Теткина квартира

Какая странная книга: Феликс Кривин — «Ученые сказки». Воронеж. Как эта книга попала к ней в библиотеку? Откуда? Купила ее для внуков? Но позвольте, внукам самим уже к тридцати, впору правнуками обзаводиться! Да и видятся они — в год по чайной ложке! Тогда что же? Может, из тех, что от отца еще достались в наследство? Чего тогда лезет на глаза? Уже в который раз натыкается на нее Евгения Андреевна, собираясь в путь... Какие странные стихи:

«Доктор Фауст, хватит философий,
И давайте говорить всерьез!» —
Мефистофель повернулся в
профиль,
Чтобы резче обозначить хвост.

Все темнее становилась темень,
За окном неслышно притаясь.
Где-то там невидимое время
Уносило жизнь за часом час.

И в старинном кресле —
неподвижен —
Близоруко щурился на свет
Доктор Фауст — маг и
чернокнижник —
Утомленный старый человек...

«Доктор Фауст, будьте оптимистом!
У меня для вас в запасе — жизнь!
Двести лет — пожалуй, даже триста
За здоровый этот оптимизм!»

Мало ли иллюзий есть прекрасных?
Доктор Фауст, ну же, откажись!
Гаснут звезды. В доме свечи гаснут.
В старом кресле угасает жизнь...

Евгения Андреевна Козлова. Старая женщина в запущенной, старой квартире. Несмотря на возраст (уже 79!), каждое лето, особенно в хорошую погоду, она вот так же собиралась в путь. Правда, дальше автобусной остановки обычно так и не доходила. А тут, в свое уже восьмидесятое лето, все-таки собралась с силами. Собралась и потащилась, опираясь на палочку, в долгий путь от своего Измайлова — в центр, к Большому каменному мосту, к незабвенной улице Серафимовича — как бишь она там теперь называется? Может, по-прежнему, а может, и переименовали.

Сгорбленная, потертая старушка. Одна проехала на метро, вышла на «Библиотеке Ленина». Благо старое название сохранилось. И — с трудом, с передышками — побрела по Каменному мосту вниз, к тому самому Дому на набережной, серому, страшному дому сталинского правительства. Шла пешком, хотя вполне могла позволить поймать такси. С такой и взяли бы недорого. Но Евгения Андреевна раз и навсегда убедила себя: стоит начать тратить деньги — и сделаешься обычной, пусть и богатой старушенцией. И разом пропадет невыносимо сладкое ощущение — единственное в жизни ощущение себя «хозяйкой с немереными возможностями», а восприятие окружающих — серыми букашками в ее невидимой паутине. С годами это ощущение стало для нее постоянным допингом, тайным смыслом вроде бы с виду никчемной жизни. Оно выплескивалось изнутри всякий раз, когда продавцы за прилавком или кассирши в супермаркетах бесцеремонно откладывали самые дорогие из ее продуктов, самодовольно объявляя: «Бабушка, это не берите, это вам не по карману!»

«Знали бы вы, лахудры, — мстительно и сладко посмеивалась в душе Евгения Андреевна, — какой у меня карман!»

Одна лишь аренда «квартирки» — «масенькой квартирки», площадью 500 квадратов, в том самом Доме на набережной — приносила ей на счет, как говорит молодежь, «четыре штуки баксов». И это — ежемесячно! Да-да! Пожелай она — могла бы позволить себе лечение в лучших швейцарских клиниках, отдых за границей два раза в год, в Куршевеле и на Канарах, салоны красоты, фитнес и пластическую хирургию не хуже Гурченко! Но в том-то и заключалось особое ощущение власти, что все эти богатства хранились там, внутри, в несметных кладовых ее мечтаний. А наяву — шла обычная серая полужизнь маленькой глубокой пенсионерки в «однушке» в Измайлове, которой сердобольные соседи по праздникам совали куски пирога да несколько яблок — «порадовать бабу Жеку».

Правда, бабой Жекой соседи звали ее между собой — как-то язык не поворачивался в лицо назвать «бабой» эту интеллигентную, хотя слегка потертую и запущенную, как и ее гардероб, несколько манерную даму.

