Трое неизвестных. Роман. Окончание

Часть третья

Прошло больше десяти лет. Надо рассказать, как жили все это время герои моего прерывистого повествования.

* * *

Садофьев как раз к началу нового рассказа вышел на пенсию и вместе со своей женой Ксанкой, Ксенией Богдановной, переселился из дома поблизости от Литературного института на дачу, по естественным причинам освобожденную предыдущим поколением. Садофьев снизил количество выпиваемого спиртного, но не отказался от регулярного его употребления и сделался убежденным огородником, благо размеры участка генеральской дачи позволяли.

Жена да прилепится к мужу своему — так примерно сказано в Писании, вот Ксанка и последовала авторитетному совету. Приняла оба увлечения своего мужа. Алкогольное, в виде хорошего красного сухого вина, и огородное, в виде подсобной работницы. Была у нее и своя отдельная от мужа страсть — Церковь. Сделалась она регулярной прихожанкой храма Николы-угодника, справляла все религиозные праздники, бывала у причастия и исповеди и все надеялась привлечь мужа к тому же.

Он только улыбался в ответ на все уговоры и отвечал всегда одно и то же: «Я агностик».

Старшая сестра Евгения тоже пользовалась благами достигнутой пенсии, но где-то за границей, лишь изредка давая о себе знать.

Мертвецова-Гунько она конечно же бросила, но он не сгинул, даже наоборот, хорошо развернулся в должности, что была ему доставлена бывшей любовницей. Завел себе жену из хорошей еврейской семьи, и его фамилия стала мелькать в списках экспертов различных литературных конкурсов. Вес его рос во всех смыслах: и в переносном, и в прямом.

Появился ребенок, о котором пока что рассказать нечего.

Его прежняя жена Женя вернулась из-за границы, даже случайно встретилась в Шереметьеве с матерью, что было крайне удивительно, но тем не менее было. И теперь жила в ее квартире на проспекте Мира, неподалеку от Института скорой помощи имени Склифосовского, — факт, который абсолютно ни на что не намекает в сюжетном смысле.

С мужем созванивалась, но вяло, в его жизнь вмешиваться не собиралась. Про личную жизнь сказать можно было так: не без мужчины. Завелся у нее какой-то ухажер, Вова Пальмов, они сблизились до уровня одна встреча в неделю и провели в этом положении несколько лет. Менять его не было желания ни у него, ни у нее. Был этот немолодой уже человек из неожиданной для Жени среды — автослесарь — и, видимо, ощущал, что не может вполне соответствовать ее запросам, поэтому и не стремился продвинуться дальше. Женю устраивала эта своеобразная деликатность. Стихов она, конечно, больше не писала, но работа ее была в чем-то творческой: она работала в пресс-службе большого государственного предприятия.

* * *

Шардаков-старший осел на постоянной основе в Шири, где добился определенных успехов — возглавил местную писательскую организацию после смерти товарища Волчуновича, при этом сумел на пост главного редактора редактируемого им журнала пропихнуть своего приемного сына. Никакой семейственности — сын был не природный.

Связей у товарища Шардакова в области было поменьше, чем у его предшественника, поэтому добыча денег на издание превратилась в еще более увлекательную процедуру, чем при Волчуновиче. Половина членов писательской организации отправилась в мир иной, так что ни о каком бунте против пришлого товарища Шардакова местные ветераны не помышляли, даже если бы и хотели, а они и не хотели, так что положение нового начальника было сравнительно прочным, тем более что методы его руководства были мягче прежних. Шардаков навещал ветеранов на дому, вел с ними длительные беседы о былых временах, за что они были ему очень благодарны.

Роман напечатал в журнале свой фэнтезийный роман, но голову местной публике не снесло, все прошло тихо, чинно, скучно. Приходили в журнал две школьницы, чтобы познакомиться с автором и поинтересоваться некоторыми деталями изображенного им мира, и это всё. Не назовешь же такой результат бурным успехом.

