочки, которые Дарья вытащила из-за иконы, лежали на лавке. Степан Корнеич покрутил их в руках, причмокнул и стал перебирать пальцами проводки, которые тянулись вдоль стены. Дойдя до их конца, он хмыкнул и вытащил из-под лавки глиняный горшок с торчащими из него стержнями, к которым и были приделаны проводки.

Из-за угла печки вынырнула Марфуша.

— Грех это, грех, милок! — сказала она, тыча костлявым пальцем в Никитку. — Осквернил ты святое место!

— Да погоди ты, бабка! — перебил ее Корнеич. — Давай, малец, рассказывай, что это за колдовство у тебя такое.

Он поднял горшок и, поворачивая его то в одну, то в другую сторону, разглядывал стержни.

— Осторожно, дядя Степан, электролит не пролей! — предостерег его Никитка.

Корнеич перестал крутить горшок и осторожно поставил его на лавку.

— Электролит! — с уважением и робостью повторил он.

— Это у меня электрическая батарейка, от нее трещотка и работает, — пояснил Никитка.

Корнеич поскреб в затылке и сказал:

— Сроду и не подумаешь, что горшок так приспособить можно!

В это время Никитка соединил проводки, и брошенная на лавку трещотка издала пронзительное: «Др-р-з-з-др-р!»

— Свят, свят, — перекрестилась Марфуша, а мать снова всхлипнула.

— Да-а! — сказал Корнеич, поглаживая усы. — Будет, Дарьюшка, твой сын или большим человеком, или бандитом-сорвиголова.

Он еще долго посмеивался, разглядывая трещотку и горшок, а потом, осмелев, несколько раз соединил проводки, радуясь пронзительному дребезжанию, при котором Марфуша начинала быстро креститься.

В этот день обедали позже обычного. За столом сидели: мать, старшая сестра Ольга, братец Егорушка и Марфуша. Никитка, обидевшись на мать за лупку полотенцем у всех на виду, сидел в сторонке. От обеда он отказался. Еще одной причиной его обиды было то, что Ольга после рассказа матери о его проделках несколько раз больно стукнула его по лбу. Делала она это очень искусно: сгибала пальцы в кулак, а костяшку среднего пальца выставляла шилом, им и била. Вспомнив о расправе сестры, Никитка погладил ушибленное место.

— Иди есть, чего надулся как мышь на крупу, — позвала мать.

— Не хочу, — буркнул Никитка.

— На мать и на хлеб не обижаются, милый, грех это, — сладко пропела Марфуша.

— Ничего, губа толще — пузо тоньше! — сказала Дарья.

От мелькания ложек и вкусного запаха у Никитки закружилась голова, он сглотнул слюну и поёрзал на скамейке, но удержался, не подошел.

— Вот так мы и живем, Марфуша, — снова заговорила Дарья. — Одна, без мужа, с детьми управляюсь.

— От чего помер-то? — часто жуя беззубым ртом, спросила Марфуша.

— От тифа. Поехал на заработки в Чебоксары, там и умер. Работящий был мужик, горя с ним не знала. Они с соседом, Степаном Корнеичем, по деревням ходили и подряжались бревна на тёс распиливать. Какой-никакой, а доход! А после Гражданской работы не стало, вот он и решил податься вниз по Волге: сказывали, там можно заработать. Поделили мы детей: он взял старших — Олю да Егорушку, — а мне оставил Никитку и еще двух мальцов. Не уберегла я их, померли. Царство им небесное! — перекрестилась Дарья. — Сначала дело у мужа шло хорошо, посылал нам посылки. А как помер, Олю с Егорушкой хотели в детский дом определить, ведь остались они на чужбине сиротами беспризорными! Но дочка у меня молодец, умница, сумела до дома добраться и деньги привезла, те, что отец заработал.

— Хорошая дочка — подарок для матери, — сказала Марфуша, отхлебывая морковного чая. — От мальчишек-то одни хлопоты.

— Ты не думай, Марфуша, ребята мои тоже хорошие, — заступилась Дарья. — Прошлым летом Оля с Никиткой по деревням ходили с торговлей. Заработали мне денег!

— Чем же они торговали-то? — спросила старушка, не поднимая глаз от блюдца.

— Мануфактурой. Ходили в Кинешму, продавали там на базаре яйца, топленое масло, а на деньги вырученные ситец да платки покупали. Возвращались домой и выменивали на все это продукты — а потом снова шли в Кинешму. И нам прибыль, и людям удобство: не надо самим ехать в такую даль.