Пока позволяло здоровье, Евгения Андреевна исправно ходила на работу. В подъезде знали, что она известный юрист. В свое время, когда только создавались товарищества собственников жилья, ее даже приглашали в совет, который должен был выбрать управляющую компанию. Потом, правда, новые идеи как-то стекли в песок, большинством голосов решили, что безопаснее все-таки остаться с ДЭЗом, но с тех пор за Евгенией Андреевной закрепился определенный авторитет. И не только авторитет. Почему-то упорно и долго держался слух о ее профессиональном бескорыстии и бесплатной помощи, которую она оказывает бедным. Почему? Теперь уже и не вспомнить! Разве что опять же по причине явной бедности и ветхой одежды. Сначала болтали, что Козлова — чуть ли не тайный правозащитник. Потом — когда этот слух ничем не подтвердился — что она всю себя отдает семье, помогает неработающей дочери и внукам, да еще вроде бы каким-то дальним родственникам. Этот слух поддерживали и сама Козлова, и также небогатая дочь Елена. Позже дотошные подъездные кумушки якобы доподлинно узнали, что отношения с внуками у старушки более чем прохладные, а дочь просто не хочет разглашать правду. Остались только мифические родственники, в которых со временем уверовала и сама Козлова.

Никто не мог и догадываться об истинной подоплеке ее загадочной нищеты, которая делала ее жизнь полной тайны и сладостного превосходства над окружающими.

Однажды, много лет назад, Женя Козлова случайно взяла в руки классика немецкой литературы Лиона Фейхтвангера. Ни его «Изгнание», ни «Безобразная герцогиня Маргарита Маульташ» не произвели на нее особого впечатления. Зато двухтомник «Еврей Зюсс» навсегда поразил воображение безусловной правотой и жизненностью, по-настоящему открыв законы бытия.

Именно Фейхтвангер показал ей, как сладко быть обладателем больших, огромных денег, причем не напоказ, а невидимо для окружающих купаясь в их могуществе. И тем слаще, чем беднее, жальче и незаметнее предстаешь перед людьми. Тогда только глухой отзвук вызвала в ее душе судьба накопителя Зюсса. И только через много лет она перечитала книгу не торопясь, смакуя каждую страницу, как будто познавая смысл жизни...

Обо всем этом вспоминалось Евгении Андреевне, пока она с трудом спускалась с Каменного моста на набережную, потом перешла дорогу к Театру эстрады и прошла под аркой в сумрачный высокий колодец знакомого с детства двора, где осталась вся ее жизнь...

Совсем запыхавшись, она пересекла двор и примостилась на скамеечке в центре дома, возле тринадцатого подъезда. Она всегда присаживалась здесь, где на одиннадцатом этаже, в двести шестьдесят первой квартире прошла ее юность и где навсегда осталось ее скупое на любовь сердце! Позднее, когда в доме проходил капремонт, Евгения Андреевна ловкими ходами смогла переместиться в другой подъезд, в лучшую квартиру с огромным открытым балконом почти над Театром эстрады и со светящейся рекламой концерна «БМВ» на крыше. Но с этой, новой квартирой ее мало что связывало, привыкнуть не успела и не чувствовала ее своей. Именно ее старушка сдавала так удачно, что удавалось не только снимать две квартиры в Измайлове, для себя и дочери, но и откладывать порядочные суммы.

Только с возрастом Козлова поняла сидящих на лавочке старушек, вроде бы ничем не занятых, кроме — как думала она раньше — подглядывания и сбора досужих сплетен. Оказывается, не всех их так уж интересовала бурная жизнь соседской молодежи. Многие, как и она, могли сидеть часами, не видя и не слыша течения окружающей жизни, наедине с собой и любимым старым домом, ведя нескончаемый диалог с теми, кто остался, и с теми, кого уже нет в жизни...

В этот раз, как и в прошлые ее редкие визиты, Козлова предвкушала это приятное сидение на скамейке, легкие полудремотные воспоминания — о юности, о любви, «о смехе невпопад и слезах не понарошку»... А получилось совсем не так. В семьдесят-то девять с хвостиком прогулка до заветной лавочки показалась ей, как никогда, тяжелой. Уже присев, она долго не могла успокоить сердце, даже испугалась было: упадет — никто не поможет! Взяла под язык таблетку валидола, и кое-как, постепенно самочувствие вошло в норму; правда, сильно давило затылок. Зато воспоминания нахлынули с небывалой яркостью, как будто в старом кинозале выключили свет и засиял экран. Но это путешествие в собственное прошлое оказалось столь же правдивым, сколь и страшным...

