Тьма прозрения

1

Вдоль стен унылых домов тянулись палисадники, в них сидели, точно добровольные узники в клетках, скучающие старые матросы, портовые грузчики, боцманматы, вернувшиеся из рейса кочегары и шкипера. В этом старом одесском дворе жил забитый рабочий люд, рыбаки, портовые проститутки, торговки зеленью и мидиями. По вечерам резались в карты, пили вино, спорили о всякой чепухе и пытались найти лекарство от скуки. Был тихий июльский вечер, в небе носились стрижи, ничто не предвещало внезапного поворота сюжета, скука прочно окопалась в фикусах на подоконниках и въелась в тряпичные абажуры. И вдруг старый трамвайный вор Эрлен Киян крикнул, брызгая слюной на степенного кочегара Дуборенко, жилистого человека с угристым лицом и задумчивыми глазами удильщика бычков:

— Давай помажем! Ставлю все, что у меня в кармане, на кон! Рыжий победит в драке!

Киян любил заключать пари по любому пустяку: на рубль, на трояк, на пятерку. Он не мог пропустить ни одну дворовую драку. В нем жил азарт игрока. Жизнь отупляла унылостью, а он пытался бросить ей вызов и в минуты просветления мечтал прорваться в параллельное пространство. Но натыкался на покрытую плесенью бетонную стену в конце нашего двора, где был гальюн и вечно закатывали на крыше мусорника серенады коты — они на свой манер лечились от скуки. В юности Киян мечтал играть на фаготе. Зачем жизнь сделала из него вора? Этого не знал Сам Бог. Киян мстил творцу. Он был вором-атеистом. Трезвый, он не обидел бы мухи, но под хмельком был непредсказуем и выражался весьма аполитично.

Мальчишеские драки в нашем дворе заменяли дворовым патрициям бой гладиаторов. Гарпунер Семен Дробыга, человек со сплющенным лицом и синеватыми скулами пеламиды^[1], кричал мне:

— Шут гороховый, да возьми трубу, вдарь по кумполу Рыжего — и дело с концом! Он же тебе выбьет палкой глаз.

Семен знал, как меня зовут, знал, что я хожу в пятый класс, но в такие минуты гладиаторов не принято называть бойцов собственными именами.

Красотка Анжела, портовая сильфида, хохотала хриплым сопрано и держала пари на три рубля, что я устою не больше семи минут против Рыжего, то есть Котьки Собакини из соседнего двора. Котька был старше меня на год и ходил в шестой класс. Мне от него здорово доставалось. И всему виной была душевная скука. Она разъедала души Пересыпи, как рак. Я частенько был бит и другими бойцами, потому что сражался в рваных сандалиях. Это Анжела дала мне кличку Синяк. В душе она жалела меня и порой подбадривала в драках, вытирала платком кровь. Но стоило ей выпить, и она впадала в раж. Она безумно любила всевозможные дворовые скандалы, сплетни, разборки, стычки моряков, ночную поножовщину возле нашего кафе «Шаланда», уличные транспортные аварии, облавы, которые проводило НКВД в начале пятидесятых на Пересыпи и Молдаванке. У нее была отмазка: она стучала на фарцовщиков и стиляг, карауливших иностранных моряков за проходной нефтегавани на Втором Заливном, хотя выгоды от этого не имела никакой. Это тоже было своего рода лекарством от скуки.

...Котька бил вразмашку. Свирепо, непредсказуемо. Но тяжеловато, с оттяжкой. Его удары сыпались как подгнившие арбузы. Их трудно было отбить. Но можно было легко увернуться. Он был чуть выше меня ростом. Со временем я изучил его манеру драться. Но главное — это смотреть ему в глаза. Упаси бог повернуться к бьющему вас человеку спиной или даже просто попытаться отвернуться. Я приседал, делал уклоны, отскоки, финтил и изображал китайский театр теней. Однако синяков на моем лице не становилось меньше. Левый кулак я держал на уровне виска, словно щит, парируя удары правой.

— Ну и вертляв же пацаненок, — сказал, дымя старой трубкой, боцман Нечипоренко. — А ты не вертись, Синяк, ты вдарь! По-нашему, по рабоче-крестьянски! Ставлю трояк, что Котька не одолеет Синяка! Понаставят бланжей пацаны и разойдутся.

