Трое неизвестных. Окончание первой части

* * *

Жених и муж — это огромная разница.

Положение жениха самое завидное мужское положение на свете. Посещаешь семейство, в котором девушка на выданье, все тебе рады, все пред тобою лебезят, тесть заглядывает в глаза и все норовит подъехать с бутылкой.

О невесте и говорить нечего.

Родственники невесты тоже выказывают всяческое расположение. В общем, примерно так себе представлял свое жениховское положение Сергей, начитавшись романов из девятнадцатого века, а пуще всего Чехова.

Потом, когда станет мужем, он рассчитывал как-нибудь так устроиться, чтобы пореже видеть жену. Это уже из Толстого, мысли, кажется Друбецкого о женитьбе.

Реальность оказалась как наждачная бумага.

Еще и до росписи Ксанка наложила свою нежную, но прочную руку на его свободу. Ему иногда удавалось «слинять» в общагу после семинара и там немножко оттянуться, но с большой оглядкой, надо сказать. Сразу же после появления предательского штампа в паспорте он почувствовал петлю на шее.

Самое подлое, что все это осуществлялось с помощью непрерывной заботы о его здоровье и творческом аппетите. Конечно, ему предоставлялся утренний секс, завтрак, душ, отдельный кабинет — сиди работай, окучивай многотомного Льва Николаевича, благо на стене кабинета было совершенно бесконечное собрание сочинений.

Он смотрел пустыми глазами на стену с изящными эстампами, изображающими различные виды отечественных ударных истребителей, и в голове у него не было ни единой мысли.

Ксанка время от времени заглядывала к нему с одним идиотским вопросом: «Работаешь?» Иногда входила и усаживалась на колени.

Она считала, что такие моменты физической невинной близости не могут помешать никакому вдохновению, а могут ему только помочь.

В институт ездили вместе, потом Ксанка устроилась в «Худлит», в иностранную редакцию, и у него, пусть и на излете пятого курса, но появилась возможность хотя бы на лекциях чувствовать относительную свободу.

С одним была закавыка: Ксанка отказывалась беременеть. Нет, умом она была за, и очень даже, но ее тело протестовало. Месяц прошел, два — ничего.

Начались разговоры о «подсадке», тогда это был прогрессивный, новейший способ оплодотворения.

«Брак без ребятишек — это ерунда», — цитировала Ангелина Ивановна своего генерала.

«Значит, будет не один, а несколько», — смекал Садофьев.

Раз шел он по Тверскому бульвару вниз, к Гоголевскому, вместе с Игорем Агафоновым и Юрой Патроновым, они уже было совсем собирались свернуть на Малую Бронную, чтобы затем выйти к знаменитому среди студентов Лита «Аисту», как рядом с ними остановилась ни больше ни меньше какая-то иномарка. Вернее, притормозила. Это они остановились, подозрительно посматривая на «шпионский» автомобиль. Перегнувшись через переднее сиденье, в окно выглянула Евгения, старшая сестрица Ксанки, и сказала:

— Привет!

Сергей ее знал, Игорь и Юра ее не знали, но отреагировали все одинаково — полным, потрясенным молчанием.

— Мальчики, — обратилась к ним сестра Ксанки, — вы не одолжите мне своего друга на полчаса?

Патронов и Агафонов пробормотали что-то.

— Садись, — скомандовала Евгения, распахивая дверцу.

Вообще, вся сцена очень смахивала на похищение: иномарка, «понтиак» или не «понтиак», заглатывала советского студента, единственное смягчающее обстоятельство — похититель говорил по-русски.

— Ну что, рад меня видеть?

Женя была в черных кожаных брюках, ангорском свитере, на шее тускло переливалась нитка бирюзы. Старший камень сорок рублей, младший двадцать пять, как сказал бы специалист. Да и еще эта машина.

— Как будет по-русски сестра жены? Ну ты же литератор.

— Мы шли в кафе. — Сергей кое-как обозначил границы своей независимости.