Роман другой он печатать не решился и сделал вид, что не хочет этого делать. Что было приятно Асе. Они, будучи жителями небольшого городка, иногда встречались то на рынке, то в магазине.

Заговорили наконец.

Ася работала все там же, в музее.

Попытка перебраться в область, случившаяся сразу после развода, сорвалась с какими-то чудовищными осложнениями, имевшими результатом больного ребенка и второй развод.

Роман очень осторожно сделал первые шаги к сближению.

Они не были отвергнуты.

Ася относилась к Роману с некоторым сомнением, вернее, с большим сомнением, не могла ему простить предательства, но, поскольку предательство он как бы не довел до конца — имея все возможности напечатать текст, этого не сделать, — она посмотрела на него благосклоннее.

Когда же он предложил удочерить ребенка, девочку Вику, обездвиженного инвалида детства, сердце ее смягчилось. Не сказать чтобы брак полностью восстановился, но он приобрел какие-то реальные очертания. Скончалась бабушка Аси, и немолодые молодые поселились с частично чужим ребенком внутри этого пригородного хозяйства.

* * *

Можно переходить к описанию третьей ситуации, тем более что она находится в своей горячей фазе. Арина с Климом лежат лицом в пол на своей нормандской кухне, их придерживают за руки, заведенные назад, двое французских полицейских. Клим лежит спокойно, прекрасно понимая, что сопротивляться бесполезно и даже опасно, а Арина совершенно бесполезно рвется из рук власти, извивается и плюется плохо проговариваемыми французскими словами.

Полицейские безэмоционально делают свое дело, они уже не раз находились в таком положении, когда по долгу службы приезжали поддержать инспекторов службы ювенальной юстиции. По решению неизвестно где заседавшего комитета этой службы у супругов Петровых изымался их младший сын. Основанием для такого решения стал донос, неизвестно от кого поступивший, обвинивший мать и отца в каких-то формах домашнего насилия.

* * *

Но это все маленькие истории, а надо бы сказать об истории большой, которая в этот период совершала заметные шаги и весьма обращала на себя внимание. Весь 2021 год шли какие-то переговоры России с Западом, встречались друг с другом высокие должностные лица на территории разных стран, надрывались телевизионные комментаторы в попытках объяснить, чего именно нам надобно ждать от этих переговоров. Наконец в Швейцарии встретились лидеры, Путин и Байден, но общий тон комментариев не изменился, даже наоборот, стал как-то злее и катастрофичнее. Простому, незамысловатому наблюдателю картина представлялась крайне запутанной, но нам, наблюдающим за событиями той поры с временной дистанции, все видно ясно: дело шло к военному столкновению.

И никак иначе.

Примерно с 2015 года вооруженные силы Украины, пользуясь всемерной и чрезвычайной поддержкой американцев и других стран Запада, собирались на границе Донецкой и Луганской республик, окапывались, заливались бетоном, создавали склады вооружения и боеприпасов и время от времени, а вернее, почти ежедневно постреливали по сопредельным городам Донбасса, убивая и калеча мирных граждан в значительно большей степени, чем тех, кто взял в руки оружие и залег вдоль новой пограничной полосы. В ответ тоже звучали выстрелы и тоже были жертвы, правда совсем немногочисленные.

Звучали встречные обвинения, шли бесконечные переговоры, как потом выяснилось, проводившиеся Западом для отвода глаз, на самом деле давно уже было решено: одержать победу на поле боя.

В начале 2022 года Россия начала вблизи границ Украины большие учения, назвав их плановыми.

Западная пресса откровенно писала о том, что русская армия вот-вот вторгнется и только ждет подходящей для гусениц погоды.

Население России немного рассеянно наблюдало за этим процессом, как-то все не веря, что дело дойдет до дела. Мыслимо ли устроить настоящую войну в центре Европы в наше время?!

24 февраля это случилось.