— Принимаю твою ставку! — сказал портовый грузчик Жора Макуха, человек с глазами сонного кондора и цыплячьим пухом на лысине. — У Рыжего кулак — как кувалда. Только подвернись.

Котька пытался загнать меня в брешь возле мусорника. Я уже чувствовал на себе жар, исходивший от его перекормленного, сдобного тела. Земля здесь всегда была скользкой от помоев, и намечалась промоина во времени. Котька был тяжелее, остойчивее. Я был много легче, в шторм меня сдувало с пляжных мостков. Бычки, камбала, глосса, лиманские крабы, рачки — вот из чего состояло мое тело. Я увернулся и постарался ударить снизу апперкотом в челюсть. Меня спасли реакция и резкость. Котькина голова дернулась, словно подрезали нитки на тряпичной кукле, зрачки провалились внутрь глаз, и на меня глянули слепые белки. Он поплыл и стал оседать, как подтаявшая свеча. Но его выручила дощатая стена мусорника. Одна из досок подперла снизу его щеку. И тут зрачки вынырнули опять на лагуну лица. Котька мотнул головой и звучно высморкался.

Не зря его отец был мясником, он выковал в утробе мамаши великолепную челюсть и мускулы моего врага.

Я не питал к Котьке Собакини ненависти и свыкся с битвами. Во мне постепенно улетучивался страх. Я боролся со всяческими страхами и ненавидел собственную трусость. Будь я писатель, я написал бы рассказ «История моих страхов». И еще «Историю моих врагов». Но я не стал бы писать «Историю моих друзей». Она останется при мне. Апперкот — удар интеллигентов: он не портит лицо. Я ударил чадо Собакини в нос. Котька вскинул голову, как ошарашенный дробинкой фазан, и попытался отвернуться. В эту минуту в недрах гальюна интимно и таинственно хлопнула дверь. К мусорнику вышла со счастливым видом мадам Изабелла Кофман. Грудь ее выходила на четверть волны из берегов замусоленного халата, на голове роились, как огромные шмели, папильотки. Не замедляя шага, она отвесила мне подзатыльник и сказала беззлобно:

— Зона интима не ринг для развлечений.

— Гони монету! — крикнул Макухе боцман Нечипоренко. — Синяк уделал мясника.

Киян разочарованно сплюнул и махнул рукой. Он не спешил отдавать Анжеле пять рублей. Но она и не требовала. Она заходилась от хохота.

Котька неуверенно поднялся на ноги.

— Рыжий, дави его! — орал Киян. — Ну, что же ты, бродячая сарделька!

— Ляг на землю! Лицом к небу! — приказал Котьке одноногий дворник Спиридон, энкавэдэшник. Он метнулся на култышке к гальюну и стал поливать из шланга окровавленное лицо моего врага.

Это была первая победа в то жаркое лето пятьдесят третьего. На другой день я был снова избит Котькой Собакини.

Но почему в день победы я смотрел на всех исподлобья? Почему не радовался жизни, не шутил, не пел пионерских песен, песен артековцев? Ведь я победил! В первый раз. Меня удручала кликуха Синяк. О дворовых кличках Фрейду следовало написать исследование и придумать метод зализывания душевных ран. Клички несмываемы и не забываются даже в старости. Узнайте клички политиков в юности — и вы узнаете судьбу страны. Кто придумал мне роль неудачника? Недотепа в нашем дворе. Но это был глас народа. Голос снизу. Но разве голос снизу может определить судьбу человека или страны?

2

У меня была гиря. Я украл ее ненароком на овощном складе в порту и спрятал в лопухах, а ночью увез на самодельной тележке с колесами из подшипников.

Вы не поверите, как много нелюдимых пацанов слонялось по нашей улице на Пересыпи. Не я один ходил набычившись к нефтегавани на Втором Заливном и выменивал жвачку, сигареты у иностранных моряков. Тут толклась шпана с Дерибасовской. Я знал сто шестьдесят семь английских слов и умел кое-как объясниться с иностранными моряками и купить за десять рублей блок сигарет «Винстон» или «Кэмел». Я в десять лет стал барыгой. И стал полиглотом. Я знал двести слов по-французски...

