Целитель

Пролог

Началось с того, что тому лет тридцать назад в военном отделе «Правды» мне заказали очерк о Военно-медицинской академии: история, современность, продолжение традиций и прочее. Хотел бы я видеть литератора, который в те времена отказался бы от такой возможности! Вечером того же дня я сидел в читальном зале Государственной библиотеки имени Ленина и перелистывал заказанные книги. Среди них меня заинтересовала аккуратно переплетенная книжица «На память дорогим товарищам» — очерки, посвященные юбилею врачей, окончивших Военно-медицинскую академию в 1860 году. И это не удивительно: я окончил академию в 1960 году, интересно же узнать об однокашниках с разницей в сто лет.

Автором-составителем книги был некто Петр Алексеевич Илинский. К очеркам прилагались краткие биографии участников юбилейной встречи, их послужные списки. Прочитав жизнеописание самого автора-составителя, я испытал что-то вроде легкого потрясения — настолько отдельные вехи его жизни совпадали с моими: мы в один год (разумеется, с разницей в сто лет) родились, в один год выпустились из академии, в один год вернулись в Петербург на усовершенствование. Илинский, как и я, эпидемиолог, писатель, статский советник, что равно было моему тогдашнему званию — полковник. Были и другие совпадения.

Помнится, я пережил несколько тревожных минут: не сама ли судьба вдруг открылась передо мной, позволив заглянуть в будущее? Хорошо, если Петр Алексеевич прожил долгую жизнь и отошел в мир иной в кругу семьи и близких. А вдруг земной срок у него иной? Короче, прибавив сто лет, определю ли я точную дату и своего конца? А заодно узнаю и причину. Признаюсь, когда я мчался в Центральную научную медицинскую библиотеку, где, как мне сообщили по телефону, в персоналиях на П.А. Илинского хранится некролог, у меня, что называется, тряслись поджилки. К счастью, мои опасения не подтвердились. В дальнейшем совпадения пошли столь густо, что впору было перекреститься. Выяснилось, например, что дети у нас родились в один год, только у Илинского сын, а у меня дочь. Типография купца второй гильдии Шмидта, где печатались книги Илинского и где набиралась его газета «Врачебные ведомости», размещалась в подвале дома номер шесть на улице Галерной (ныне Красной) — а именно в этом доме, на четвертом этаже, мы с однокурсником Шурой Орловым снимали комнату. И так далее.

Я по-настоящему увлекся поисками, и дело не только в игре в «чертовщинку», когда совпадения вызывают тревожный холодок внутри, я вдруг обрел вкус к работе в архивах и острый интерес к отечественной истории. По мере того как накапливался материал, передо мной проступала биография человека, немало сделавшего для России и незаслуженно забытого. В поисках материала побывал я в селе Селихове, где родился мой герой, в Костроме, Нерехте, Юрьеве-Польском и даже прокатился в Болгарию. В результате родилась эта повесть. если совсем уже быть точным, то повесть-версия.

Из N, уездного города Z-й губернии, ранним июльским утром выехала и с громом покатила по почтовому тракту безрессорная, обшарпанная бричка...

А.Чехов. Степь

Глава первая

Из деревни Селихово Корчевского уезда Тверской губернии ранним июльским утром выехала обшарпанная бричка и покатила по пыльной дороге в сторону села Кузнецова. На облучке, скособочась, сидел разбойного вида мужик с черной всклокоченной бородой, в остроконечной войлочной шляпе; в бричке, опершись на старый кожаный баул, полулежал семинарист Петр Илинский. В ногах его на выбоинах подскакивала стопка книг, перехваченная сыромятным ремешком. Под утро брызнул дождичек, но вскоре ослаб. Денек обещал быть жарким. Справа, над Волгой, копилась мутная синь — предвестник грозы.

У села Кузнецова дорога свернула влево, и оттуда, с холма, Петр в последний раз глянул на золоченые купола церкви пророка Илии. сердце сжалось: когда-то теперь он увидит родной дом?