Таким, как жизнь...

А увидела Козлова свой старый дом не таким блекло-серым, как теперь, а ярким, подновленным, еще недавней постройки — перед самой войной. Ей самой исполнилось всего одиннадцать, и жила Женечка, тогда еще Морозова, с отцом и мамой в восьмом подъезде, деля коммуналку с маминой ровесницей Софой Кауман.

Какое счастливое было время! Женечка тогда еще только перешла в четвертый класс, у нее были кудреватые косички, и проходила она под мостом на набережную Мориса Тореза в 19-ю английскую спецшколу, где учились почти все дети из правительственного дома. Как бывает с единственным ребенком, росла она в семье баловнем, любимицей многочисленных взрослых: бабушкой по отцу — Александрой, бабушкой по матери — Полей, дядьями и тетками. Смутно, но по-детски глубоко ощущала девочка, что именно ее появление окончательно сплотило их семью. Что без нее — такой умненькой и красивой — бабушка Александра Морозова и родственники отца — как шептались друзья, «из старинного рода» — никогда не приняли бы простую деревенскую бабушку Полю и маму, Машу Караганову, которую и нашел отец «лишь благодаря советской уравниловке». Ощущала — и переполнялась сознанием собственной значимости, а придя из гостей, особенно от бабушки Александры или старшей сестры отца — тети Валентины, слушательницы каких-то старорежимных женских курсов, могла ненароком поперечить матери, дескать, что может ваша деревня в культуре понимать! Мать только улыбалась потерянно, а Женечке казалось, что нет ничего лучше, чем быть такой же умной, начитанной, как тетя Валя, и такой же богатой и красивой, как бабушка Александра на старых открытках. А того, что благополучие семьи целиком держалось на маме, умевшей из ничего приготовить вкуснятину, никогда не ныть и не жаловаться на безденежье, умевшей сшить модную юбку и, в отличие от неряшливой Софы Кауман, содержать их коммунальные метры в безупречной чистоте, — всего этого Женя по малолетству оценить не могла. Как и постоянной заботы простой, доброй и терпеливой бабушки Поли, старавшейся быть незаметной для важных морозовских родичей и, по сути, дарившей им все, что могла, — от деревенских яиц до вышитого бисером неповторимого праздничного белого фартучка любимой внучке.

И только одно неприятное воспоминание связывалось у Евгении Андреевны с детством и той первой квартирой. Это память о редких скандалах на коммунальной кухне, о выкриках двух женщин, выгонявших отца из дому. О матери, бросавшейся со скалкой на соседку-жидовку и после кухонных ссор заливавшейся слезами в комнате. О страшных словах, которые впервые тогда узнала — «жиды», «предатели», «враги народа», «Софка посадила мужа, а сама, иуда, от него отказалась», «жидовская морда за квартиру в этом доме сама удавится и детей продаст!».

Женя узнала — и ненароком сделала вывод: как же ценятся эти, даже коммунальные, метры в их правительственном доме, если для того, чтобы переехать сюда из барака на Переведеновской, отец перестал посещать бабушку Александру и родных на Ордынке: вдруг узнают о «купеческих корнях» активного комсомольца!

А соседка, тетя Софа, оказывается, писала донос на собственного мужа! А если бы не написала, не сидеть бы ей на их желанной коммунальной кухне, а с мужем валить лес на Колыме. Тогда они всей семьей оценили самое что ни на есть пролетарское происхождение мамы Маши. И маленькая Женя вдруг осознала, каким же ценным и благодатным было уютное жилище в сталинском доме, что ради него стоило пожертвовать и супружеской любовью, и верностью. А может быть, даже и совестью?

Женечка как будто присмотрелась внимательнее к подругам во дворе. Присмотрелась — и сделала довольно неприятное открытие: во-первых, все, кроме них, жили в полноценных квартирах, а не в каких-то жалких комнатках коммуналки, а во-вторых, и Лукьяновы, и Суходревы, и Помостины, и даже дипломаты Калинины имели положение в правительстве куда более заметное, чем ее отец, Андрей Морозов.