— Мистер, фром хиа ду ю кэн? Ай кен бай «Кэмел». Ай кен бай вуоч, — кричали мы матросне с танкеров, украшенных иностранными флагами. Какие прекрасные, нарядные на этих танкерах трубы: с орлами, скрещенными мечами, полумесяцами...

Кулаки и колени у меня были в ссадинах, сандалии разбиты, но я копил деньги на велосипед. Иногда я давал матери пятерку или трояк. Отец пил горькую — его уволили из порта на другой же день после смерти Сталина: в анкете было написано, что он родился в Париже. И только я в нашей семье не падал духом, я копил в себе ростки прозрения. Я не был зол на людей, на мир, на своего противника. Я пенял на свою слабость, беззащитность и хотел как можно скорее обрасти мускулами и обрести мастерство бойца и стать полиглотом. Я уже приобрел навыки в бизнесе. Но мускулы требовали работы. Почему я не пошел в спортзал? Можно записаться в секцию боксеров, самбистов, но не стать никогда бойцом. Боец — это состояние духа. Бойцом может быть паралитик, инвалид-колясочник, древний старец. Это можно угадать по блеску глаз, промельку мысли, как угадываешь в заоблачном небе самолет по крохотным проблесковым маячкам. Боксеры стареют, порой спиваются, порой наливаются желтым жиром. Увы, зачастую в них нет настоящего бойцовского упорства. Боец никогда не сопьется, не станет наркоманом. Он несломим. И даже в старости умрет бойцом.

Я понимал: чтобы стать бойцом, прежде всего необходимо избавиться от страхов. Их было много. Разных оттенков. Во мне не уживался бойцовский дух. Я не был агрессивен, никогда не бил первым, я всегда защищался. Я был поэтом. Украдкой я писал стихи. Однажды я отнес в редакцию газеты «Моряк» мой опус под названием «Голоса ночного порта». Толстяк в морском кителе и брюках в клеточку покуривал трубку и вкусно щурился от дыма. Он глянул на меня медальной стороной лица, как изучающий червя петух, его глаз с сиреневым веком блестел как прицел. Он пожевал фиолетовыми губами моллюска и обронил, поправив виноградными пальцами шевелюру кокона, напоминавшего гребень:

— При чем тут голоса неодушевленных вещей? И что это за образы: «Стоны любви дымились из ноздрей пароходов»... «То всплеск, то хлопотливое птичье лопотание крыла флага»... «Натужное и похотливое усердие задумчивых судовых винтов»... Образ винта на холостом ходу, конечно, возникает. Не спорю... Метафора неплохая. Но мы живем в мире энергичных дел. Пишите о людях труда. У пароходов и буксиров, портальных кранов есть свои голоса. Согласен... Возможно. Механизмы походят на водяных жуков, кузнечиков или саранчу. Принимаю это сравнение... Но разве жизнь порта в этом? Неужели только в образах? Нужна смысловая нагрузка! Трудовой подвиг человека!

— Люди уже после машин в порту вступают в унисон оркестру, как бы в терцию, в квинту, — сказал я. — Разве люди главнее машин в порту? Или в лесу? Если посмотреть с высоты полета чайки, они муравьи по сравнению с пароходами...

— А вот здесь я не согласен, — сказал редактор. — Опишите грузчиков, крановщика... с полета чайки.

3

Мне трудно ударить человека в лицо. Мне мешают глаза. В них светится душа. А как ударить душу? Я слишком жалостлив к душам, хотя был дворовым посмешищем и позором нашей семьи. Мой несчастный отец ничем не мог мне помочь. И все же однажды он сказал:

— Я не могу вмешиваться в твои дворовые отношения с люмпеном. У нас полно врагов. Ты должен научиться кун-фу. — И он отвел меня к китайцу Чан Лу и его дяде Ляо Дзяньгуну. Отец изучал фэн-шуй, он придавал громадное значение месту жительства, передвигал мебель в нашей квартире, вешал портьеры из парусов, переставлял цветы на подоконниках. Мы переехали на Пересыпь после третьего обмена из комнаты в десять метров на Пироговской улице. Это была непоправимая ошибка, сломавшая бесповоротно всю мою жизнь. Отец искал свое заветное место, где нам наконец-то повезет.