Отец простился с Петей сухо, в последний год стал он еще более суров, нелюдим, даже в облике появилось нечто от святых старцев: худой, темноликий, светлоглазый, рыжеватая бородка поседела. И ведь не стар, намедни сорок пять сравнялось. И лишь напоследок, обняв крепко, сказал:

— Не оставит тебя Господь, Петя, укрепит в помыслах... На-ка вот письмо отцу Федору, старому моему товарищу еще по семинарии. Ныне он цензором в Медико-хирургической академии. Особых поблажек не жди, однако не чужой человек.

Таил ли отец обиду, что Петр не пошел его путем, а решил стать врачом, врачевать тело, а не душу? Но разве это занятие не угодно Богу? Отмалчивался. Иного, видать, от сына ждал. А как радовался, когда Петр по­казал ему свое первое сочинение: описание ярмарки в Твери. «Окропил тебя Господь талантом, сын, береги его, развивай. Глядишь, ученым станешь, архиереем, духовным писателем».

А церковный староста Аким знай нахлестывает лошадок. Вот уж скатилась дорога в березовый лес, пахнуло прохладой. Будет ли гроза, или пронесет стороной? Петр недолюбливал Акима: непонятный человек, из цыган, хоть и православный, хозяйство имеет крепкое, торговлишкой промышляет, а живет бирюком, точно нетопырь. Глаза черные, разбойные. И все с насмешкой.

Аким ехал в село Завидово — дело у него там, а от Завидова до станции рукой подать, вот и согласился Петр добираться до «железки» с оказией. Нигде далее Твери не бывал он, а теперь предстояло ехать поездом аж в Петербург.

До села Завидова верст около тридцати. Но каких! Дорога битая-перебитая, крутит то глухим лесом, то худородными полями, то заливной луговиной. Деревеньки Навашино, Вахнино, Лягушино, Фофаново — на один манер: крытые дранкой серые избы, убогие усадьбы. Лишь Завидово особняком: богатое село, там и церковь, и бумажно-ткацкая фабрика — миткаль гонят, бязь, по всей России товар славится.

Петр с отцом не раз в Завидово ездил. Вспомнил отца и опечалился.

Матушку Петр помнил смутно: умерла — ему и пяти лет не было, с той поры всем для него стал отец. Мальчику казалось, что так было всегда — душа матушки живет там, на небе, а батюшка за нее на земле все труды делает. Отродясь не видел отца спящим, то он в церкви, то в поле или на огороде, молчаливый, строгий. Ласкал редко, — проведет шершавой ладонью по щеке, поцелует в лоб, и все. Ласки Пете доставалось больше от няньки Авдотьи. Авдотья из монашек, странницей прошла всю Россию. К церкви пророка Илии прибила ее болезнь; совсем помирала, отец Алексий выходил. По дому все делала она, сухонькая, маленькая, а чугуны будто мужик ворочала. И все без устали, с шуточкой, песней, если отца Алексия рядом не было. При нем за стол не садилась. В кроткой суровости отца была какая-то особая сила. Петя не боялся его, но одного взгляда было достаточно, чтобы затихал он в играх. Приметив способность сына к учению, не отдал он его в четырехклассное духовное училище, а оставил при себе, в киселевской школе, где сам читал детям Закон Божий, а позже препоручил сына учителю школьному из ссыльных Ивану Евграфовичу Лопухину.

Иван Евграфович человек образованный, Московский университет окончил, за границей бывал. За что его сослали в Корчевский уезд на поселение, никто не знал. Жил тихо, учил детей, много ходил по окрестным школам и деревням пешком, хотя человеком был со средствами, мог бы и свой выезд иметь. Низкоросл, рыжебород, очки на шнурке, в одежде и обращении прост, умел делать крестьянскую работу, врачевать. Односельчане уважали его.

Петр с пяти лет читал, память имел превосходную, а способностью к языкам поразил и самого учителя. Отец Алексий учение сына всячески поощрял, не возражал, что Петя большую часть времени проводит в доме Лопухина. Библиотека у Ивана Евграфовича большая была, книги — духовные и светские — из Москвы в ящиках доставляли. Ко времени поступления в Тверскую духовную семинарию Петр немало из них перечитал, мог недурно говорить и писать по-немецки, знал латынь и немного старославянский язык. Главное же — опальный педагог открыл его душу для новых знаний.