И Женечка плотнее примкнула к маме Маше в ее борьбе за коммунальный раздел с пакостной Софой и в «квартирном» азарте даже пропустила — или, точнее, допустила — важные моменты, оказавшие влияние на всю дальнейшую жизнь семьи. А именно — рождение с разницей в несколько лет средней и младшей сестер. Допустила оттого, что в текущем моменте, пусть и на годы растянутом, прибавление их семейства оказывалось как нельзя кстати. В итоге был явный плюс: жилконтора наконец-то пошла навстречу теперь уже многодетным родителям Морозовым и предоставила-таки вожделенную отдельную квартиру огромной площадью в том самом тринадцатом подъезде, где и прошла, в следующем, вся жизнь Женечки Козловой, тогда еще Жени Морозовой. Этот большой плюс, правда, так и остался впоследствии единственным. Это потом уже Женечка увидела и минусы в увеличении семьи. И их с рождением сестер с каждым годом становилось все больше.

Даже терпеливая мама с горечью роняла иной раз, что по тяжелым временам неплохо было бы остановиться на самой первой — Женьке. Да и отец соглашался с ней, но если бы не желание обзавестись сыном, то...

Крепко запал в память Женечке этот опыт — так же глубинно и крепко, как и рассуждения о запредельной ценности правительственной жилплощади. Запомнилось — и так с тех пор и не забывалось.

А время наступило тяжелое, военное. Мать, сидя с детьми, не работала, отца, правда, по счастью, в армию так и не призвали, сочли ценным специалистом. Что и позволило семье не распасться, не растеряться на дорогах войны и эвакуации. И конечно, сохранить надежный, уже обжитый и оцененный московский оплот: квартиру двести шестьдесят один в тринадцатом подъезде, где отец имел собственный, пусть и небольшой кабинет, Женечка — отдельную комнату, мать с отцом спали в гостиной, а сестры — средняя Галина и младшая Наташа — дружно занимали последнюю оставшуюся комнатку. Сестры...

Память о них так больно кольнула в сердце, что Евгения Андреевна, резко откинувшись, едва не завалилась со старой скамейки. Проходившая мимо женщина с коляской, взглянув ей в лицо, подошла ближе: «Не нужна ли помощь?» Евгения Андреевна улыбнулась из последних сил и в ответ отрицательно покачала головой. Кто и как помог бы ей защититься от воспоминаний?

Сестры-сестренки... С Галкой разница в пять лет, с Натальей — почти в одиннадцать. Каждый раз и отец, и мать в периоды беременности мечтали о мальчике, заверяя любимую Женечку, что будет у нее брат — защитник, такой же, как папа у мамы. Потому рождение сестер не вызывало особенной радости, каждый раз они появлялись нежеланными и долгое время невольно доказывали свою «нужность». Нужность семье, а значит, и Женечке, привыкавшей занимать командные позиции: я старшая, я самая умная и красивая, и вообще, я — желанная, а вы — еще как сказать! И скромная, ранимая Галочка изо всех сил училась в школе на одни пятерки — получалось, только затем, чтоб мать лишний раз услышала на родительском собрании: «Ваша девочка — просто украшение класса!» А младшей Наташке, с детства самочинно ею, старшей, умной и возвышенной, прилаживалась роль будущей няньки и домохозяечки в ее, Женечкиной, будущей семье. Этот негласно существовавший порядок сохранялся девочками, пока жизнь в очередной раз не показала Женечке Морозовой несомненного значения некоторых совсем не советских ценностей.

Случилось все просто и до ужаса банально. Женечка первой из сестер без троек окончила школу и не без помощи папы протиснулась на юрфак Московского государственного университета им. Ломоносова.

Характерна маленькая деталь, на которую в свое время ни сестры, ни даже сама Женечка и внимания не обратили. Да и выяснилось все спустя энное количество лет. Но, правда, когда выяснилось — так и запало им всем троим в сердце. Почему — кто знает?