— Я бы к вам присоединилась, но — за рулем.

Они медленно ехали вдоль бульвара, не слишком отрываясь от Патронова и Агафонова, так что сцена развивалась как бы в присутствии его однокурсников.

— Но я могу тебе компенсировать.

Женя газанула. И Сергею сразу стало легче.

— Куда мы едем?

— А тебе не все равно? Со мной ведь на край света можно рвануть, правда?

— Правда, — выдавил Садофьев, чтобы что-то сказать.

— А-а, — заинтересованно стрельнула в него глазами Женя.

Они свернули, попетляв по каким-то дворам, остановились у неприметного здания.

— Выходи.

— Что это?

— Тебе понравится. Или ты не студент Лита?

Поднялись на второй этаж, отворили тяжелую дверь, оказались в ярко освещенном помещении, где было много книг. Все было оформлено не как в советском магазине, книги лежали штабелями, как стройматериалы.

Садофьев почувствовал сильное волнение.

— Иди выбирай!

Присмотревшись к одному-другому штабелю, Садофьев бросил на Женю вопросительный взгляд: что это? В штабелях лежали Ахматова, Даль и там дальше еще какие-то ценности. Все это было издано в Союзе, но у студента появилось стойкое чувство запретной территории. Он уже догадался: книжная «Березка». Продавцов поблизости видно не было, но ведь все равно они подойдут и спросят: «А откуда у вас валюта?»

— Выбирай, выбирай!

Садофьев с тоской подумал, что попал! Он вспомнил рассказ об одном студенте Литинститута, который подрабатывал швейцаром в «Метрополе», и вот нашел этот студент семьсот французских франков и отправился поправлять свою библиотеку, а его хвать...

— Ну что, мыслитель, словарь тебе нужен. Живого великорусского. Небось у тебя его нет.

— Нет, — пересохшим голосом, но вместе с тем и с каким-то вызовом ответил Садофьев.

Он вспомнил, что не только Ксанка является дочерью генерала Богдана Ильича, но и Женька тоже, и она, наверно, имеет право пользоваться такими магазинами. У нее имеется валюта, заработанная законными в СССР способами.

И правда, Женя достала из сумочки как раз франки. На кассе у нее никто даже не попытался спросить, что это вы тут, мадам, сорите деньгами нерусскими? Выбранные книги упаковали в увесистый, но ловкий сверток, и они вышли на улицу.

Садофьев почувствовал, что у него мокрая спина.

— Чего это ты так разволновался?

— Что?

— Это еще не измена Ксанке. Просто подарок родственницы.

— Спасибо.

— Да, чуть что — обращайся. Куда тебя отвезти?

— В «Аист», на Бронную. Малую.

— В стекляшку?

— Ты знаешь.

— Знаю все кабаки от Монмартра до Зарядья.

Садофьев боялся, что Женя пойдет с ним внутрь кафе, это, конечно, расстроило бы застолье, но она, изящно попрощавшись, ретировалась на своей иностранной машине.

Пили сухое вино, что отпускалось здесь стаканами, и обсуждали, что за машина.

— «Бьюик»! — утверждал один.

— «Шевроле», — демонстрировал свои познания в американском автопроме другой.

Но в общем все сходились на том, что Сергей удачно женился. Как-то в обычной повседневной жизни неудобно было начать разговор о матримониальном повороте в судьбе однокурсника, тем более что Сергей был довольно закрытым человеком. А тут разговор въехал сам четырьмя колесами за дружеский стол. Пришлось Садофьеву приподнимать завесу.

— Генерал?

— Армии.

— Летчик, ты говоришь?

— Занимается испытаниями, все время на полигоне. Где полигон, не знаю.

— А это, значит, старшая сестрица?

— Старшая.

— Очень ничего себе так.

— Давай, путь свободен, не замужем.

— А где она работает?

— Пока нигде. Вернулась из загранки.

— А там где работала?