На старшем курсе семинарии Петр познакомился с Александром Матвеевичем Бухаревым, ставшим впоследствии архимандритом. Бухарев — выпускник Тверской семинарии, был много старше, к тому времени окончил Московскую духовную академию, стал магистром, готовился к постригу в монашество. Влияние его на Петра было огромно, все, казалось, определилось в судьбе юноши — впереди духовная карьера. Так, наверное, и вышло бы, не вмешайся случай. Как-то, опускаясь по свежевымытой лестнице в семинарии, Петр поскользнулся и упал, подвернув правую ногу. Вгорячах вскочил, но идти уже не мог. К вечеру ногу разнесло, сапог не лез, и пришлось Илинского везти на пролетке в городскую больницу, к доктору Мордвинцеву.

Алексей Дормидонтович Мордвинцев был в Твери человеком известным: герой Крымской войны, награжден серебряной медалью «За храбрость», с самим Пироговым в лазарете работал, получил тяжелое ранение и по состоянию здоровья уволен в отставку. Внешность доктор имел запоминающуюся: был он грузен, широк в кости, огромная голова сидела прямо на плечах, бородища — по пояс, из-под лохматых бровей остро глядели зоркие, рысьи глаза. Гаркнет, лошади в испуге присе­дали.

Посмотрел на опирающегося на посох Петра, загрохотал:

— А ты с чем, бурсак, явился?

— Нога... Подвернул, должно, ваше благородие.

Мордвинцев фукнул в бороду:

— Чин у меня, верно, есть. Только звать меня будешь доктором. Потому как доктор — самое важное в мире звание. Превыше падишаха. Терпелив ли ты к боли?

— Бог терпеть велел.

— Бог много чего велел.

От бороды доктора едко разило табачищем. Железные пальцы стиснули ногу, Петр не выдержал, заорал.

— Цыть, дурень! Больных перепортишь! Откуда сверзился?

— С лестницы.

— Лестница-то хоть цела? Повезло тебе, бурсак, кость сломал, но без смещения. Лубок тебе наложу. Звать как?

— Илинский Петр Алексеев.

— Петр, значит. В больнице тебя оставлю, погляжу, как кость будет срастаться. Хромой бес — куда ни шло, хромой поп — не годится.

Натерпевшись боли и страха, поудобнее разместив больную ногу в сыром еще гипсе, семинарист уснул, и приснился ему сон: будто вспыхнул вдруг огонек лампады у иконы Божьей Матери, образуя луч света, а в луче том святой в белом, ласковый, кроткий. Ходит меж коек, одеяла больным поправляет, воду с ложечки подает. Подошел к Петру, тронул за руку: «Ну что, болезный?» «Хорошо, батюшка. А вы кто будете?» «Я? — Святой улыбнулся и голосом отца Алексия сказал, покашливая: — Целитель Пантелеймон, здесь, при больнице, состою. Ты бы поднялся, помог мне. Одному не управиться». — «Так ведь нога у меня сломана». — «Уже срослась». Петр встал, не чувствуя боли, пошел за старцем и не шел вроде бы, а плыл по воздуху, и музыка слышалась откуда-то. И так на душе у Петра сделалось хорошо, тихо, светло...

Проснулся от рыкающего баса доктора Мордвинцева. Испуганно сел в койке.

— Ты чего улыбался во сне, бурсак? — грозно спросил доктор. — Девку небось зажимал?

В палате засмеялись.

— Нога болит?

— Нет.

— Молодцом. Через неделю на костылек, а там с палочкой. Помогать мне станешь, у меня фельдшерица слегла. И вообще, зачем тебе попом становиться, учись на доктора. Дело тоже божеское.

«Помогать, — вздрогнул Петр, припоминая сон. — Поправлюсь, надо бы у батюшки Иоанна спросить, что означает сей сон». Но почему-то не рассказал о видении ни своему духовнику, ни батюшке Алексию, постеснялся, хотя тем упростил бы объяснение, почему решил жизнь свою посвятить медицине.