Чан Лу сказал:

— Юрок, ты слаб. Слаб телом, но дух твой внушает надежду. Ты не боец. Ты актер. Ты играешь придуманную тобой роль Робин Гуда. Ты должен есть больше рыбы, сушеных кузнечиков и мидий. Каждый день ты должен съедать двадцать вареных крабов и миску ухи. Я буду тебя учить игре теней. Ты должен научиться сражаться с собственной тенью. Тень наступает на тебя — а ты отступаешь. Удар надо пропускать мимо. Используй энергию врага, когда он устремляется на тебя. Сила удара равна силе отражения.

Мы начали тренировки на задворках птичника у Живаховой горы. Это была наука то ли танца, то ли гимнастики, то ли пляски мотыльков. Изредка следовали короткие рывки и стремительные удары, но в них была поэзия танцующей змеи без тени агрессии.

— Жало змеи стремительно и ласково, — говорил Чан Лу. — Все дело не в силе, а в скорости удара или броска. Ты должен иметь очень быстрые глаза и научиться читать лицо человека, игру струн мышц, ловить промельк тени в глазах, полутона желаний, прищур век, расширение зрачков. Когда человек наносит удар — его зрачок расширяется, он расширяется чуть раньше выброса руки. Его расширяет энергия ян. Веки приоткрываются. В глазах человека написано все, даже его судьба. В них ты прочтешь предвестие удара, предвестие лжи. Но не забывай смотреть на ноги врага. Если пятки развернуты наружу, а носки внутрь, значит, человек готовится к прыжку.

Я с трудом постигал эту науку. Но прошло время, и я стал чувствовать движение противника. Я научился читать намерения партнера по расположению ног.

— Не руби, не бей, выжди долю секунды, дай ему начать выплескивать свою энергию инь, а затем прими его энергию по линии скольжения мимо твоего тела, — командовал Чан Лу и подталкивал ко мне своего тринадцатилетнего племянника Юань Бао.

Тот кидался на меня как лев. Я уклонялся, подхватывал за локоть Бао, резко хватал второй рукой за шиворот и делал «вертушку». Бао с невозмутимым видом летел через меня на пуховые перины. Это оказалось весьма просто и открылось через три месяца после мучительных упражнений.

— Покорись, не спорь ни с кем. Улыбайся, не жаль врага глазами, не уподобляйся кобре, смотри глазами черепахи, — наставлял Чан Лу.

— Захотят тебя ударить, прими удар мимо, уклонись, ускользни с улыбкой, не выказывай мести или испуга. Обрати чужой гнев в игру. Помни о выражении глаз: в твоих глазах не должно быть зла, угрозы. Смотри на врага с лаской, как на брата, не жги его взором, не пытайся переглядеть, раздеть его сердце, обезоружить намерения. Лезвие ума спрячь в ножны улыбки. Меч извлекается в решающий миг не для убийства, а для врачевания, для кастрации врага. Ты должен отрезать хвост скорпиона. Он жалит только хвостом. Но правая клешня держит жертву. Ты не станешь мастером, если не сумеешь перебороть свои страхи. Но эти страхи — твои друзья. Ведь это голоса инстинктов. Они проявляют о тебе чрезмерную заботу и пытаются обострить твои нервы, твой нюх, они впрыскивают в кровь адреналин и играют на арфе нервной системы. Вернее, это даже не арфа, это орган. Именно страхи помогут тебе тоньше чувствовать противника спиной. Отточи свои чувства, ориентацию в пространстве в темноте. Ты должен научиться чувствовать врага или друга на расстоянии, даже если он не в поле твоего зрения, а где-то рядом в укрытии. Угадай его намерения, увидеть невидимое в темноте — вот вершина мастерства. С годами ты поймешь, что враг приносит тебе своего рода пользу, он мобилизует твои силы и ум, он не дает тебе расслабиться. Враги нам нужны! И может быть, куда больше, нежели друзья.

Я слушал его как завороженный. В словах Чан Лу была скрыта не просто глубокая философия, а скорее поэзия жизни, принцип борьбы противоположностей. Я пытался постичь смысл не столько философии сражения, сколько тактику внутреннего расширения духа. Я стал учиться методом телепортации искусству переливать свое альтер эго в тела других людей, копировать их желания, предугадывать реакцию, копировать мимику, походку. Я становился порой артистом. Стратегом-импровизатором. А однажды я пришел к выводу, что мог бы стать карикатуристом. На моем лице теперь плавали улыбки-маски. Я развлекался, имитируя поведение людей. Я семенил на улице, как старик, или же шел вразвалку, как одесские торговки на Новом базаре. Я научился плавающей походке воров. Но как научиться «читать темноту», я не понимал.