— В ЮНЕСКО.

— Ну, Серый, ты выходишь на высокую орбиту. Выпьем. Не забывай друзей, если что.

— А это что за довесочек?

— Книжки. Она давно обещала взять с собой в «Березку». Там Ахматова, «Чукоккала», словари.

— Тяжеленький. Все по госцене, прям как в «Лавке», и в Союз вступать не надо.

Одним из благ, которым пользовались официальные литераторы, была «Лавка писателей» на Кузнецком Мосту, где за копейки можно было получить то, что рядом у спекулянтов стоило раз в пять-шесть дороже. «Лавка» и ЦДЛ — это были две груди, которые имел возможность сосать самый последний член Союза писателей.

Честно говоря, Садофьев еще почему был так скрытен — боялся, что однокурсники его втайне презирают за его удачную, слишком удачную женитьбу. Догадываются, что он женился отнюдь не по любви, а из-за благ. Ксанка была вполне симпатичная, ну уж никак не урод, представить, что ею можно было увлечься как женщиной, вполне можно, но вот Сергей был уверен, что однокурсники смотрят на него с недоверием. А тут, видишь ли, нет. Чувство благодарности переполняло его, и он решил как-то отблагодарить мужиков.

— Забирайте.

— Что? — удивился Игорь.

— А их.

— Книжки, что ли? — спросил Юра.

— Я еще себе куплю, смотаемся с Женькой в «Березку».

Они долго отнекивались. Потом Игорь согласился, но при одном условии: что Сергей возьмет с них не спекулятивную, но государственную цену.

— А то так получается какой-то Новый год.

И государственная цена была немаленькая. Юра Патронов, которому выпал словарь Даля, честно говоря, не слишком-то его и хотел, но так уж складывалась обстановка.

Когда ребята расплатились, выяснилось, что денег на вино у них больше нет. Но Сергей продолжил аттракцион невиданной щедрости и взял еще шесть стаканов ркацители на аккумулированные средства.

Тут уж собутыльники подняли за него воистину прочувствованный тост.

Домой Садофьев явился пьяным, благо идти было совсем недалеко. Ксанка ничего ему не сказала. Муж творческий человек, надо иногда и расслабиться. Только если не очень часто. Сергей вел себя смирно.

Пока Ксанка готовила ему ванну, Владимир Кириллович предложил ему на кухне рюмку граппы, пояснив:

— Упаковка.

У Сергея хватило сил, чтобы отказаться, все же здешние стены действовали на него дисциплинирующе. Он решил не следовать логике, десять бед — один ответ. Был уверен, что тихий, интеллигентный скандал со стороны жены еще впереди.

Ошибся.

Она помогла ему вытереться, дала пахнущий лавандой халат, усадила за стол:

— Есть хочешь?

Садофьев не хотел, его слегка мутило, может, имело смысл прибегнуть к «упаковке».

— Женя звонила.

Он как-то сразу протрезвел:

— А...

— Говорила, что вы ходили с ней в книжный магазин.

— Ходили. — Садофьев прятал глаза.

— Ну вот и думаю: а где книги?

И тут в груди Сергея что-то шевельнулось, и он мрачным, но решительным тоном произнес:

— Пропил!

Ответ, который, по его разумению, должен был вызвать яростный скандал, может быть с последними объяснениями, Ксанку полностью удовлетворил.

— А с кем ты пил, извини?

— Да там, с мужиками, — уже шел на попятную Садофьев. — Не хватило на бутылку.

— Ну, ладно.

— Помнишь, Розанов писал, что газеты — это печатная водка, так вот книги тоже.