А деталь такая. Вступительное сочинение Женя писала своим обычным скверным почерком — до того скверным, что только привычные школьные преподаватели со вздохами ломали глаза над ее работами. В приемной же комиссии этого делать не стали, а просто выставили двойку за нечитаемые каракули. Женечка, увидев в списке напротив своей фамилии двойку, впала в истерику, театрально ломала руки и угрожала покончить с собой. Ради нее — единственной — крутой партийный отец Андрей Николаевич Морозов, поступившись принципами, лично ходил в приемную комиссию, писал нужные ходатайства, добился-таки, чтобы работу «гениальной» Женечки прочли. И поскольку написано сочинение было без ошибок, гладким слогом, бескорыстные экзаменаторы уступили. Так Женечка Морозова вместе с пятеркой получила еще один крепкий жизненный урок: все в стране равны, но некоторые равнее. Она поняла, что никак не «прокатило» бы кухаркиным детям, «прокатило» и «прокатит» в будущем старшей дочери работника Совмина, члена правительственного аппарата из двести шестьдесят первой квартиры драгоценного Дома на набережной...

Следующий урок оказался еще весомее и еще — во много раз! — больнее. Благополучно влившись в элитный студенческий круг, Женечка, разумеется, именно там и встретила, как и сама мама Маша в свое время, — девятнадцати лет от роду — своего Прекрасного Принца. Прямо в этом же, относительно тесном кругу и прямо на этом же, самом первом курсе. Звали его Яшей Клевером — и, видимо, розовые очки любви не слишком исказили образ Принца.

Яшу числили среди лучших студентов курса. Был он высокий, красивый и, несмотря на еврейские корни, голубоглазый и блондинистый. Прямо как в «Республике Шкид»: «типичный блондинистый еврей». Для Женечки национальность Яшки была связана лишь с действительно незаурядным умом и способностями. Самым притягательным оказалось то, что Клевер отроду не «страдал» ни малейшей усидчивостью, предметы давались ему легко. Занимался он в основном тем, что по-настоящему интересовало, — философией, к примеру, или зарубежной литературой, — но равно разбирался и в математике, и даже в самом сложном и самом важном предмете — международном праве. При этом оставался сердечен, открыт и прост в общении, никогда не отказывал в помощи даже самым занудным тупицам, а в отношении однокурсниц проявлял несовременную рыцарскую галантность. Так что головы потеряли и более блестящие (не говоря уже о красоте) студентки, нежели Женечка Морозова...

Евгения Андреевна, неожиданно почувствовав подступающие слезы, прикрыла глаза и откинулась на жесткую спинку скамьи. Яша Клевер, молодой и неотразимый, близко-близко наклонился к ней, как прежде, и шутливо щелкнул по носу: «Не вешать нос, Елка!» Он единственный звал ее Елкой, и у нее кружилась голова от его ласкового обращения. Любовь к Яшке, которого она тоже называла потаенным — для себя одной — именем Чапля — в память ума и таланта Чарли Чаплина (почему — неведомо), — эта любовь была единственной настоящей в ее долгой и горькой жизни. А влюбилась она тогда без памяти, не мыслила себя без Чапли, уверенная, что на такое чувство нельзя не откликнуться, во взаимности и в том, что ни на одну из сокурсниц (подруг у нее не было) Яшка даже не посмотрит. Ведь и впрямь — в пространстве ее горячей любви, кроме них, другим не было места...

И вдруг Евгению Андреевну бросило в жар, а старческое, сморщенное, в коричневых пятнах лицо налилось кровью. Тайная и стыдная картинка из их отношений встала перед ней так ясно, будто время вернулось. И снова Женечка Морозова возвращалась со свидания с Яшей в Нескучном саду...

В то советское время для девушки из приличной семьи сама мысль о близости до свадьбы была невозможной, и, конечно, они с Яшкой были вполне целомудренны и ограничивались неловкими поцелуями. Женечка не сомневалась, что друг для друга они первые и единственные, как Адам и Ева. И в то же время держалось у них стойкое безусловное доверие друг к другу и четкое ощущение другого как настоящей половинки, когда не стыдно переодеться за спиной и даже «сбегать в кустики». Так вот и произошла эта стыдная неожиданность.