«Людям удобство, а нам забота!» — Никитка вспомнил, как однажды им с Ольгой всучили тухлые яйца и, когда это обнаружилось на базаре в Кинешме, сестру долго стыдили. И еще он вспомнил тех хозяев, которые подсунули им эту тухлятину: деда с бабкой. Бабка, толстая, красномордая, все приговаривала: «Сиротки вы несчастные, что же вас мать одних отпустила по чужим краям мыкаться?» Она взяла тогда много ситца, и Ольга радовалась, что быстро продала товар. В тот раз им едва хватило денег, чтобы вернуться домой.

— Ну и как, много заработали? — снова спросила Марфуша.

— Как раз хватило, чтобы налоги заплатить и купить кое-что для хозяйства. На один керосин сколько денег надо!

— А что же бросили торговлю эту, коли выгода была?

Мать и Ольга переглянулись.

— Милиционер не разрешил, — смущенно ответила Ольга. — Сказал, что это спекуляция. Грозил составить протокол и оштрафовать. Мы уж плакали, говорили, что сироты, — сжалился, отпустил.

— Да!.. Вот и живи — не тужи, умрешь — не убыток, — изрекла Марфуша. — А чего ты младшего брала с собой, а не старшего? — спросила она Ольгу.

— Никитка считает быстро. Пока я ситец показываю хозяевам, он уж в уме прикинет, сколько за него надо брать яиц и масла. Денег-то в деревне почти ни у кого нет, вот он и пересчитывал на продукты.

— Смышленый мой Никитка, да вот связался с этим Семкой! — сказала Дарья, потом повернулась к сыну и крикнула: — Это Семен научил тебя трещотку за икону спрятать?

— Нет, я сам, — шмыгнув носом, ответил Никитка.

— Хулиганы! Придумали забаву! Чтоб к Семке больше ни ногой!

По правде сказать, Никитка редко ходил к Семену Кириллову. Единственной причиной, по которой он все же навещал его, были книги, которые тот получал из города.

Семен часто говорил, что те, кто не вступает в СВБ, враги новой жизни, и ругал Никитку за слабую агитацию среди своих домашних. Особенно ему не нравилось, что Ольга наотрез отказывалась вступать в Союз воинствующих безбожников. Агитируя ее, он краснел от азарта и размахивал руками, но она лишь весело смеялась ему в лицо. Семка переставал говорить и смотрел на Ольгу с тоской и нежностью.

Еще он говорил, что религия — это опиум для народа, а коммунизм — светлое будущее и свободный труд. Что такое опиум, Никитка не знал; чем отличается свободный труд от труда его односельчан, он тоже не догадывался, но светлое будущее ждал и искренне верил в него. Он всегда представлял одну и ту же картину: мать и сестра гуляют по улице в красивых кофтах, большая комната, которую они так долго не могут обжить, сияет новенькими стеклами в окнах, а он, Никитка, едет учиться в город.

После обеда, когда мать и Марфуша вышли из комнаты, а Ольга мыла посуду, Егорушка тихонько подошел и дал Никитке вчетверо сложенный блин.

— Сынок, к тебе дядя Степан пришел! — раздался из коридора голос матери.

Никитка, торопясь, запихал блин в рот и, почти не жуя, проглотил его.

Вошли Степан Корнеич и Дарья.

Сосед смущенно поглаживал усы.

— Ты вот что, малец, помоги-ка мужикам! Они там новую сеялку отрегулировать не могут. Надо, чтобы на гектар шесть пудов ржи высевалось, вот они и маются. На баловство ума хватило — может быть, хватит и на дело?

— Ну, идемте, посмотрим, — важно сказал Никитка, икая от всухомятку проглоченного блина.

Когда он проходил мимо матери, та изловчилась и отвесила ему подзатыльник. Отлетев от нее, Никитка спрятался за Корнеича.

— Ну, будет, будет, Дарья, — заволновался сосед. — Эдак ты мальцу все мозги отобьешь. Как он нам сеялку регулировать будет?

Корнеич привел Никитку на гумно. Там уже собрались мужики, они расстелили длинные половики и катали по ним сеялку.

— А половики зачем постелили? — спросил Никитка.

— Чтобы потом зерно собрать. Мы взвесим его и посмотрим, получится шесть пудов на гектар или нет.

— И давно катаете? — спросил Никитка, обходя сеялку.