Садофьев не был ребенком, он сделал вывод из недавних событий: она на меня нацелилась, надо быть настороже. Есть такое обывательское представление о браке: все более или менее симпатичные и свободные девицы из окружения невесты есть креатура жениха. Поэтому имеет смысл отодвинуть подальше всех подруг, дабы не подвергать испытанию только что верифицированные узы. Считается, видимо, что все подруги рассуждают подобным образом: если он женился на ней, почему бы ему не жениться на мне? Жених в своем образе есть объект привлекательный и именно своим жениховством соблазнительный. Этого жениховского блеска должно, по смутному ощущению некоторых подруг, хватить и для того, чтобы осенить и всех нуждающихся в этом девушек. Дурацкое, конечно, рассуждение, но бытующее.

Но как быть с сестрами? Да еще вернувшимися из Франции, рвущимися общаться после долгой разлуки?

Садофьев решил вести себя максимально укромно. Во избежание скандала. Во избежание его он даже женился не по любви, так что не изменять жене во избежание скандала было для него вполне естественно.

К тому же ему жалко было Ксанку.

Она все боролась за свое потомство, они вместе посещали солидные клиники, сидели перед белыми дверями, выслушивали наукообразные рассуждения. В общем, Ксанку ему было жалко.

Женя пару раз залетала к ним с каким-нибудь экзотическим напитком под вечер на Большую Бронную, веселила их зарубежными рассказами, довольно откровенно пожирала глазами Сергея, но не так, чтобы это стало заметно для сестренки. Несколько раз они с Женей сталкивались в коридоре, и она как бы невзначай задевала его крутым бедром.

Да что ж это такое!

Но не жаловаться же жене! Это тоже могло привести к скандалу.

Потом это стало его развлекать: все же бывшая француженка гарантировала ему своим приездом развеселое общество, и мужчине весьма льстит, что его личностью заинтересовалась такая незаурядная особа.

Как-то, расслабившись, он рассказал ей концепцию своей толстовской статьи, и ему было приятно, что она отреагировала на рассказ с восторгом.

Садофьев смущался под валом похвал.

Человек подначиваем своим тщеславием.

Женя даже не обиделась, когда Ксанка рассказала ей судьбу маленькой библиотечки, купленной в «Березке». Жена все старалась различить в муже черты стихийной натуры, природной самобытности, которая бы так пошла к его смазливому, но пресноватому облику.

— Неужели пропил?! — восхитилась Женя.

Садофьев притворно смущенно кивнул.

— Ну, это натура!

И сестры вспомнили семейную историю про появление Жени на свет. Оказывается, семья их родителей жила тогда на какой-то радиостанции в глухой тайге, и, когда пришло время рожать, Богдан Ильич повез Ангелину Ивановну в ближайший медпункт — за тридцать верст, на телеге, по снегу, в ночь.

— Схватки начались! — восхищалась мечтательно Ксанка.

— Стоны Ангелины Ивановны оглашали равнину. Для полноты картины не хватало волков, но их не было.

— И тут началось.

— Знаешь, Сережа, сейчас становится модно там, на Западе, чтобы мужчина присутствовал при родах супруги.

— Зачем?

— Чтоб прочувствовал.

— Сереженька, я не буду тебя заставлять, если у нас до этого дойдет.

— И тогда папа решил взять всю инициативу на себя. Ну, в общем, принял роды. Что он там прочувствовал, я не знаю, но пуповину перевязал вырванным из лошадиной гривы волосом.

— Да, — уважительно сказала Ксанка.

— Так и живу с тех пор.

— То есть?

— С волосом на пузе. Хотите, покажу?

Вот это было уже не остроумно и не эстетично, Ксанка укромно хрюкнула на неловкость сестры и предложила допить мартини.

А Женя вдруг исчезла из жизни дома на Большой Бронной. И очень скоро Садофьев почувствовал, что жизнь его страшно поскучнела. Стандартные, повторяющиеся семейные обязанности стали едва переносимы. Он не решался напрямую спросить у жены, где Женя, чем занята, приходилось надеяться только на отдельные оговорки, чтобы попытаться выстроить рисунок ее жизни вне родительского дома. Но информации реально питательной было чуть, и он изнывал на голодном пайке.