Нога заживала быстро. Через неделю Петр, прыгая на костылях, поспешал за доктором Мордвинцевым на обходе, назначения записывал, порошки и микстуры раздавал, за порядком приглядывал. Доктор и на операции стал брать, пока так, присмотреть, на одной ноге не больно-то подсобишь. не отвратили его ни кровь, ни людские страдания, наоборот, укрепили в юноше веру, что сможет стать доктором. В палатах к семинаристу обращались: «Батюшка фершал». Мордвинцев посмеивался: «Нет, не отдам я тебя попам, бурсак. Латынь ты получше моего знаешь, осталось курс наук пройти, ха-ха!»

Алексей Дормидонтович и пугал, и привлекал Петра. В обед, а то и перед утренней операцией выпивал он большую рюмку водки, курил черные, злющие сигарки, с больными был ласков, с обслугой суров. В церковь не ходил, вечерами, ежели не поступали больные, размякал за самоваром:

— Учиться, Петька, надобно в больших городах. В Москве либо Петербурге. Заквас на всю жизнь, где бы потом ни оказался. Какой простор для познания, какие встречи, какие впечатления!

— Не вытянуть мне университета, доктор, — смущенно улыбался Петр. — Откуда средства? Отец — сельский священник, приход небогатый.

Мордвинцев стучал пудовым кулаком по столу, аж чашки подскакивали:

— Заблажил! А иные студенты как? Уроками кормятся, репетиторством. Живут, однако. Поступай в Медико-хирургическую академию. У меня там младший брат учится. Он, правда, на своих хлебах, своекоштный, а ты вполне можешь в казеннокоштные студенты попасть, учиться за счет казны, на всем готовом. И заведение — виднейшее в России.

Так капля по капле западали в душу семинариста идеи Алексея Дормидонтовича. Рассказчик он был отменный, истории его о Севастопольской кампании были настолько живы, что Петр слушал с горящими глазами.

После выписки семинарист богословского класса зачастил в больницу, выбор профессии стал для него ясен, к тому же он был убежден, что путь ему указан Самим Господом, не сон то был с целителем Пантелеймоном, а пророческое видение. Неожиданную поддержку получил он от Бухарева. Магистр богословия, недавно возглавивший кафедру библейской истории, сказал:

— Все правильно. На Руси всегда хватало философов и не хватало лекарей. Еще Гомер сказал: «Тысяч воителей стоит один врачеватель искусный».

Оставалось самое тяжелое — объясниться с отцом.

Слева за лесом показалась маковка колокольни — до деревни Завидово оставалось версты две. Аким щелкнул бичом, и лошадки побежали резвее.

Глава вторая

Алексей Дормидонтович наставлял взять у Николаевского вокзала извозчика, да какого поплоше, подешевле: лихач, тот невесть куда завезет и денег сдерет изрядно. А так, не спеша по Невскому, затем Литейным проспектом до наплавного моста через Неву и на Выборгскую сторону.

Брат наставника, Гавриил Дормидонтович, жил в Финском переулке — первый переулок направо от Нижегородской улицы, ежели от моста, — дом каменный, доходный, академия рядом, несколько минут пешком. Комнаты в том доме недороги, все больше студенты и прочий мелкий академический люд обретается. И столоваться есть где — кухмистерская недалече.

К тому времени Гавриил Дормидонтович кончил курс при Медико-хирургической академии и ожидал вакансии по военному ведомству. О приезде Петра Илинского был уведомлен заранее и, надо думать, ждал вьюношу. Было это кстати: кров на первое время, к тому же Гавриил Дормидонтович мог дать полезный совет, рассказать, что и как, уберечь от ошибок.

На Николаевском вокзале Илинский быстро столковался с извозчиком, молодым парнем, лошадка у него была крепенькая, серая в яблоках, седока своего извозчик уважительно именовал «ваше степенство», помог загрузить баул и тяжелую стопку книг.