Мужики переглянулись и опустили головы.

— Ты вот что, парень, — покашляв, сказал Корнеич, — на нас внимания не обращай, мы в грамоте мало разумеем, подумай, как быстрее отрегулировать сеялку!

Пока Никитка думал, мужики с интересом наблюдали за ним, на их лицах было даже нечто вроде почтения. Кто-то другой мог понять то, чего не могли понять они, и этим другим был их же деревенский мальчишка, сын вдовы Дарьи!

Никитка взял рулетку, измерил диаметр колеса, потом измерил ширину сеялки, подсчитал что-то на бумажке и сказал:

— Надо колесо чем-нибудь подпереть, чтобы оно на весу было.

Мужики, не переча, подставили доску под ступицу колеса.

— А возить сеялку не будем? — спросил Корнеич.

— Нет, не будем. Я так рассчитаю.

Никитка подложил половик под сошники сеялки и стал крутить колесо, подпертое доской.

— Раз, два, три... — считал он.

Мужики ждали. Насчитав пятьдесят оборотов, он собрал зерно, взвесил его и сказал:

— Да... многовато!

Отрегулировал сеялку, снова покрутил колесо и, взвесив зерно, сказал:

— Теперь все правильно.

Корнеич почесал затылок и спросил:

— Как это ты?..

— Да все просто, дядя Степан. Радиус колеса я измерил, значит, могу рассчитать его окружность. Ширину сеялки я знаю. Сколько оборотов получится на гектар, подсчитать могу?.. Могу! А так как вам нужно посеять на гектар шесть пудов, то можно вычислить вес, допустим, на пятьдесят оборотов. Понятно?

Ничего не поняв, Корнеич все же сказал:

— Голова!

Мужики загомонили и подошли к Никитке. Кто-то весело ерошил ему волосы, кто-то хлопал по плечу.

— Дарья, иди сюда! — крикнул Корнеич. — Сын-то какой у тебя!

Никитка обернулся: чуть в сторонке стояла мать и робко теребила уголки платка.

Когда они шли домой, она спросила:

— А точно будет сеять шесть пудов?

— Точно!.. Я все рассчитал! — ответил Никитка.

Она протянула к нему руку, но он вдруг отшатнулся — видно, вспомнил недавнюю затрещину.

— Ну чего ты шарахаешься-то? — засмеялась Дарья. — Поди сюда! — Она поймала детские плечики, притянула к себе и поцеловала сына в светлую макушку.
 

Небесная встреча

После обеда, когда Мария возвращалась из столовой к себе в палату, ей вдруг стало нехорошо. Она легла на кровать, прямо поверх одеяла, и уснула. Сны она раньше никогда не видела, все говорили — это оттого, что она убогая, что у нее больная голова, и то, что она увидела теперь, вовсе не было сном. Сначала ее словно закружило, она даже испугалась: как бы не упасть с кровати; потом голову пронзила острая боль, и Мария увидела, что постепенно взлетает. Боли она уже не чувствовала и двигалась легко, как ветерок, а то, что было ею раньше, осталось лежать на кровати.

— Смотрите, бабушка Смирнова умерла! — крикнула толстая санитарка Фрося.

Фрося эта имела способность неожиданно появляться в самых разных местах, именно там, где ее меньше всего ждали, и ходила бесшумно, словно подкрадывалась.

«Экая кошка лазучая!» — подумала Мария.

Санитарка и впрямь походила на рыжую откормленную кошку с зелеными глазами навыкате и вкрадчивым мяукающим голосом.

Подошла сестричка в халате, пахнущем лекарствами и кухней, подержала руку Марии за запястье и положила ей на грудь.

— Да, умерла, — сказала она.

Мария поднялась еще выше. Сначала ей стало грустно оттого, что пришлось расстаться со своим телом и оно осталось лежать там, внизу, беззащитное и никому не нужное, но потом зазвучал дивный хор, зовущий ее, и она поняла, что именно сейчас по-настоящему родилась.

Взлетев в голубое, струящееся теплом небо, Мария посмотрела сверху на то место, тот дом, где жила последние годы, и ей стало спокойно и весело. Ей стало понятно многое из того, что раньше пряталось под серой, тягучей пеленой небытия. Освободившись от тела, она ринулась в светлую даль, многоголосое пространство, где все связано единым смыслом, единым разумом, где прежние мысли, раскаяния, душевные страдания мучают лишь тех, кто наполнен был ими, живя на земле. Марию они не тревожили, ведь она убогая.