В тот поздний весенний день в конце мая Женечка, не подумав, надела на свидание свои любимые заграничные белые брючки, предмет зависти всех подруг. Надела — и горько пожалела о том! К концу дня, пролетевшего в развлечениях на аттракционах, она присела на свежеокрашенную в партийный кумачовый цвет скамейку. И, невзирая на три подложенных носовых платка (свои и Яшкины), красные полосы оттереть не удалось. Пятна от некачественной краски расползлись по брючкам.

До глубоких сумерек они сидели в парке, потом, сторонясь прохожих, дошли до метро «Октябрьская», а дальше-то все равно предстояло попасть в пеструю летнюю толпу. Лучше было умереть, чем услышать чей-то ехидный смешок за спиной. И кто знает, чем бы все кончилось, если бы не самоотверженный и верный Чапля. Дойдя до метро, Клевер, как обычно, с улыбкой нажал ей на «кнопку носа»: «Не дрейфь, Елка!» Снял свою новую ветровку, обмотал вокруг Женечкиных бедер и завязал на поясе. И все изменилось: со стороны она выглядела стильной современной девушкой. И не имело никакого значения, что ветровку потом так и не смогли отстирать. А имело значение то, как благородный Чапля, целуя ее на прощание в недрах обширного тринадцатого подъезда, шепнул, что хотел бы «всегда быть вместе».

И за всю свою долгую жизнь старая женщина на скамейке не могла припомнить таких же счастливых мгновений, как те, что провела тем вечером Женечка Морозова в спешащем на одиннадцатый этаж лифте...

Вот так. И потом целый год Женечка в институте и дома летала как на крыльях. Родители казались ей старыми и непонятливыми, а сестры...

Разве могли эти малявки удостоиться когда-нибудь такой немыслимой любви, такого Принца на белом коне! Ей даже рассказывать о своем счастье не хотелось — все равно ведь ничего подобного им не видать, пусть пока просто служат на подхвате у скучных родителей для разных домашних надобностей. Хотя... Тогда Женечка на какое-то время перестала воспринимать сестер как лишних обитателей бесценной квартиры. Собственно, вообще их не замечала.

А кончилось все у них с Чаплей не так, как хотелось бы, а так, как всегда. Любил ли ее Яша всерьез или просто не мог обидеть ее первой любви — кто теперь узнает? Факт тот, что, в отличие от порхающей Женечки, его приковывали к дому настоящие мужские обязанности, а одинокая мать, так и не вышедшая после развода замуж, видимо, все же осталась самой главной женщиной в его жизни. Хотя — кто его знает? Ведь в итоге красавец и умница Яша Клевер, живший, в отличие от молодых людей Женечкиного круга, в двух комнатах тараканьей коммуналки, без отца, с полубольной матерью на руках и пенсией по потере кормильца, — ненаглядный Чапля все-таки женился. Но девицу выбрал, видимо, с учетом своего положения: отец Танечки Пмосниной, из восьмого подъезда Дома на набережной, на служебной лестнице стоял на несколько ступенек выше Андрея Морозова. Еще бы, то «сотрудник аппарата», а то — сам министр! Возможности трудоустройства после вуза и выделения мамочке Яши желанной отдельной квартирки оказались у состоявшегося тестя значительно большими.

И Женечка, невеста без места, с престижного юрфака, с суперпрестижным адресом, сама же и познакомившая дворовую подружку Танечку с Клевером, вместе с оглушительным щелчком по тому самому «носу-кнопке» получила очередной жизненный урок: самые лучшие женихи водятся там, в кругах повыше, куда и нужно протискиваться изо всех сил. И что все-таки не будь у нее этой самой престижной квартиры — и путь наверх, и суперженихи, и роскошная жизнь, куда ее так тянуло, — все пролетело бы мимо, «как фанера над Парижем». После расставания с Чаплей она поняла: необходимо заводить связи, протираться вверх, попутно отпихивая лишние тела от главного своего достояния — кусочка Дома на набережной.

Правда, урок оттого и впечатался в память, что сильно-таки резанул по сердцу....

Евгения Андреевна достала старенький носовой платок и промокнула сухие глаза. Все случившееся было живо в памяти, даже не потускнело. Тот день, когда галантный Клевер последний раз проводил ее домой, пришелся на субботу. Вся семья, кроме заседавшего на работе отца и ее, с утра отправилась за очередными подарками к любящей и безотказной бабушке Поле.