День выдался солнечный, тихий, с распахнутым голубым небом, в розовых точках голубей — может, оттого Петербург не показался недавнему семинаристу таким уж сумрачным. Сверкали окна дворцов, богатых домов. Это тебе не селиховская глушь, не тверская провинция, тут и оробеть просто. Припомнился совет Мордвинцева-старшего: «Держи себя скромно, но с достоинством. Мы в провинции тож щи не лаптем хлебаем. Столица завсегда чужой кровушкой питается, чужим талантом живет...»

Путь оказался неблизким, да и извозчик свою лошадку не понукал, словно предоставляя возможность гостю столицы ознакомиться с ее достопримечательностями. Впрочем, Петр по сторонам глядел мало, словно боялся некоего враждебного сглаза; временами его откатывало теплым потоком назад, в недавнее, и он точно в полуобмороке видел то заросшее травой кладбище за церковью, то церковного старосту Акима в разбойничьей шапке. Аким, прощаясь, сказал: «Кады назад вертаться станешь, Петр Алексеев, весточку отбей. Встретим...»

Нева поразила Илинского. Нет, не походила она на державную красавицу, описанную Александром Сергеевичем Пушкиным, — лежала серым обширным половиком, и плыл по ней разный мусор: клочки сена, рогожи, древесная щепа...

Шпиль Петропавловской крепости завис над городом и казался золотым лучом, по которому вот-вот должны были сойти ангелы. И все вокруг было как бы ненастоящим, сотканным из тумана, что ли, то не Волга в Твери: одна барка с дровами встала поперек, и все, считай, путь закрыт.

Гавриил Дормидонтович Мордвинцев весьма походил на брата, разве что был еще крупнее. Голова квадратная, без шеи, серые глаза навыкате. Тяжелые, обвисшие руки и кулаки с голову ребенка. Голос под стать: гулкий, с хрипотцой.

— Это вы, голубчик, правильно решили в лекаря податься! — громыхал он, поднимаясь по узкой лестнице. И баул, и связку книг нес он с завидной легкостью. наверное, и Петра мог прихватить огромной своей лапищей. — Лекаря всегда нужны. Хотя вон у нас до чего докатились: по военному ведомству вакансий нет. Слыхано ли? Сижу, бог ведает чего дожидаюсь. Сейчас, любезный Петр Алексеевич, спросим у Матрены самовар, чай пить будем. Разносолов не обещаю, но с голоду не пропадешь.

Комната Гавриила Дормидонтовича была так тесна, что неведомо было, как он в ней помещался. Кроме деревянной кровати да утлого диванчика, в углу чудом лепился стол, потолок скошенный, из оконца вид на крытую железом, в потеках голубиного помета кровлю.

— Товарищ со мной жил. Тож из своекоштных студентов. Вместе с хлеба на квас перебивались, порой на лекции-то идешь, а в брюхе пус­то. Гм-м... Располагайся, братец, на кушетке, ты тошшой, поместишься. А дружка моего, Николеньку, определили по министерству внутренних дел в Олонецкую губернию, лекарем на рудники. К чахотке расположен, сгинет в полгода. Э-эх, жизнь! Вино потребляешь?

— Не-ет. — Илинский растерянно глянул на него.

— А ваши семинаристы зело потребляют. Особенно те бедолаги, что на своем коште. Старайся, братец, в казеннокоштные студенты попасть. На содержание студента казной отпускается сто сорок два рубля восемьдесят пять копеек в год, из которых на питание расходуется шестьдесят два руб­лика. Тут тебе и горячее, и хлеб ржаной, и квас — сколько душе угодно. А на праздники гусей подают.

Размахивая красными ручищами, Гавриил Дормидонтович рисовал картины одну заманчивее другой. Петр слушал с полуоткрытым ртом.

— С жильем опять-таки полное устройство, форма казенная. И не все в общежитии да на лекциях сидеть, развлечения у студентов тоже имеются. К примеру, во время праздников студентам дозволено в домашнем театре играть. На Рождество, на Масленицу, на Пасху. На постановку пьес его превосходительство военный министр по сто — сто пятьдесят рубликов в год отпускает, на костюмы и прочее. И репертуар у нас подходящий: «Казак-стихотворец», «Удача от неудачи, или Приключения в жидовской корчме», «Сватанье в Гончаровке». Даже «Ревизора» господина Гоголя пробовали ставить. Я театр очень уважаю, хотел бы и сам играть, да по внешнему своему виду в актеры не гожусь. А на старших курсах, бывало, в кухмистерскую либо портерную компанией закатимся. Только тут ухо востро держать нужно, не дай бог на дежурного офицера налетишь, а наипаче того — на инспектора академии Шенрока.