В детстве ей говорили, что она слаба разумом оттого, что отец спьяну выронил ее из зыбки и она ударилась головой. Отец не хотел ей зла — он ее жалел. И других своих детей он тоже жалел. Он был сильный, черноволосый, с темными, блестящими глазами, нежным, как у ребенка, ртом и шершавыми от мозолей руками. Он рано умер, и, живя на земле, она плохо его помнила. Умер он от тифа, и за ним умерли почти все братья и сестры. Марию Бог оставил жить.

С другими детьми она не играла — не умела играть — и все больше сидела возле мамы. Летом они вместе работали в поле, а зимой Мария любила прясть. Бывало, поет мама под прялку тихо, жалобно, а потом вдруг плакать начнет. Говорит:

— Как ты жить без меня будешь, доченька?! Сестру Ирину слушайся, она тебя не бросит.

Мария долго не понимала: почему это она будет жить без мамы? Но старшую сестру слушалась. Сестра была добрая, работящая, все успевала: и в поле управится, и в доме, и на вечеринки бегала.

Когда Мария подросла, ее тоже стали звать на вечеринки, но мама не отпускала. Чаще других звал сосед Алеша. Веселый такой, ласковый... Волосы светлые, как лен, в кружок подстрижены, а на носу конопушки. Когда Алеша смеялся, на носу у него собирались морщинки, и заливался он, словно родничок журчал. Просит, бывало:

— Отпусти, тетя Катя, Машеньку на посиделки, я ее потом до дома провожу.

— Нет, — говорит мама. — Тебе Машеньку доверить все равно что лису в курятник пустить.

Он смеялся и уходил один.

Однажды летом, когда Мария шла с поля, Алеша ехал мимо — сено вез. Остановил лошадь и говорит:

— Садись, Машенька, сейчас сено отвезем, а потом я тебя с ветерком до дома прокачу.

Сено они довезли, уложили в стог... Душистое оно, так бы всю жизнь и лежала в нем, грелась на солнышке. Опьянела Мария от аромата этого, от жаркого солнца и от ласковых слов Алеши. Говорит он:

— Красивая ты, Машенька. Глазки у тебя словно василечки синенькие, смотрю, и дух захватывает, а сама ты словно яблочко наливное, румяное. Что ты все возле матери сидишь? Никак тебя на улицу не выманю.

Не знала она, что ему ответить, а он наклонился и поцеловал ее в щеку. Мария провела рукой по голове Алеши и волосы ему растрепала — они шелковые, на солнце вспыхивают, словно золото.

Он снова хотел поцеловать ее, но тут мама закричала:

— Ах ты, разбойник! Да что ж ты делаешь?! Девку неразумную окрутить хочешь?!

Бросилась мама колотить Алешу, а он увертывается и жалобно так говорит:

— Тетя Катя, люблю я Машеньку!

Мама остановилась, упала в стог и заплакала:

— Да какая тут любовь! Неужто не видишь — убогая она?

Алеша сел с ней рядом и тоже заплакал.

С тех пор он к Марии не подходил, только издали грустно поглядывал, а потом на войну ушел. Больше она его и не видела. Говорят, убили его.

Сверху Мария увидела, как санитарка Фрося открыла ее тумбочку и выгрузила себе в сумку банки с вареньем, которые неделю назад привезли племянник Андрейка и его жена Светка. К Фросе подошла сестра-хозяйка и стала ругать ее за варенье, тогда Фрося отдала ей одну банку, и та успокоилась.

Вместе они перевернули еще не остывшее тело и стали шарить под матрасом. Если бы Мария жила на земле, ей бы стало жалко ту кофточку, которую они вытащили из-под матраса. Кофточку эту, розовую, пушистую, с цветочком на груди, совсем недавно привезла Светка, и соседки по палате очень завидовали.

Некоторое время Фрося и сестра-хозяйка спорили из-за кофты и других вещей, но потом все же поделили их и разошлись. Потом тело покойницы одели в больничный халат, тапочки и положили в гроб.

Когда умерла мама, Мария не сразу осознала, что потеряла не только маму — потеряла любовь, ту единственную любовь, которая у нее оставалась в жизни. Она не понимала, как будет жить без ласковых слов мамы, без ее заботы. Все казалось нереальным, чьей-то злой шуткой. Мама не должна была умирать — она должна была жить вечно! Мария сидела у гроба и плакала только потому, что плакала Ирина.