Небольшой отдушиной был журнал «Литературная учеба», куда Садофьев попросился на преддипломную практику и где Александр Алексеевич Михайлов был главным редактором. Журнал этот был специфический, выходил всего шесть раз в год, но, видимо, руководством ВЛКСМ ценился высоко, потому что имел первую категорию в смысле оплаты. Располагался в вертикальной двадцатиэтажной коробке на Новодмитровской улице, в гуще переплетений железнодорожных линий и заборов промзон, куда его поместила непонятная строительная воля комсомольской власти.

В коробочке этой помещалось еще десятка полтора-два изданий ЦК комсомола, таких, как «Юный техник», «Юный художник», «Юный натуралист» и так далее. Это был мозг молодого резерва партии и любимое место работы пары сотен молодых негодяев, глубоко презиравших советскую власть. Желудком этого организма был знаменитый буфет на десятом этаже, где всегда можно было получить сосиски с горошком и черный, довольно вкусный кофе и где Садофьев обнаружил, что Литинститут совсем не является одиночным заповедником ненависти к советскому строю. На Новодмитровской улице располагалось лежбище антисоветских котиков. Сергей помнил байку Михаила Павловича Еремина, одного из любимцев преподавательского корпуса своего вуза, о том, как средневековый искатель истины, прибыв в Рим времен пап из фамилии Борджиа, застал там весь тогдашний разврат. Ему нравился вывод, сделанный этим искателем: Церковь, видимо, действительно Божья, потому что только такая могла бы в таких условиях устоять. Так вот молодой практикант Садофьев решил, что Советский Союз находится под опекой каких-то высших сил, раз стоит, невзирая на все это ядовитое кипение вокруг своих опор.

Лучшие анекдоты про Брежнева здесь рассказывали журналисты «Молодого коммуниста», из заграничных командировок привозились невероятные рассказы про прелести западной жизни и сожаление по поводу того, что «нас там пока нет».

Шардаков, помнится, начал было высказывать возмущенные инвективы Ларе, которая устроила его на подхват в литчасть московского театра, и испытывал что-то вроде острой брезгливости к этому мелкому бытовому коллаборационизму. Садофьев решил, что в силу своего матримониального положения он не будет вырываться в первые ряды критиков режима, но и делать вид, что является его искренним сторонником, тоже не будет.

Александр Алексеевич имел у себя в журнале одну вакантную должность на 150 рублей — должность литсотрудника из отдела публикаций. Но взял на эту должность одного из своих любимчиков, Мишу Попова. Ничего особенного в этом Мише Садофьеву не виделось, он же не Кутик, в конце концов. Ну и пусть подавится старый своей зарплатой.

Отправили Лешу в отдел классической литературы, где он оказался на своем месте. По слухам, Попов там как-то не слишком справился — написал несколько дурацких ответов на письма провинциальных докторов наук, и редактор отдела классики, здоровый, красивый, остроумный мужик, попросил ему замену.

Садофьев как раз подходил для замены. Начитанный, воспитанный, он очень годился для общения с провинциальной профессурой.

И тут сверху, как молния Зевса, грянул лигачевский закон. Он не уничтожил полностью потребление алкоголя, в нем не было окончательной жесткости — он просто сломал хребет привычному образу жизни и советскому виноградарству. Командированные в разные точки советского пространства журналисты с Новодмитровской рассказывали жуткие истории о председателях винодельческих совхозов, ложащихся под ножи бульдозеров, сдирающих заросли лоз с поверхности земли.

Началось отложение этого события в фольклоре, даже главные редакторы журналов не стеснялись употреблять такие словечки, как «генсок» и «минеральный секретарь». Основной взрыв гневного недоумения был направлен в сторону громоотвода — Егора Кузьмича, но большие искры отлетали и в тело самого реформатора — Горбача.

Безалкогольные свадьбы вяло шумели в стране.

Очереди закручивались вокруг винных магазинов.

Народ ответил на зверскую заботу о себе взрывом самогоноварения и потреблением прежде не употреблявшихся в пищу жидкостей.