— А строги ли профессора? — робко вставил Илинский.

— Какие строги, а какие не очень. К старому дураку Вейсу на лекции по пять человек, не более, ходили, а у Зинина и Траппа, хотя они и строги, аудитории всегда полны. Важно анатомию преодолеть. Преодолеешь — станешь лекарем. К занятиям на трупах не всякий привычку имеет.

Мордвинцев-младший пинком открыл дверь и заорал в коридор:

— Матрена! Самовар тащи, выжига!

Завтракали кругом кровяной колбасы с ситником. Подоспел и самовар. Матрена, здоровенная баба в платке, повязанном по брови, хлопнула самовар на стол — аж искры посыпались — и, грохнув дверью, вышла.

— Ишь, дура чухонская, — незлобиво пробормотал Гавриил Дормидонтович. — До экзаменов вступительных, считай, неделя. За недельку-то я тебе все ребрышки перещупаю, построже профессоров вопрошать буду. — Он вытянул губу трубочкой и заныл противным голосом: — А не скажете ли, сударь мой, что есть эфир в практике хирурга? А когда, уж простите великодушно, учреждена была Императорская Медико-хирургическая академия? Ась?

Ведал ли Петр Илинский, как помогут ему грубоватые советы лекаря Мордвинцева, какую добрую услугу окажет он своими натаскивани­ями?

После завтрака отправились пройтись. По улице Нижегородской тянулись возы с дровами, на возах недвижимо сидели мужики-чухонцы, с Невы надавливал влажный, с гнилостным запахом ветер.

Центральное здание академии, где помещалась Конференция, — там и предстояло Илинскому держать экзамен — разочаровало его. Два этажа, по бокам — крылья, в одном читальня с библиотекой, в другом общежитие казеннокоштных студентов. Тверская духовная семинария о трех этажах выглядела обстоятельнее.

Мордвинцев-младший, не заметив настроения абитуриента, громогласно пояснял. Залоснившийся сюртук топорщился на его животе, панталоны со штрипками вот-вот лопнут под натиском могучих форм.

— По левую руку гляди, дома в желтую краску крашены — Второй сухопутный госпиталь для болезных. А за главным корпусом сад. В саду на лето балаганы ставят для казеннокоштных студентов. Жизнь сытая, а свободы нет, все под приглядом помощников инспектора. Лихие студенты в подштанниках в окна к дворовым девкам лазали. — Мордвинцев оглушительно захохотал. Две монашки, испуганно глянув на него, истово перекрестились.

Навстречу знакомцам по тротуару шел господин, не иначе как генерал чином, при эполетах, шпаге, треугольной шляпе, лицо важное, бакенбарды как у государя, росточком только недобрал. Да важен ли генералу рост? Семинарист начал сторониться, уступая дорогу важному начальству, как вдруг Мордвинцев остановился, глянул на генерала, хлопнул себя по ляжкам и зычно вопросил:

— А не Афоня ли это Хребтов собственной персоной?! И при шпаге? Ась, ваша сясь?

— Гаврила? — испуганно попятился «генерал». — Чур, только не тискать, мундир порушишь, лешак.

— Ни в коем разе, ваша сясь. Только облобызаю.

Гавриил Дормидонтович легко поднял франта, трижды поцеловал — тот вяло трепыхался — и поставил на землю.

— Знакомься, братец, мой товарищ по курсу Афанасий Хребтов, а ныне лекарь его Императорского Величества уланского полка. В Петербурге оставлен. Уже мундир построить успел, купеческая морда, не то что я, горемычный.

Военный лекарь, оправляя мундирчик, ворчливо сказал:

— Не надо было городового в Неве купать, тоже был бы при деле. Ишь, шею чуть не сломал.