Путин сказал по телевизору длинную речь, где подробно объяснил природу начинающегося конфликта, и русские танки пересекли новые границы.

Западная пресса отводила (лицемерно) на всю операцию какие-то максимум три недели.

Зазвучали сирены, загремели взрывы, расцвели фейки, многочисленные беженцы потянулись в Европу прочь с украинской земли, русские парашютисты высадились около Киева, то есть случилось то, что принято называть войной, но в данном конкретном случае назвали СВО, то есть случилось ненавидимое для вида, но крайне необходимое людям событие.

* * *

Большое родовое гнездо Ксанки располагалось недалеко от Москвы, у станции Расторгуево; одним из главных культурных моментов в истории этого места было проживание в одной из сторожек Андрея Белого в период написания им нескольких глав «Петербурга».

Участок был значительный, хотя и не громадный, как можно было ожидать. Двухэтажный деревянный дом стоял за соснами довольно далеко от проезжей дороги, превратившейся в поселковую улицу. Неподалеку были несколько армянских продуктовых магазинов, спортивный комплекс, слышался звук электричек, набиравших ход после остановки на станции или притормаживавших по прибытии.

Позднее утро, рассеивается мартовская тьма.

Пожилой Сережа Садофьев выходит на кухню, что на первом этаже, и врубает кофеварку, что сродни крику петуха в этом доме: жизнь началась!

На втором этаже аккуратно щелкает дверь, это Ксения Богдановна отправилась в туалетную комнату. Слышится еще какая-то возня на втором этаже: племянница Женя отправляется в туалетную комнату номер два. Кажется, сегодня они все вознамерились позавтракать вместе.

По ступенькам лестницы, ведущей с первого этажа на второй, с тяжеленьким хрустом спускается Пальмов, тридцатипяти примерно летний интимный друг Жени. Женя усвоила привычку матери заводить отношения с молодыми людьми, уступающими по возрасту. Конечно, тут не такая разница, как у тещи с Мертвецовым в свое время, но тенденция ощущается. Пальмов не муж, хотя у окружающих складывается впечатление, что он был бы не против.

Женя никак не определится.

Они сходятся, расходятся, то ли ссорятся, то ли не ссорятся, иногда неделями живут здесь, в Расторгуеве, у доброй тетки и тайного отца Жени. Вот и сейчас именно та фаза романа, когда им лучше вместе. Нет только тещи, она, уже по полной форме пенсионерка, читает лекции в одной из европейских столиц. Прибытие ее ожидается и предвкушается. Это всегда подарки, напитки, рассказы.

Мертвецов — отрезанный ломоть и, хотя он и появлялся в расторгуевском доме пару раз по каким-то там поводам, своим по умолчанию не считается.

Постепенно все, кто в доме, собираются за большим белым столом в эркере большой кухни.

Садофьев колдует у плиты с видом, как бы говорящим: «Кофе в этом доме варю только я. Только я». Ксанка отвечает за омлет. Женя нарезает хлеб.

Пальмов, большой, носатый, симпатичный парень, зевает.

Чувствуется, что все собрались поговорить, но никто не хочет начинать.

Загорается лампочка на пульте.

— Мама! — говорит Женя почему-то с облегчением, оставляет хлеб и бежит к пульту, чтобы открыть ворота.

Все сидящие за столом молча наблюдают за ней.

Слышно, как на территорию дачи въезжает машина. Женя тихо кричит «мама!», хотя и так ясно, что это именно она, и выбегает в прихожую. Шумные объятия. Поцелуи. Обнявшиеся женщины появляются на кухне.

Теща, даже не сняв свое роскошное бежевое пальто, делает несколько шагов навстречу напрягшемуся собранию, как бы при этом просвечивая всех взглядом.

— Ну что? — говорит она весело и почему-то немного гневно.

Никто ей не отвечает, делают вид, что продолжают нарезать хлеб, возиться с подгорающим омлетом, попивать кофеек.