Я никогда не мог понять толком, трус я или не трус. Во мне жили разнокалиберные страхи. Они вырастали беспричинно на улице, а потом вдруг умирали, незаметно растворялись и исчезали куда-то. А наутро вырастали на улице опять. Порой они ворочались во мне даже во сне, испаряясь после восхода солнца. Я привыкал, страхи уже не мешали мне жить, они делали меня более чутким, струна звенела, но напряжение нервов можно было ослабить, и тогда звук умирал... Это был голос жизни. В предсмертную минуту человека покидают все страхи, его одолевают громадная усталость и полнейшее равнодушие ко всему.

Было время, когда я отдал бы полжизни, чтобы стать храбрецом и не бояться ничего на свете. Раньше мне казалось, что смелость решает все жизненные проблемы, а сила и сноровка прикладываются сами собой. Но все было гораздо сложнее. Смелость давалась ценой напряжения, а храбрость притупленностью чувств, самоуверенностью, изящной, красивой формой глупости. Все дело было в степени оценки. Вернее, в осознании, в ощущении расстановки сил в бою. Опасность исчезала с пониманием искусства отражения атаки.

Но почему по ночам в тринадцать лет мне снились враги, а не друзья? Я больше не ходил в нефтегавань, не общался со шпаной с Дерибасовской улицы, не покупал иностранных сигарет. Я помогал рыбакам на причале. Миновал год. Время придумали люди, которым страшно покидать этот мир и что-то терять. Я жил в прорехах времени. Время дробилось в зависимости от удач и неудач. Я не мог назвать мой мир безвременьем.

Котька старался не выказывать вражды по отношению ко мне. Он был заводилой у нашей дворовой шпаны. Он пользовался авторитетом у воров-форточников и портовых барыг. Он водил ватагу воровать апельсины из разбитых ящиков в порт. Таскал из прорванных мешков миндаль, арахис, а потом продавал делягам с Решильевской улицы.

4

Чан Лу запрещал мне наносить увечья противнику. Он говорил:

— Ты по дате рождения дракон. Ты постиг искусство змеи, но еще не постиг мудрость дракона. Неужели ты ужалишь всякого, кто на тебя замахнется? Уклонись. Ведь ты теперь гибок, как тростник. Не бойся унижений. Разве собака или тарантул могут оскорбить тебя? Ты должен постичь искусство воды. Воду нельзя ранить или убить, она обтекает меч. В кино ты не кидаешься на злодеев, так почему же ты хочешь наказать их в жизни? Тебя не должна «ранить» чужая воля, обидные слова. Ты актер, имитируй, что ты слабак. Они увидят по твоим глазам, что ты не трус.

Сначала я поставил задачу — не реагировать на оскорбления.

— Эй ты, Синяк, фуфлыжник, битая морда, — сказал мне вечером Вовка Кабан из соседнего двора.

Я ничего не ответил. Он направился ко мне, сделал замах для удара. Я не шелохнулся. Это насторожило Кабана.

— Одолжи рупь, — сказал он.

— Шиш, — ответил я.

— Жадишься?

— Просто не хочу.

— Логично, — усмехнулся он. — А если дам по сопатке?

— Дай!

Он ударил справа. Я даже не отступил, не изменил постановки ног, а просто сделал уклон. Он провалился и упал мне на грудь. Я сделал замок, сцепив руки у него за спиной.

— Пусти! — взревел он.

— Не хочу, — ответил я.

Он попытался высвободиться, но я крепко держал его руки.

— Ах так... — пришел он в бешенство и попытался укусить меня за нос.

Но я предвидел это и прижался к его щеке щекой. Он топтался на месте, пыхтел. Уверенность покидала его.

— Мир, — сказал он и протянул мне руку.

Я тоже протянул руку. И тут он попытался схватить меня за кисть и сделать рывок на себя, одновременно ударив коленом в пах. Я выставил колено на долю секунды раньше. Он налетел на колено пахом и согнулся от боли.

— Ну, сучара! Ну, гад! Самбо-мамбо! — взвыл он. — Копец тебе. Накажу. Жди здесь, я сейчас вернусь.