Нашел этот закон свое преломление и в повседневной жизни «Литературной учебы». Народ выкручивался. Садофьев воспользовался наличием в своем быту особой алкогольной комнаты и время от времени являлся в присутствие с какой-нибудь бутылкой, вроде канарского рома или джина. Это очень нравилось его начальнику, что отразилось в очень лестной аттестации Сергея в отношении его преддипломной практики. Как-то под вискарь Садофьев изложил молодому доктору наук свою толстовскую идею и был самым горячим образом одобрен.

— Заканчивай и приноси, — с большим энтузиазмом высказался начальник, и в его словах была не только благодарность за угощение.

Напоследок Сергей сделался свидетелем довольно забавной истории, произошедшей в соседнем отделе, у Артемова и Попова, замешанной как раз на выпивке.

Явился к ним как-то веселый, неглупый человек с современной сказкой. Сюжет был вот в чем: просыпается утром у себя дома главный герой в состоянии таком же примерно, как известный Степа Лиходеев из «Мастера и Маргариты». Дикое похмелье, голова гудит, во рту полк переночевал. И тут ему является — сказка же — золотая рыбка и предлагает исполнение трех желаний. Горе автора заключалось в том, что он принес свое сочинение до объявления лигачевского закона, но в процессе работы над сказкой закон как раз и вышел, и Александр Алексеевич, которому сказка тоже нравилась, вынужден был автору вернуть текст:

— Ну, сами понимаете, нынешнее положение...

— Неужели ничего нельзя сделать?

— Ну-у, нужен безалкогольный образный ход, но у вас все на этом построено, я и не представляю, что можно сделать.

Автор ушел убитый.

На следующий день прибегает светящийся:

— Есть безалкогольный образный ход!

Все как и было прежде: герой просыпается, голова гудит, во рту полк ночевал — и следует мысль героя: пора кончать с этой гречневой кашей. Вчера съел шестнадцать тарелок — и вот результат!

Молодец!

А в других текстах сплошь и рядом попадались фразы типа: «На столе стояли цветы и закуска» — результат торопливой редактуры.

Самого Садофьева эти перипетии интересовали не в первую очередь.

Где Женя?

Она и телефонным образом не выходила на связь. Более того, ее телефон был неизвестен Сергею. Тайное исследование записных книжек, когда жена была в ванной, ничего не дало. Прямо спросить — это, ему казалось, обнаружить свою ненормальную заинтересованность в предмете. Обращаться с этим к Ангелине Ивановне было бы странно.

Ксанку опять изводил очередной выкидыш после очередной подсадки. По совету друзей она сходила к Матроне Московской, отстояла очередь, где принимали деньги, и была уверена, что теперь-то все будет нормально.

— Только папе не говори.

— Да я его и не видел со свадьбы.

— Ты его недооцениваешь, будем сидеть у него за обедом, он заведет такой разговор, как бы никакой, а все выболтаешь.

Садофьев стал бояться тестя еще больше.

Но от своего замысла встретиться с Женей и не подумал отказаться.

И вот искра информации промелькнула. Краем уха он слышал, что Ксанка говорит: «Женька поехала к себе на проспект Мира, купила у строящегося “Олимпийского” банку грибов к званому ужину, и все перетравились, хорошо хоть не до смерти».

Так. Ловить ее надо у «Олимпийского».

Когда?

Утром? Вечером?

Да неважно.

Тратил на это все свое свободное время.

Отказался от выпивок с друзьями и всех мелких возможностей побыть одному, вне семейного пригляда. Хорошо, что Ксанка ждала послания от Матроны. Ходил взад-вперед, от мечети до «Олимпийского» дворца, переходил проспект Мира, углублялся в переулки на той стороне, приближаясь к Безбожному переулку.

День.

Два.

Три.

И вот пожалуйста!