— Ну что, матушка Россия по колено в крови и соплях рвется в свое прекрасное будущее!

(Заметим в скобках, что идет уже вторая неделя СВО.)

По обществу за столом проходит как бы медленная, недовольная судорога. Беседовать в предлагаемом тоне никто не желает.

Женя-старшая садится на свободный стул:

— Семьдесят лет нарабатывали репутацию самой миролюбивой, самой антивоенной державки и по приказу обаятельного дедка все бросили коту под хвост!

Все молчат, но проступает несколько по-разному недовольных гримас. Женя стоит у матери за спиной и держит ее за плечи, и даже не столько держит, сколько сдерживает. То есть надо понимать, что резкое мнение, привезенное непосредственно сейчас из-за границы, возможно, не полностью разделяется всеми присутствующими. Здесь как бы достигнут молчаливый консенсус: не портим друг другу жизнь и не говорим на некоторые темы. Но шумная женщина в бежевом договора об умолчании не подписывала и теперь немедленно призывает всех к открытой реакции.

Вова Пальмов медленно и, можно сказать, грациозно встает вместе с чашкой своего кофе, явно намереваясь удалиться.

Женя наклоняется к уху матери и что-то быстро шепчет. Та обрадованно поднимает вверх и немного вправо голову и говорит:

— Правда, доча, ушла?!

— Подала заявление об уходе.

— Из общества?!

— Из Исторического общества, — тихо поправила маму доча.

Пальмов остановился, помешивая ложкой кофе, хотя в этом помешивании давно уже не было никакого смысла.

— Молодой человек, а вы как будто не согласны с поступком моей дочери.

Пальмов пожал плечами.

— Глупо, — тихо сказал он.

— Почему же глупо? Насколько я понимаю, Историческое общество — это государственное учреждение.

— Да.

— Ну так если государство совершает преступление против человечества, не должен ли каждый порядочный человек отказаться от обслуживания этого государства?

Пальмов опять пожал плечами. Сделал попытку уйти, но потом все же решил ответить:

— Ну почему сразу — преступление?

— А потому! Нападение без всяких причин на территорию соседней страны именно так и называется.

— Ну почему без причин?

— Назовите мне хотя бы одну. Только не надо про расширение НАТО. Уж я этого наслушалась — уши вянут.

— Но тогда...

— А вот ничего тогда. Перестрелки в Донбассе? Так они были с двух сторон, а мы накачивали туда оружие, на этот Донбасс, и слали отставников. Когда оказалось этого мало — послали армию.

Пальмов — это очень чувствовалось — испытывал сильнейшее раздражение. Чашка на блюдце в его руках угрожающе позванивала. Он был не совсем на своей территории и уже не раз говорил на эту тему с «женой», но, кажется, не добился больших успехов в продвижении своей точки зрения.

Поставил чашку на стол:

— Какие перестрелки? Погибли тысячи человек!

— А с другой стороны не погибли? — Теща работала оперативней и решительней.

— Но как можно посылать войска против своего населения?

— Но если донецкие бандиты захватили власть, кто-то должен был освободить горожан.

— Да вы хоть слышали про «Горловскую Мадонну»?! — Пальмова уже трясло.

— Это безногая с дитём? Но во время войны и не такое можно сочинить.

— И Аллеи ангелов нет?

— У вас аллея, у нас «Небесная сотня». Это война!

Пальмов картинно развел руками:

— А, так вы признаёте, что Киев развязал войну против своего народа!

— А Москва в Чечне действовала в белых перчатках? Любая законная власть должна уметь себя защищать, это еще ваш Ленин сказал.

Пальмов еще раз развел руками, чувствовалось, что он втайне мечтает взять тещу за горло.

— Какая же законная? Обдурили Януковича, подписали бумажку, еще немцев с французами позвали, а назавтра...

— Молодой человек, вам нравится Янукович? Это же бандит тупой.

Пальмов сделал движение в сторону тещи. Женя незаметно, но решительно встала между ним и матерью.