С тех пор она стала жить у сестры. Помогала и в доме, и по хозяйству — обузой для семьи не стала.

Ирина кроликов разводила, и Мария каждый день рвала для них траву. Порой так устанет, что разогнуться нет сил, а руки все от травы позеленеют и скрючатся. Сначала эта зелень отмывалась, а потом совсем в кожу въелась. Разозлится, бывало, на кроликов этих и на Ирину да и говорит:

— Чтоб вы все сдохли! Я бы у Андрейки в городе пожила, отдохнула бы.

Ирина не обижалась и не ругала ее, а только грустно качала головой. А на праздники и в дни рождения всегда подарки дарила, и сын ее, Андрейка, из города подарки привозил. И платки у нее были, и платья шелковые...

Когда Андрейка отвез Марию в дом инвалидов, она эти платья взяла с собой, но их постепенно все отобрали. Каждую неделю приходилось сдавать белье и одежду в стирку, и то, что сдавали, назад не возвращалось. Вместо этого давали все больничное.

Потом Светка на женский день привезла ей новое шелковое платье, и Мария спрятала его под матрас, но однажды увидела, как санитарка Фрося вытаскивает его. Мария стала кричать на Фросю, а та говорит:

— Здесь не положено ходить в домашнем, а если будешь буянить, мы тебя разденем догола и выставим в коридор!

Мария испугалась и замолчала, потому что видела, как некоторых из больных уже выставляли в коридоре голыми и все над ними смеялись. Светке потом она не стала жаловаться: та поругается и уедет, а ей здесь жить.

Когда Мария жила у сестры, та перед праздниками давала ей деньги, и она ходила в парикмахерскую делать завивку. Все говорили, что у нее хорошие волосы и завивка ей очень идет. У Марии даже карточка сохранилась, где она сфотографирована с прической. Такую же карточку она видела у Андрейки в альбоме. А когда она стала жить в доме инвалидов, ее остригли наголо. Она плакала и просила, чтобы ее не стригли, но ей сказали: так надо, чтобы вши не завелись. Потом волосы отросли и торчали ёжиком. Она стала носить платок, чтобы скрыть эту седую щетину. Светка говорила, что несколько раз посылала ей в посылках мыло и шампунь, но куда они потом девались, Мария не знала.

И все же ей было лучше, чем другим, потому что ее навещали родные, а к другим никто не приезжал. Вот и теперь Мария увидела, что в дом инвалидов вошла Светка.

— Хорошо, что вы приехали, — сказала медсестра. — Ваша родственница умерла. Мы как раз хотели вас вызвать.

Светка ахнула, а потом сказала:

— Отмучилась.

Потом она захотела взглянуть на покойницу, и ее подвели к гробу.

— Да что ж вы его в коридоре-то, прямо на полу поставили?! — возмутилась она, а ей отвечают:

— Специального помещения для этого у нас нет.

Светка открыла крышку гроба, погладила Марию по руке и еле слышно сказала:

— Прости!

Она стала угощать всех, чтобы Марию помянули: угостила сестер, санитарок, потом стала угощать больных, а Фрося, которая ни на шаг от нее не отходила, стала обо всех рассказывать.

— Эта, — говорит, — бабушка, уже давно лежит, не встает — видно, скоро помрет. А эта вот, здоровая, все время курит, дымит как паровоз. Мы ее гоняем, а она дерется, попробуй с ней сладить! А вон та, девчонка, вечно беременная, уже несколько раз убегала, да ее с милицией возвращали.

Дом инвалидов, где жила Мария, находился недалеко от деревни, и первое время она по-прежнему работала. За работу ей платили медом и яблоками, а еще иногда давали деньги. Деньги она не знала и все их отдавала в деревне, а за это получала молоко и яйца. Молоко она сразу выпивала, а яйца варила в кружке, наливая туда кипяток для чая.

Сначала она часто просила соседку писать Андрейке, что хочет домой. Здесь все были чужие, равнодушные к ней. Он приезжал и был грустным. Мария видела, как судорожно ходит его кадык и как натянуто он улыбается.

Когда сестра Ирина умерла и Мария переехала наконец в город, оказалось, что жить там вместе никак нельзя: квартирка у Андрейки маленькая, а тут еще ребенок родился.