— Нет, Афоня, при моей физиогномии в столице не служить. Наше дело — Кавказ, а то и еще подальше. Ступай, отпускаю с миром, угодник дамский.

Косолапо вышагивая по тропинке академического сада, Мордвинцев-младший спросил у Илинского:

— Запашок ощущаешь?

— Да... Гнилью вроде как да еще чем-то.

— Анатомический театр рядом. Я тебя туда, братец, сейчас не поведу, еще рассудком повредишься, а тебе экзамены сдавать. Давай прогуляемся. На Нижегородской кухмистерская славная есть, может, кого из однокашников повстречаем...

Насыщенный выпал Петру Илинскому день, а ждало еще одно испытание: первая ночь в одном из загадочнейших городов мира — Петербурге.

Вступительные экзамены Петр сдал блестяще. На немецком говорил свободно и по-латыни не сплошал, по другим предметам тоже получил высший балл. Один из экзаменаторов, старичок, тайный советник, приложив ладонь к бледному уху, поинтересовался: «Откуда изволили прибыть, молодой человек?» — и, услышав про Корчевский уезд и село Селихово, удивленно покачал головой.

После экзаменов Петр, охваченный волнением, зашел в академическую церковь — пусто было там, пахло ладаном, теплились свечи — и горячо помолился за здравие родителя, учителей своих, наставников — их, их заботами преодолел он важное в жизни испытание, на коротком его пути, пожалуй, самое важное.

А в скудной комнатенке в Финском переулке ждал его Гавриил Дормидонтович, сияющий как начищенный самовар.

— Сдал, Петька?! — И, рыкнув по-медвежьи, стиснул Петра в объятиях, у того даже дыхание перехватило. Потом лекарь, натянув сюртук, потащил его в дальнюю кухмистерскую.

Заведение Петру не понравилось: посетители — в основном извозчики, еще какие-то похожие на разбойников личности. В углу разместилась группа студентов Медико-хирургической академии — лакированные кас­ки и шпаги свалены на обширном подоконнике.

— В открытую гуляют студеозусы. — Мордвинцев-младший ухмыльнулся. — Видать, инспектор Шенрок уехал куда. Не нравится публика, братец? Привыкай, здесь свой народец, не подведут, копейкой выручат.

Гавриил Дормидонтович взял себе портеру, Петру чай с калачом, помял лапищей щеки и гулко, как в бочку, уронил:

— Меня тоже можешь поздравить.

— С чем?

— Вакансия мне сыскалась на Кавказе — лекаря в линейном полку. Днями направляюсь в Ставрополь, а там на перекладных... Ладно, Бог не выдаст, свинья не съест. Зато при лихом деле. Это по мне.

Портер странным образом подействовал на Мордвинцева-младшего. Гавриил Дормидонтович как-то весь ослаб, слезу пустил, вспоминая однокашников, а когда захмелевшие студенты встали и дружно грянули: «Виват академия, виват профессоре!» — тоже встал, и от его баса задребезжала посуда в буфете.

Возвращались домой в сумерках, сладкий запах сена плыл над улицей, а сверху, не поймешь откуда, тяжело рушились медленные удары колокола.

— Конец белым ночам, — задумчиво сказал Мордвинцев-младший, — сошли ручейками. Вот в мае — это, братец, вроде светопреставления. Бело, аки днем, идешь по набережной Невы, и все кажется, будто у тебя вот-вот лихие люди сдернут с головы шапку. Я вначале по ночам спать не мог, лежу без сна, и всякое блазнится.

Петр слушал невнимательно, не перегорело еще в нем ощущение удачи, глядел по сторонам, думал, что завтра же напишет письма батюшке и Алексею Дормидонтовичу, семинарию тоже нужно оповестить об успешно сданных вступительных экзаменах. Среди радостного чувства проступал и холодок страха: как-то у него дальше сладится, новое место, новые товарищи, одолеет ли науки? Вспомнился тлетворный запах у анатомического театра, и ком вспух в горле. Но тут же и утешил себя: а в больнице что, дух легче? Коли уж посвятил себя врачеванию, нечего рыло воротить.