— Да ладно вам, — сказал молчавший до сих пор Садофьев.

— А ты вечный соглашатель. Алкоголь притупляет не только мозги, но и совесть. Кстати, а как бы повел себя твой Толстой в нынешней ситуации?

— Он сделал все, чтобы до нее не дожить.

— Опя-ать уходишь от ответа.

— Какого тебе нужно ответа?

Бежевая женщина всплеснула перчатками, которые так и не сняла, усевшись за стол.

— Простого гражданского ответа: ты за это безобразие или против него, как все нормальные люди?

Садофьев встал, собираясь уйти. И ушел бы, несмотря на злые инвективы старшей Светы, если бы Ксюша тихо не попросила его. Она во всех сложных вопросах была на стороне мужа и теперь хотела знать его мнение.

— Ответь.

Садофьев исподлобья посмотрел на гостью:

— Когда война началась, я был против нее.

— Теплее, — весело прокомментировала бежевая женщина.

— Но раз война уже идет...

— Так пусть идет?! — мгновенно изменилась в лице старшая Женя.

— Знаешь, война скверная штука. Но есть одна вещь хуже ее.

— Это какая же? — встряла младшая Женя. — Расскажу ребятам.

— Проигранная война. Не надо было начинать, но теперь надо побеждать. — Садофьев сам немного испугался своего высказывания и припал только что говорившим ртом к своей чашке.

— Воюет не страна, воюет режим. Поражение в данном случае это поражение режима. Значит — поражение Путина.

— Вы хотите, для того чтобы снести Путина, снести всю Россию, — послышался голос Вовы Пальмова.

Его поддержал Садофьев:

— Я хочу умереть в собственной постели, а не на ядерном пепелище.

— Да в этом кагэбэшном бардаке тебя первого же в постели твоей и придушат.

— Знаешь... — Садофьев привстал. Казалось, он сейчас рявкнет, но он всего лишь сказал: — Хватит!

Тещу, кажется, это только возбудило. Ей затыкают, видите ли, рот!

— А мы только начали!

Пальмов, уже почти вышедший из кухни, услышав эти слова, остановился:

— Что вы хотите сказать?

— Такое непропорциональное применение силы, когда целая армия с самим Кужугетовичем во главе...

Пальмов резко шагнул обратно:

— Почему же непропорциональное?

— ...есть свидетельство слабости. На преступление лучше ходить шайкой.

— Да хохлы согнали к Донбассу триста тысяч человек и всё залили бетоном!

Привставший было Садофьев бессильно сел на место, жена ласково положила свою ладонь на его руку. Этот жест по вполне понятным причинам разозлил и так уже злую старшую Женю.

— А ты, мужняя жена, у тебя что, и своей позиции нет?

— Да, я, как ты правильно заметила, мужняя жена. — Ксюша неожиданно, как иногда это бывало, проявила твердость. — Я как...

Теща обняла стоявшую рядом племянницу, та радостно приникла к ее плечу.

— Хотя бы дочери башку не закомпостировали.

Это в свою очередь взбесило Пальмова.

— Женечка, ты внучка генерала. Уютно ли ему сейчас в своем гробу?

Женя-младшая окрысилась:

— Дед был не таким идиотом и приспособленцем, как все вы. Он бы меня понял. Я не могу работать на кровавое государство.

Пальмов резко развернулся:

— Я тоже не могу оставаться в стороне, когда мое государство...

— Добровольцем пойдешь? — со смехом спросила Женя.

Ничего не отвечая, Пальмов вышел из кухни.

Градус беседы как-то сам собой снизился, словно из нее изъяли один из действующих элементов.

Женя села за стол.

Мать сказала:

— Пойди к нему. Он, наверно, вещи собирает.

— Пусть собирает. И пусть убирается. Пусть хоть на войну идет, мне все равно.

— Ну это вряд ли, — неожиданно мягко улыбнулась теща.