Они встретились в подъезде, и целеустремленный Яша не стал затягивать неприятное объяснение. Вернувшись домой, Женечка сразу полезла в родительский буфет, где гордо красовались бутылки с напитками. Хотела открыть «самую вредную», чтоб напиться, как говаривал Чапля, «до потери пульса». Открыть не удалось ни одной. Железные крышечки сидели плотно. Тогда Женечка передумала напиваться и метнулась в ванную. Набрала ледяную ванну, притащила еще льда из холодильника, разделась и погрузилась в воду, твердо решив простудиться и умереть. Просидела около двух часов и, замерзнув напрочь, собралась было снова открыть холодную воду, но потянулась к крану и обомлела: среди бела дня прямо с вертикальной стойки душа на нее нагло уставился большущий длинноусый черный таракан! Тараканище!

Конечно, тараканов, и именно таких — больших, черных, длинноусых, иногда по утрам ей случалось заставать в кухне и раньше. Но там она оказывалась всякий раз не одна, на злодеев бросались всей семьей: выслеживали и без жалости приканчивали. А здесь — мало того, что тараканище бесстыдно пробрался в ванную, — он еще нахально глазел на нее, никуда не собираясь бежать (бежать-то, по правде сказать, было некуда), а потом и вовсе взял да свалился прямо ей на голое плечо! А может, и не свалился, а специально запрыгнул, на то он и тараканище! Женечка подняла такой визг, что все вернувшееся к этому часу семейство мигом столпилось в ванной. Сестры и мама свирепо набросились на таракана, истребили его, как большевики эсэров, и вынули мокрую и примороженную страдалицу из ванны. Так закончилась первая и последняя любовь лучшей дочуры Марии и Андрея Морозовых — небольшой простудой, соплями и девичьими слезами. А впереди лежала долгая, как степная дорога, жизнь...

Да-а, жизнь... Жизнь в семье и жизнь за пределами дома. Вот только отношение к жизни у Женечки несколько изменилось. Немного и почти неуловимо, но иногда малые детали соединялись в целое, и всем становилось не по себе от нового в характере Женечки Морозовой.

Во-первых, она замкнулась. Она и прежде-то не особо делилась с домашними личными переживаниями. А тут и вовсе на ее лице, не нуждавшемся, как считала она, ни в малейшей косметике, будто застыло некое неодобрение и даже презрение по отношению к окружающим. Всегда чуть поджатые «куриной гузкой» губы, прищуренные глаза... Не юной студентке принадлежало это недовольное лицо, а умудренной и крепко разочарованной жизнью старой деве. Есть люди, о которых говорят: «Они без возраста». Так вот, после разрыва с Клевером Женечка из юной невесты превратилась в женщину, не молодую и не старую — именно «без возраста», как не имеют возраста обида и неприятие жизненных потрясений.

Время словно остановилось...

На скамейке перед тринадцатым подъездом сидела именно дама без возраста, чье приподнятое вверх лицо намертво застыло в обидчиво-брезгливой гримасе, «как будто жизнь, — написано у Пристли, — удивила и безнадежно разочаровала ее...».

Изменилась? А может, наоборот, после потери любви это лицо по-настоящему повернулось к близким? Жизнь показала Женечке Морозовой, что, как бы ни была она хороша, как бы ни была умна и талантлива, в обществе избранных таких «вагон и маленькая тележка». И чтобы оказаться среди избранных, необходимо иметь свою квартиру в правительственном доме, влиятельного отца и, главное, быть безоглядной на мнения в достижении поставленной цели. Это Женечка отлично поняла и приняла как догму. Она затаилась в себе, будто бы и всерьез вернулась к учебе, радуя родителей и отстраненно улыбаясь сестрам. А те в свою очередь тоже радовали родителей. Галочка шла на красный диплом, Наташа выбрала редкую, перспективную специальность. Учились и росли...

После Женечки влюбилась, как положено, средняя — Галина. Избранник был ее однокурсником, заметным студентом, но, как всегда думала сидящая на скамейке старая дама, и рядом не стоял с блистательным Яшей Клевером. И что совсем уронило Галиного воздыхателя в глазах Женечки — не был москвичом. Это было опасно. В ее планах сестры поочередно выходят замуж за москвичей с квартирами и улетают из бесценного семейного гнездышка. А тут — такая незадача!