Согнувшись, волоча ноги, Кабан поплелся в свой двор. Его уши горели, как пурпурные сигналы-мигалки. Это был знак сломленного духа. Бледноватые уши — признак разгневанного бойца. Белые как мел уши — признак бешенства. У Кабана был старший брат, повар буксира «Волнорез», любитель выпить и побузотёрить. Отец Кабана год назад вышел из тюрьмы. Он работал в порту грузчиком. Это был грузный, мрачный мужчина с оливковым лицом, украшенным усами. Он сидел за распространение контрафактной продукции: дамских чулок и белья. В нем угадывался творческий ум. Я ни разу не видел его пьяным. Его шутки были неожиданными и меткими.

К вечеру вся наша улица знала, что я владею какими-то хитрыми приемами. Кабан распустил слух, что я стал самбистом и готовлюсь стать ментом. Над Кабаном смеялись. У меня не было явных врагов. Я был незаметной мошкой. Молью. И все же из любопытства меня решили проверить три балбеса. Им хотелось развлечься. Им нужно было лекарство от скуки. Наказать меня вызвались: Митька Фокин, сын пьяницы столяра. Васька Заливадный, сын многодетной матери-героини. Толик Яблонский, сын продавщицы колбасного отдела в нашем убогом гастрономе у Пересыпского моста. Они подошли к окну недружной стайкой, подбадривая друг дружку, посмеиваясь, и вызвали меня свистом во двор. Их смущал мой отец, опытный десантник, человек, способный урезонить кого угодно на Пересыпи. Однажды он на спор с какими-то врачами вернул украденную у них знаменитым вором по кличке Клоп из нашего двора канистру спирта. Клоп очень уважал моего отца. Но меня Клоп не замечал. Я был в его глазах слюнтяем.

Коты в тот элегический час начинали старательно разучивать вечерние серенады. Мягкие, дрожащие от морского бриза тени стыдливо прокрадывались в наш увитый плющом двор и окрашивались усталым блеском солнца, опадавшего к горизонту сквозь ветви старой шелковицы. В палисадниках покашливала, поскрипывала скамеечками жизнь любителей домино. Они мостились как грачи у сарая, а картежники тихо переговаривались и поблескивали насмешливо фиксами. Сема Дробыч вынес из каморки, напоминавшей каюту баржи, маленький самодельный столик из дуба. Нечипоренко не упустил случая похвастать новыми артельными шлепанцами, купленными на Привозе за два шестьдесят. Жора Макуха философски ковырял в зубах спичкой и сплевывал зернышки смородины на брюки.

— Ну как живешь, Синяк? — начал импровизацию Васька Заливадный. — Кабан говорит, ты теперь самбист. Чуть яйца ему не отбил. Где сфотографировал приемчик?

Он смотрел на меня с оттенком превосходства. Что делать дальше по сценарию, он еще не решил. За его спиной был палисадник Анжелы. Она стучала ножом на кухонной доске и напевала модную песенку: «Я лилипуток ужас как люблю».

— Да все ништяк, — сказал я. — Кабан требовал одолжить трояк. Мне эта идея не понравилась.

— Справедливо, — хмыкнул Толик Яблонский. — Я ему не дым, а костер. Обожгу ухи. А где сам Кабан?

Кабана не было во дворе. Это озадачило троицу.

— Говорят, ты ударил его западло, — сказал Фокин. — Покажи на мне. Не обижусь.

— Да погоди ты, — остановил его Толик. — Кабану недолго и соврать.

Фокин стремительно ударил левой в челюсть. Я уклонился. Фокин влетел в забор Анжелы, сломал штакетину и разбил в кровь кулак. На лавочке у штакетника стоял ящик с гладиолусами. Он повалился на порог. И тут из дверей выметнулась хозяйка цветов с помойным ведром в руках. Она окатила Фокина благовониями.

— Драка, — радостно завопил Макуха. — Ставлю на Анжелу червонец!

И тут вышел муж Анжелы с молотком в руке... Шпана разбежалась.