* * *

В России часто бывает так: сидит человек с друзьями на петербургской кухне и беседует о политике или литературе, вечером того же дня отправляется в командировку, скажем в Благовещенск. Там у него тоже есть друзья, и у них есть кухня, и вот петербургский гость ловит себя на том, что он участвует точно в такой же беседе, как и у себя дома: все о той же политике, все о той же литературе, словно и не было восьмичасового перелета.

Ширь, конечно, не Благовещенск, но тоже оказывается в зоне действия этого закона. Персонажи другие, а речи те же. Или сильно похожие.

Шардаков-старший зашел по-родственному попить кофе в семейство своего сына Романа. Дети были заняты внучкой, так что кофе пришлось варить собственноручно.

Сварил.

Сел к подоконнику, заставленному геранями, наследством незабвенной Глафиры, начал отхлебывать.

Роман открыл холодильник, достал оттуда бутылку минеральной воды, наполнил стакан и устроился рядом. Ася продолжала пеленать дочурку.

— Ну что, папаня, послушал последние новости и на месте не сидится?

Шардаков-старший сделал большой глоток кофе, немного обжег нёбо и зажмурился:

— А ты бы не слушал!

— А чего там слушать? Уже и так ясно: проваливаемся. Кто только это придумал?

— Что ты имеешь в виду?

— Да обращаться к ВСУшникам, чтобы они арестовывали руководство нацбатов и брали все в свои руки.

Шардаков-старший снова отхлебнул, хотя в чашке уже не было кофе:

— Это Шойгу.

— Ой-ёй-ёй! У нас только один человек имеет право отдавать приказы. У нас в стране единоначалие.

— Во время войны это неплохо, Рома.

— Это в театре неплохо, там нужна генеральская власть.

— И чем тебе плох этот приказ?

Роман резко поставил стакан на стол:

— А то, что дураками выглядим. После нашего нападения на Украине произошло решительное объединение режима и народа. Очереди добровольцев стоят у военкоматов. Рыцари света желают бороться с ордами тьмы.

Шардаков-старший привстал, словно собираясь уходить, но разговор его притягивал как магнит.

— Это ты что такое говоришь про родную армию?

— А она мне не очень и родная, если творит такие штуки.

— Какие такие?

Роман вылил остатки минералки в стакан и залпом выпил.

— Войны не надо развязывать, нападать на независимые государства, вот что!

— Погоди, погоди, так ты что, считаешь, что это мы виноваты в развязывании этой войны?

— А кто на кого напал? Мы на хохлов или они на нас?

Шардаков-старший встал и прошелся по маленькой кухне, словно собирая материалы для аргумента:

— Это какие-то окна Овертона наоборот. Если имеешь возможность ставить точку на теле истории, с которой тебе удобно начать разговор, ты всегда в выигрыше.

— О чем это ты? — поморщился Роман.

Шардаков-старший сделал широкий жест руками:

— Скажи мне, кто развязал Великую Отечественную войну?

— Когда нет аргументов, сразу обращаются к Великой Отечественной.

— А ведь если началом событий считать, скажем, сорок четвертый год, то все будет выглядеть как страшное вторжение большевистских орд в беззащитную Европу. Операция «Багратион» и так далее.

— Ну ладно, ладно.

— Не «ладно, ладно», а послушай. Война началась даже не в четырнадцатом году, когда был переворот, а в восьмом, когда Украину официально пригласили в НАТО!

Роман тоже вскочил:

— Папа, не надо делать вид, что ничего не понимаешь. Украинцы попросились в НАТО. Свободный мир — это был их выбор, просто оформлено было как приглашение.

Шардаков-старший аж задохнулся:

— Свободный мир!

— Да, есть русский мир и есть свободный, и украинцы выбрали свободу. Где есть свобода печати, собственности и сменяемость власти, хотели сбежать из мрачной сатрапии, где все решает один человек, сидящий наверху.