— Здрасьте вам! — окликнула его в спину Женя, выйдя из троллейбуса, шедшего из центра. — Ты не меня ли поджидаешь?

Интересно, где был ее «понтиак»?

Отпираться было бы глупо во всех смыслах.

— Тебя, — сухо сказал он.

— А чего так?

— Соскучился.

Он припас бутылку текилы к случаю и теперь продемонстрировал ее, подняв матерчатую сумку.

— А чем занимается твоя жена?

— Не будем о жене.

Она двинулась в обход здания, направляясь как раз к Безбожному.

— Почему не будем? Ты же как раз собрался ей изменить.

Все-таки прямолинейность Жени очень облегчала дело. Сколько глупых слов не пришлось говорить, для того чтобы прояснить ситуацию. Все сама! Все же есть положительные стороны воспитания на Западе.

Они подошли к дому.

— Вот мой подъезд.

— И что?

— А теперь вали отсюда.

Сказано было очень определенно, даже немного грубовато, но Садофьев устоял.

Горло, как водится в таких случаях, перехватило, но не надолго.

— Я не могу без тебя.

— А я, понимаешь, могу.

И тут он сделал над собой последнее усилие, иначе бы пришлось уходить с такой пощечиной на роже:

— Я тебя люблю.

Женя присвистнула:

— Сказано сильно. От души. Всякие я слышала объяснения, но чтобы так прямо...

— Пойдем выпьем, — неожиданно сгрубил он. Но имел право, инициатива перешла на его сторону.

— А если я не одна живу?

— Пошли...

Когда Сергей вернулся на Большую Бронную, было уже довольно поздно, но выговора он не услышал, — услышал взволнованный рассказ о том, о чем он позабыл: об очередной подсадке, которая происходила в ЦКБ. Ксанка передвигалась медленно, как будто ей посадили не несколько яйцеклеток, а сразу несколько детей.

— Не смей меня расстраивать, пока все это не приживется.

— Я не буду.

— Что с тобой? Ты на себя не похож, как будто совсем не мой муж.

— Да?

— Посмотри на себя в зеркало.

Садофьев содрогнулся и сделал вид, что выполняет просьбу жены.

— Ладно, пойдем есть. Владимир Кириллович такой борщ сварил.

Это были годы, когда недовольство Советским Союзом нарастало не только в самом Союзе, но и в союзных республиках и странах народной демократии. Поскольку это был общий хор, отдельные голоса не воспринимались как-то особенно обостренно. Ну, если ругают старческое Политбюро какие-то молодые коммунисты из аппарата ЦК ВЛКСМ, то почему, собственно, от них должны отставать литовцы и болгары? Юные умы всегда настроены революционно, никто не отменял кому только не приписываемую мысль о том, что если человек до тридцати не революционер, то у него нет сердца, но если он после пятидесяти не консерватор, то у него нет мозгов. Причем вторая часть как-то вышла из моды, и не все знали о ее существовании.

Ругать свое правительство было модно. Ругать правительство было просто необходимо, чтобы быть рукопожатным человеком.

Смеялись над всем: над нашей автомобильной промышленностью, нашей мебелью, нашей едой, над нашей бюрократией, нашими духами, нашим постельным бельем, нашим нижним бельем, нашей верхней одеждой, обувью, нашими свадьбами и похоронными обычаями, над жилищами и вокзальными буфетами, над очередями — ах, как у нас все смеялись над очередями! Прибалты и болгары утверждали, что в их странах эти очереди появились только с момента, когда эти страны встали на путь коммунистического развития.

Над коммунизмом тоже смеялись. Считалось высокой доблестью вообще ничего не знать про историю КПСС, настоящие отличники бубнили какую-то невразумительную чепуху на экзаменах по этому предмету, и им все равно ставили какие-то приличные оценки.

«Советское» стало синонимом «скверное».

Знак качества СССР вызывал смех.

Одеваться полагалось только в иностранное. Если уж совсем дела плохи, то в прибалтийское. На продукции из этих республик лежал отсвет чего-то бывшего подлинным.