5

Благодаря Чан Лу я стал храднокровен, я познал науку смирения духа и гордыни... Я терпел унижения от дворовых мальчишек, я уклонялся, я извивался змеей, я делал стремительные прыжки. Но не наносил увечья. Ну, схлопотал пару синяков... Мое хдаднокровие злило моих противников. Они кидались на меня снова и снова. Я мог бы расшвырять их и нанести увечья, но Чан Лу запрещал калечить, он требовал оттачивать защиту и уклоны. Я не мог преступить запрет. Я боялся вызвать гнев Чан Лу. Я весь был опутан условностями. Признаться честно, я боялся не столько дворовых пацанов, сколько взрослых. Я ненавидел небритые рожи морских бродяг, желтые, прокуренные зубы, мутноватые, глиняные глаза алкашей с терракотовыми прожилками, сморщенные лбы люмпенов, оскал иссиня-желтых, прокуренных зубов старых портовых проституток, их хриплый, каркающий, вороний смех. Они посмеивались не только надо мной, но и над моим отцом, морским офицером. Он пил с горя, потеряв работу в порту. Он по-прежнему мечтал вернуться в торговый порт, где работал диспетчером на Пятом причале. Его уволили после смерти Сталина: в свидетельстве о рождении было написано, что он родился в Париже в 1908 году и мать его, русская дворянка, закончила Сорбонну, стала врачом и поехала на борьбу с эпидемией холеры в Поволжье. Но как доказать, что у тебя нет родственников во Франции, в Норвегии, в Швеции, в Ирландии? Капитан второго ранга, комбриг, прошедший всю войну, семнадцать орденов, четыре ранения. И вдруг он попал под подозрение во время оттепели: кому-то не нравилось, что он владел пятью языками и свободно беседовал с капитанами, штурманами лайнеров. Не все таможенники и энкавэдэшники знали английский, они не могли контролировать разговоры с иностранцами.

Я боялся за отца. Мне не везло, так же как отцу. Я чувствовал: над нашим родом висит некое проклятье. Во сне я метался, мял простыню и запутывался в ней ногами, попадая в плен. Я дрался с невидимыми врагами. Сон размывал их лица к рассвету. Я открывал глаза и не мог вспомнить лиц. Я не понимал, что именно я кричу во сне. Почему на меня ополчился весь мир? Зачем мы переехали жить на Пересыпь с Пироговской улицы, у моря, на Большом Фонтане? Там был совершенно другой мир. Рядом находился Дом офицеров. В нашей коммуналке жили семьи летчиков. Мы были как одна семья. Здесь же, на Пересыпи, я стал своего рода иностранцем. Для дворовых людей я был пришельцем из другого мира. Мира цивильной Одессы. Я был не таким, как дети грузчиков, воров, точильщиков ножей, лудильщиков, извозчиков, грузчиков. Я был ранимее, ущербнее в их глазах, я цеплялся за все шероховатости и углы, все выступы и обломки окружавшего меня мира, меня ранили даже былинки сорняка на ужасной свалке за нашим домом. Кожа моих сверстников была прочней. Я был не против стать такими же, как они, и упростить свое существование, проникнуться их интересами, правилами игры, но, увы, во мне пульсировала какая-то упрямая жажда отстоять свои ценности. Я читал Фенимора Купера, Майн Рида, Капитана Мариэтта, Эдгара Берроуза... Но дети грузчиков и биндюжников не знали этих имен и тотчас приклеили одному пацаненку кличку «Берроуз». Это слово ужасно веселило их. Они были очень чутки к новым словам и свято охраняли свой убогий словарный запас. Все лишнее им казалось извращением. Совершенно напрасно я читал им книги и писал стихи, доискивался мудрости. Это мешало мне опроститься, огрубеть и чуточку озвереть... Тогда я пришелся бы по нраву дворовой стае... О, как я мечтал стать таким же зверьком, как сыны Пересыпи! Меня пестовало дворовое коллективное бессознательное, и я ничего не мог с собой сделать, голос моего клана не подчинялся ему и уводил меня в некую туманную безбрежность поисков ответов на вопросы, которые вырастали в мозгу в предутренние часы. Наверное, это были голоса прошлого. Они были сильнее голосов унылого настоящего.