Шардаков-старший сел, словно не желал находиться в одном с Романом состоянии. Заговорил тихо и от этого как будто даже более внятно, чем во время крика:

— Что вы уперлись в эту сменяемость власти? По форме это вроде и хорошо, но по сути...

— А что там с сутью?

— Когда устанавливается срок пребывания у власти должностного лица, это всего лишь признание в том, что на троне подлец.

— Почему?

— Но ведь согласись, Рома, при западном способе политической жизни наверх может пробраться только негодяй или подлец, или полное ничтожество. Столько раз приходится подставлять морду под пощечины на каждом круге повышения, что мы имеем наверху просто...

— Это называется политическая борьба. Таковой у нас, что ли, нет, только подковерная?

— У нас монархия, сынок, а чем интересна монархия? Она дает небольшой, но твердый шанс, что у власти просто по стечению обстоятельств окажется порядочный человек.

— Ты намекаешь, что Путин...

— Не намекаю, а серьезно говорю, что с Путиным нам повезло. У нас Путин, а у них мясорубка сменяемости власти. Заметь, когда штатникам было худо, Рузвельт сидел на троне четыре срока. Когда надо выживать, посылается на фиг всякая сменяемость. На фиг!

Шардаков-старший быстро пошел к выходу, чтобы последнее слово осталось за ним.

Роман, конечно, собрался, но высказался уже в закрытую дверь:

— Ну вот вам бы только кому-нибудь поклониться, уткнуться мордой в огромные ноги.

К столу подошла Ася с плачущей Викой. Роман поморщился. С женой ему ссориться не хотелось.

— Ты, конечно, на его стороне.

— А что, про Путина он правильно сказал.

«Неправильно он сказал» — эти слова Роман не произнес вслух. Ася положила Вику на стол и начала снова возиться с ее бельем: оказалось, что во время разговора мужа с тестем она там черт-те что навертела на своей дочурке.

— По-моему, все очень просто. Моя страна воюет, я на стороне своей страны.

* * *

Дом, в котором снимали жилье Арина с Климом, был нарезан на трехэтажные квартиры, прижатые боком друг к другу, так что от одной входной двери до другой было каких-нибудь два метра. Примерно так же устроено городское жилье в Англии, расположившейся тут неподалеку, за проливом. Только у англичан еще имелся, как правило, садик с маленьким газоном, тут, в Нормандии, этого не было.

Когда мини-вэн соответствующей службы завернул на улицу Монтеня, переполошилась вся окрестность. Здесь жизнь текла неколеблемым сонным потоком, и такое событие, как полицейская операция, обещало стать событием недели и даже месяца.

Мигалку отключили почти сразу. Один полицейский, в белом ремне и надвинутой на глаза фуражке, встал у входной двери, для внушительности встряхивая время от времени автомат на животе. Остальные представители закона нырнули внутрь, где и устроили иноземному семейству нормандскую кузькину мать. Открылось несколько окон на противоположной стороне улицы и даже на той самой, где располагалась дверь переселенцев, хотя и нельзя было ничего из этих окон увидеть.

Чиновники ювенальной юстиции действовали крайне профессионально. Собрали в большие бумажные пакеты необходимые вещи умыкаемого мальчика, вкололи матери сильный какой-то укол, после чего бросили мать на руки громадного, но бездеятельного мужа, оставили соответствующий протокол на столе в кухне, приложив к нему брошюру с бесполезными советами, и, не произнеся ни звука, убыли.

Общественность наблюдала, боясь приблизиться.

Арина пребывала в беспамятстве. Клим наливал себе виски в широкий стакан.

В дверь осторожненько постучали.

— Что-нибудь забыли? — спросил ехидно Клим, подбирая французские слова.

Дверь открылась, и Клим увидел месье Бувара, соседа, и мадам Бувар, соседку. Они были такие худенькие, что без труда помещались в узком темноватом коридоре. Они жестом просили возможности пройти внутрь.