Первым делом следовало восстановить статус-кво, расставить все по местам. Самолюбивая Женечка никак не могла допустить, чтобы незаметная сестрица опередила ее в самом главном для девушки — удачном замужестве! И бросилась на поиски выгодной партии в своем же правительственном дворе-колодце.

Первым подвернулся под руку дворовый приятель Генка Козлов. Семья, правда, не слишком завидная, хотя и по-еврейски юркая и пробивная благодаря Генкиной мамаше — «Козлихе», как называла ее мама Маша. Но зато Генка был сражен сразу и подчистую. В ЗАГС был готов идти «хоть сейчас» и своим восторгом даже пролил бальзам на незаживающие Женечкины любовные раны.

И — опередила-таки Женечка своих сестер! И на полгода раньше, чем Галка, выскочила за соискателя с квартирой! И, не любя Генку и нисколько не заморачиваясь по поводу собственной семейной жизни, она могла наконец без помех погрузиться в борьбу, оттирая от элитной жилплощади своих основных соперниц, даже и не подозревавших, в какой жестокий бой за территорию они ненароком ввязались.

Через полгода, невзирая на отговорки родных, Галочка вышла замуж за «приблудного» Бориса с хохляцкой фамилией Заваденко. И поставила штамп, и прописала мужа на неприкосновенные метры, и даже поменяла семейный расклад в морозовском гнезде. После свадьбы общую комнату сестер заняли Галина с мужем. Женечка со своим Козловым остались в ее комнатушке. Зато Наташа переехала в отцовский кабинет, а Андрей Николаевич воссоединился с мамой Машей в гостиной.

И Женечка, как домашний Талейран, затеяла свою дипломатическую игру.

Начала с обработки родителей. Первое время вся разросшаяся семья, как прежде, обедала вместе в гостиной. И для Женечки малейшего повода было достаточно, чтобы перевести разговор за столом в удобное русло — что в Москве ничего не купишь, что приезжие оккупировали магазины и рынки, что из-за них в столице растут цены. Эту тему охотно поддерживала простодушная мама Маша. Видя, как мрачнеет Борис, Женечка продолжала о том, как трудно ей с сестрами пробиться в науке, для хорошего места в аспирантуре необходим блат, и только приезжие ухитряются и стипендии получать, и кандидатские строгать как дощечки, и даже научных руководителей не иначе как привораживать. И во время этих Женечкиных сетований даже отец как-то замыкался и, насупившись, склонялся над тарелкой.

Тягостный обед завершался в общем молчании. И ничего странного, что первая победа пришла к Женечке уже через месяц: Заваденко стали питаться отдельно. Продукты покупали на свои деньги. Соответственно, и накопления на кооператив сильно сократились, а положение их в семье стало невыносимым. И это было только начало.

Женечка забеременела, как потом выяснилось, также на полгода раньше сестры, и в ход пошли случавшиеся на ровном месте истерики. То Борис курил на кухне, куда ненароком заглядывала госпожа Козлова. То гости засиживались у Заваденко дольше, чем могла вынести Женечка в ее «интересном» положении. То, наконец, вчистую запретили приезжать в гости Борисовой матери — та, дескать, «слишком сильно шумела» и привозила «слишком пахучие» продукты!

Во время истерик Женечка так натурально падала в обморок и принималась так неистово и визгливо кричать, что прибегали родители. Они успокаивали будущую мамашу и дружно шикали на источник ее беспокойства. В итоге в период беременности Женечки семья буквально ходила на цыпочках — как бы чем не потревожить любимую старшую дочурку! А жить на цыпочках нелегко, особенно если ты — перспективный молодой специалист, если до полуночи готов чертить профили возможных мес­торождений и совершенно не жаждешь навечно остаться «приблудным» зятем на престижной жилплощади!

Борис Заваденко терпел, стиснув зубы, сколько мог. В Харькове, в однокомнатной квартире терпела его мать, Анна Андреевна. Привычно терпела сестрица Галина, чья собственная, начавшаяся через полгода