Все люди вокруг меня жили правильно. У меня в этом не было сомнения. В их глазах не читалось, не сквозило вопросов. А я же был ходячим вопросом. Я был бродячим сомнением. Я скользил меж перегородок времен и не находил своих духовных реперов. Во мне струились непрерывные смещения духа. Эти дворовые обитатели были как одна семья. А я был одинок. Я и моя мать, мы чувствовали себя в этом дворе белыми воронами. Мать была художник, делала натюрморты, пыталась продавать на Новом базаре по десять рублей. Во время войны она была разведчицей и имела пять орденов. Но она никогда не носила боевых наград. Ей было стыдно. Вечерами она штопала чулки, мое белье, тельняшку и китель отца. Мне было стыдно за себя, за нашу нищету, за безработного отца. А отец стыдился показываться нетрезвым нам на глаза. Он жил неделями в куренях у рыбаков. Это был его параллельный мир, где он зализывал, как бродячая собака, свои духовные раны. Все рухнуло в его жизни со смертью Сталина...

6

Мой дед по матери кузнец, обычный мастер, каких сотни в Одессе. Когда-то у него была треть подвала на Пушкинской улице, в доме номер тридцать девять. Треть этажа с длинным деревянным балконом в старом двухэтажном флигеле. И все это принадлежало деду: четыре комнаты и громадный длинный деревянный балкон на кирпичных столбах, где можно было уложить спать человек сорок. В подвале был особый потаенный мир, разделенный перегородками времени. Тут были миры забытых и выброшенных вещей. Тут были более значимые зоны обитания духов, чем можно предположить на первый взгляд. Мир отверженных старых вещей, комодов, граммофонов, треснувших зеркал... И через этот ущербный мир, как ни странно, открывалась брешь в прошлое. И конечно же здесь жили страхи всех мастей, превращавших подвал в романтический мир сказки с привидениями, упырями, кикиморами, вурдалаками, чертями. Без этого пестрого и веселого мира дом просто не мог бы существовать и утратил бы всякую значимость, как утратили ее пересыпские кирпичные убогие коробки в два этажа, где не водилось даже чертей. Это объяснила мне бабушка.

В этом мире сказки держали уголь, керосин, инструменты, вино, а во дворе была кузня деда. Тут с утра до вечера пылал огонь в горниле. Под навесом два подмастерья ковали подковы, ограды для могил, кирки, молотки, зубила, крючья — всего не перечислить. После революции кузня превратилась в кооператив, заказов стало меньше. Дед не унывал, самолично подковывал битюгов биндюжников, массивных черных коней, походивших на кентавров.

В тридцатом году у деда отобрали подвал и половину второго этажа, где обретались работники кузни. Частник-кузнец уже не мог выжить в Одессе. Подмастерья ушли, переквалифицировались в водопроводчиков. Семье предложили уплотниться.

В пятьдесят третьем году во флигеле жили две замужние тетушки, мои двоюродные братья, сестры и бабушка. Я приходил сюда, спасаясь от кошмаров Пересыпи, когда случались наводнения. Море затапливало подвалы. Сырость ползла в дома. Дворы звенели в вечерних сумерках от комариных свирелей. Казалось, в воздухе плывут невидимые сети. Частенько во флигеле на Пушкинской играли в лото. Почему эта дурацкая игра так занимала моих родственников? Чем она задевала их души? В лото играла в ту пору вся Одесса. Однако в пригородах Одессы лото почему-то было не в моде. Я считал эту игру убийцей времени.

Однажды я придумал игру, спасающую меня от идиотизма лото. Поздно вечером я ускользнул от стола, усыпанного бочонками с цифрами, спустился в подвальный мрак и прислушался. О, какая здесь стояла огромная и чарующая тишина! Сколь она была многообещающа и таинственна! И конечно же в ней жили страхи всех калибров, всех мастей. Я понял: вот где лежит мое избавление от страхов. Я должен окунуться в этот мир и пересечь его из конца в конец, достигнуть в полночь самого темного, самого потаенного, отдаленного от мира реалий угла. Обитателей этих миров, призраков ночи и тьмы подвальной, я просил о помощи. Моим тетушкам, двоюродным братьям и сестрам, бабушке и матери я не смел доверить мою тайну и признаться в том, что я страшный трус. Они посмеялись бы надо мной. Они не любили этот подвал. Терпеть не могли его сложных запахов, шорохов, влажного и в чем-то значительного, чем-то знакомого дыхания усталой земли большого города. Казалось, эта попранная домами земля мстила людям.

Я от природы не равнодушен к земле. Я всегда мечтал иметь клочок огород