— Валяйте, — нервно усмехнулся Клим. В голове у него все гудело от только что пережитого нервного напряжения, виски не помогал, а только пек изнутри и кружил голову.

Месье и мадам Бувар быстро что-то говорили, однако в семье у русских поселенцев за общение отвечала Арина: она великолепно ладила с французским языком, но теперь в беспамятстве валялась на диване. Гости, одетые в одинаковые бежевые спортивные костюмчики, которые весьма шли к их аккуратно завитому седому восьмидесятилетию, продолжали что-то говорить. Они очень хотели, чтобы смысл их речи дошел до Клима, но он не доходил. Крупный мужчина глупо улыбался и отхлебывал жгучую жидкость из стакана.

Мадам и месье поглядывали на Арину, прикидывая, видимо, скоро ли она очнется, но было понятно, что очень нескоро, и им приходилось с сожалением возвращаться к общению с непонятливым Климом. Он широким жестом предложил чете французов выпить из своей бутылки, они прочувствованно поблагодарили, но отказались. Наконец сделали несколько последних попыток достучаться до Клима. Поняли, что это бесполезно, извинились и с поклончиками и улыбками удалились.

Муж сел рядом с женой.

В коридоре опять кто-то появился.

Старший сын.

— Что случилось? — спросил он. Остановился на пороге кухни, глядя на выпивающего отца и мать, находящуюся в медикаментозном обмороке. — Они его забрали?

— Кого? — совсем уж ни в склад ни в лад переспросил отец. Отхлебнул еще глоток и вдруг понял, о чем это ему битый час ездили по ушам Бувары.

Так это, значит, они донесли ювенальным крысам... Причем приходили не извиняться, а приходили объяснить, почему их поступок был неизбежен. Агенты и глашатаи порядка!

Клим резко встал. Старший сын подбежал к нему и, словно догадывался, что тот собирается устроить французским соседям переправу через Березину, обхватил его за пояс и удержал.

* * *

Конечно, они помирились, Шардаков и Роман, причем старший остался на своих интеллектуальных позициях, а младший со своих немного сошел, отчего был большую часть времени в отвратительном расположении духа. Счастливая семейная жизнь стоила ему слишком дорого. Он часто бродил по городу, бормоча под нос длинные монологи, обращенные к Асе; все, что он наговаривал на ногах, он произнести вслух не решался.

«Да, — мычал он, завидев издали по дороге ненавидимый им музей и сворачивая на боковую улицу, — в каком-то смысле ты права. Родина она мать, и подло выглядит человек, который пытается отречься от своей матери только потому, что она совершила неверный шаг. Но, с другой стороны, хорошенькое дело “неверный шаг”, десятки тысяч гибнут под гусеницами и взрывами, а мы остаемся на территории морального суждения, выясняем, прилично ли бунтовать против семьи. И что это за семья такая, где полное и неотвратимое единообразие всех помыслов и способов поведения? Идиотски выглядит человек, полюбивший чужую мать, не в сексуальном плане, конечно, а просто как мать. Вот моя жестокая и хлещет всех по мордасам, а та, чужая, хорошая, всех по головке гладит. Так ведь она и не гладит ни фига. Все начинают кричать: “А Ливия, а Сирия, а Сербия!” Новая мать тоже рукастая, там тоже не только “Битлз” и Фредди Меркьюри».

Роман начинал мотать головой и заходил в магазинчик за бутылкой пива. Там временно смолкал его мутный монолог. Оказывался на улице — и опять!

«Да, родина это не только березки, но и навоз, мы объединены часто не столько героизмом, сколько козлизмом. Даже ты, Асенька, если разобраться, со всем своим решительным “я за страну, за родину!” весьма гнилопакостный фруктец. Я, конечно, никогда этого тебе не скажу в глаза, но про себя-то все время помню. Во что ты хотела меня превратить, слабого, но честного литератора?! Твой предок был жлоб, вор и ничтожество. Ты задумала увековечить его память с моей