Она перестала проситься домой только тогда, когда у нее появился муж. Он тоже жил в доме инвалидов, тихий такой, молчаливый, и глаза у него белесые, словно весенний ледешок на воде. Они вместе работали, вместе сидели вечерами во дворе на скамеечке, вместе ели из банки мед, залезая туда по очереди ложками и перемазывая лицо. С этого времени Мария смирилась. Теперь ее домом стал дом инвалидов, и уже не навещать ее приезжали Андрейка и Светка, они приезжали к ней в гости.

Когда того мужчину, которого Мария называла мужем, перевели в другой дом инвалидов, она его быстро забыла, а вот свою юность и Алешу помнила хорошо. Она часто вспоминала душистый стог сена, шелковые волосы Алеши, которые золотились на солнце и ручейками текли между пальцев, снова видела, как приближается его лицо, чувствовала влажное прикосновение губ на щеке и слышала голос: «Машенька, какая ты красивая, и глазки у тебя словно василечки синенькие».

Она увидела, что Светка идет к церкви: покрыла платок, раздала милостыню, вошла... Эта церковь знакома Марии, она несколько раз была здесь перед тем, как Андрейка отвез ее в дом инвалидов. Вот и теперь тихо поет хор, пахнет ладаном. Светка зажигает свечи и ставит их на канон перед крестом. Мария никогда раньше не видела, чтобы она крестилась. Светка шепчет:

— Упокой, Господи, рабу Божию Марию!

Потом начинает плакать и причитать:

— Прости! Прости меня!

— Да не убивайся ты так, — говорит ей женщина в прозрачном шарфике на пышно взбитых волосах. — Не плачь, а то слезами ее зальешь. Будет сниться вся в воде.

— Виновата я перед ней.

— Все мы друг перед другом виноваты.

Еще несколько дней остается у Марии, чтобы видеть то, что происходит на земле, а потом она навсегда должна будет покинуть эту прежнюю обитель.

Как хорошо вместе с ветром носиться среди облаков, слышать пение птиц и опускаться к земле, чтобы еще раз, в последний раз, увидеть знакомые лица.

Вот Андрейка и Светка едут на катафалке хоронить ее тело. С ними едет сопровождающая из дома инвалидов. Она жалуется, что ей постоянно приходится организовывать похороны, что она устала уговаривать могильщиков, которые капризничают и сердятся, когда им не дают «на лапу». Андрейка говорит, что все оплатит и памятник поставит.

Водитель вдруг поворачивается и предлагает забить крышку гроба, мол, простились, хватит уже, а то запах!..

Андрейка и водитель забивают крышку гроба, а сопровождающая говорит, что из-за частых похорон она вся пропиталась запахом мертвецов и если так пойдет дальше, то муж не будет пускать ее в постель... и вообще, что она скоро уволится с такой работы.

Мария увидела, как похоронили ее тело и то земное, что от нее оставалось, перестало ее связывать. Теперь она стала наконец свободной.

Ей захотелось полететь туда, куда она давно стремилась душою: захотелось увидеть родные места, где прошла ее юность!

Снова зазвучал дивный хор голосов и позвал ее. Она поднялась выше. Внизу осталось кладбище — внизу остался дом инвалидов.

Она взлетела в безбрежное голубое небо и увидела, что навстречу ей несется Алеша. Он в военной форме и улыбается, его светлые волосы выбиваются из-под пилотки и золотятся на солнце. Он берет ее за руки и кружит, кружит... Так и летят они, взявшись за руки. Она свободная! Ей хорошо!..
 

На окот

Сидя в полутемном общем вагоне, Света Игнатьева тихонько всхлипывала. Поезд простучал колесами по мосту через Волгу, нависшему старыми металлическими пролетами над темнеющей в вечерних сумерках рекой, и потянулась степь, унылая, однообразная, едва потревоженная весенними паводками, рождающими огромные лужи-озера, но все еще по-зимнему сонная. Замерзшие и поблескивающие в лунном свете лужи, словно глаза, грустно смотрели в небо — и вдруг гасли, едва луна затягивалась облаком. От этой грусти за окном, от казенной неряшливости обшарпанного вагона и оттого, что поезд уносит ее от дома — да что там от дома, поезд уносит ее совсем не туда, куда бы ей хотелось, — Света снова всхлипнула.

Еще сегодня утром она пришла на работу вполне довольная жизнью и собой, договорилась, чтобы с понедельника ей отмечали отгулы, которых хватало как раз на неделю, и позвонила Вадиму. У него с понедельника начинался отпуск, и они договорились на недельку съездить в столицу.

С Вадимом она была знакома еще со времени учебы в