И Садофьев, и Вартанов, и Шардаков еще до поступления в вуз подозревали, что положение дел в этой области (пропагандистской) скверноватое, а уж после него уверились в этом полностью.

Было такое настроение умов, что советские — это все, кто не мы. Мы-то хорошие, мы хотя бы рассказываем анекдоты про Брежнева, свободно мыслим, почитываем Кафку, Джойса и Пруста, у нас в прозе можно сыскать элементы потока сознания и экзистенциализма, а советские — это те, кто получает Ленинские премии, читает идиотские лекции в Литинституте (не все, правда). Преподаватель был настолько хорош, насколько он умел подмигнуть своим слушателям над советским забором, этакой фразочкой показать свое свободомыслие. Михаил Павлович Еремин, Владимир Павлович Смирнов, Евгений Николаевич Лебедев, Владимир Иванович Гусев обожались студентами за умение процитировать кого-то из запрещенных авторов, не называя имени. А в последние годы советской власти уже и называя.

Александр Алексеевич Михайлов не славился горячим антисоветизмом, но у него была репутация порядочного человека, он не был тупым охранителем, но и не лез в первые ряды обличителей, когда это стало можно, как какой-нибудь Власенко, оказавшийся при последующем рассмотрении чуть ли не власовцем. Ал. Михайлов сохранял свое партийное достоинство, оставаясь на территории официальной литературы. Максимальной степенью свободы для него была книга о творчестве Вознесенского.

Евгений Винокуров, наоборот, брал другим: широко цитировал у себя на семинаре если и не запрещенных, то как бы не вполне приветствуемых авторов. Стихи Гумилёва, Гиппиус, Бальмонта, Городецкого, Одарченко, Иванова, Елагина, Поплавского лились из его уст как из рога изобилия, отчего его семинар считался самым элитарным в институте.

В общем, все мы братья, все мы порядочные люди, жители этого советского концлагеря. И читатель Кафки, и литовец, и поклонник Иванова, и анархист были почти все заодно. Нам казалось, что достаточно будет только сломать здание советской власти — и на всех хватит подходящих обломков, чтобы выводить там приятные твоему сердцу письмена.

Но это было еще не все.

Появилось и начало постепенно укрепляться мнение, что сама российская история исказила жизнь всех народов, ее населяющих, имеются в виду такие народы, как тувинцы, коряки, монголы, эвенки, табасараны, тофалары и прочие.

«Мы же вас лечили от всех болезней». — «Зря лечили!» — «Мы придумали вам азбуку». — «Зря придумали!» — «Ваши дворянство и духовенство признали на имперском уровне, подняли над простым русским населением». — «В этом было ваше особое коварство!»

Чем дряблее, рыхлее становилась советская власть, тем больше доставалось не только ей самой, но и власти предыдущей.

Ничего, оказывается, никуда не кануло. Миша Вартанов надолго запомнил разговор с поляками на какой-то общей пьянке. Два первых стакана были о том, «как здорово, что все мы здесь сегодня собрались», потом пошли антисоветские шуточки, Вартанов, как водится, охотно к ним присоединился. С пятого стакана встал ребром вопрос о вине России в разделах Польши.

— Екатерина была чудовище!

— Она была немка, — пытался отшучиваться Миша.

Но открывшийся фронт было уже не удержать. Ему было особенно трудно, потому что историей вопроса он не владел в таких деталях, как оппоненты, да и было их втрое больше. Он обратился за помощью к жене, но Машкалова делала вид, что тема ее интересует мало.

«Послушайте, но ведь отношения любых стран всегда отягощены какими-то неприятными страницами. Вы ведь тоже, братья-поляцы, сиживали в Кремле», — мог бы он сказать, но он не нашелся, да и вряд ли это сбило бы антирусский пафос компании.

— Давайте забудем плохое!

— Почему-то плохое только с вашей, русской стороны!

— Но в