Около центрального корпуса академии прогуливались новоиспеченные студенты, высочайший приказ о зачислении еще не состоялся, лежал в канцелярии, но по горделивой осанке юнцов можно было определить: вот идет студент Медико-хирургической академии, прошу любить и жаловать, господа хорошие. Сколько из них профессоров вырастет, а сколько обратится в обычное «крапивное семя», кто ведает?

С удовольствием облачился Петр в новенькую, пахнувшую жарким утюгом форму. Полукафтан и шаровары темно-зеленого цвета, суконные, в самую пору, на погончиках — полоска серебряного позумента, каска хоть и без волосяного султана, зато с белым металлическим армейским гербом, на щите которого выведены сквозные буквы «М.Х.А.», что означает Медико-хирургическая академия.

К платью Петр всегда равнодушен был — чисто, выглажено, заштопано, да и сойдет, но больно уж хороша форма, и он в ней — рослый, статный, хоть сейчас в кавалергарды. Вот бы батюшка поглядел. При мысли об отце Петр погас, но ненадолго, снова улыбка заиграла на бледных щеках недавнего семинариста. Эх, оказаться бы сейчас хоть на минуту в Селихове, наделал бы переполоху. Учитель, Лопухин Иван Евграфович, по обыкновению, отмолчится либо подденет с доброй усмешкой: «Нуте-с, сударь мой, мундирчик на вас ладный, но допрежь всего, изволю заметить, человек-с. Не уподобляйтесь Скалозубу из произведения господина Грибоедова “Горе от ума”».

А тверской доктор Алексей Дормидонтович пренепременно хлопнул бы могучей ладонью по спине и завернул этакое...

Студент Илинский поправил портупею и шпагу. Шпага пехотная, без темляка, но тоже хороша.

Казеннокоштных студентов разместили в правом крыле центрального корпуса, в комнатах на четверых. Комнаты отчего-то именовались камерами. Двери глядели в просторный коридор. В комнатах четыре койки, четыре тумбочки для книг и прочего. Есть и шкаф для платья. За порядком приглядывает дядька — отставной солдат. В умывальнике стоят очистительная машина для воды и прибор для кваса. Отхожее место на этаже, не нужно зимой в мороз во двор выскакивать.

В коридоре гвалт, студенты толпятся у зеркала, дядька разносит постели, окна распахнуты, на кустах боярышника рдеют плоды. От волнения и шума у Петра разболелась голова, присел на табурет у койки, задумался, как вдруг дверь с треском распахнулась, и на пороге возник стройный, белокурый, хорошенький, как ангелочек, паренек, глянул на Петра, улыбнулся:

— Ага, один однокамерник уже есть. Сейчас другие заявятся. — Шутовски поклонился. — Позвольте представиться: Григорий Мец де Эперне!

Студенты пожали друг другу руки, Петр назвал себя, чувствовал неловко. Григорий мельком оглядел комнату:

— Ничего камера. аки келья, но посветлее. Слыхал, на празднике здесь гусей подают с яблоками и капустой. А на Пасху...

Он не успел закончить, в комнату неловко, как-то бочком протиснулся худенький большеглазый юноша в мешковатом сюртуке, явно скроенном провинциальным портным. Мец де Эперне выпучил глаза и, хватаясь за шпагу, заорал:

— Кто таков? Почему без формы? В морду!

Юноша испуганно попятился:

— Дак... простите. Я... не поспел еще, панталон моего размера нет.

— Имя?

— Иван Иванов, или Иванов-первый — так велел мне именоваться для ясности помощник инспектора.

— Все равно в морду, для порядка!

— Ты чего разорался? — в дверях стоял плотный, широкоплечий студент с бледным лицом, брови сурово нахмурены. — Имей в виду, я крикунов не люблю.

Григорий, ухмыльнувшись, снял каску, поклонился вошедшему студенту в пояс:

— Простите, ваше превосходительство, вы четвертым изволите быть.

Тот погрозил кулаком:

— Не четвертым, а первым, болван этакий!

— Тут дело ясное: наипервейший. Может, и имя публике откроете? Ну, хотя бы нам троим. Как-никак жить вместе.

— Шут гороховый