Уходя, остаюсь...

Автобиографический роман в форме дневника

Если хочешь жить в ладу с самим собой, уходи.
Сэм Рэйберн

21 июня 2019 года. Первый день работы в музее. В который уже раз переступил порог лопатинского сельского Дома культуры, в котором размещаются местная библиотека и Музей Александра Блока. В Пинковичах, где в молодые годы учительствовал Якуб Колас, действует народный музей классика белорусской литературы. Эту информацию, полагаю, надо будет использовать во время проведения экскурсий.

Рабочий день прошел незаметно. Одно донимало — жара и духота. Знакомился со стендами, читал. Среди книг, подаренных музею, увидел небольшой томик Алеся Карлюкевича «Вяртанне да... Беларусi» (бiблiятэчка «Маладосцi», 1994 год). В нем, как и рекомендует даритель, прочитал очерк, посвященный Николаю Калинковичу — автору замечательной книги «Палескiя днi Аляксандра Блока». С публикаций Николая Калинковича о полесских днях Александра Блока, по-моему, все и началось. Их сполна использовал и Георгий Блюмин в своих работах и деятельности по созданию музея в Лопатине. Блюмин дошел до самого Машерова! Что ж, за это и спасибо ему: не было бы такого энтузиаста и «проходимца» — не существовало бы и Музея Александра Блока в Лопатине...

Здесь же — книги стихов поэта в переводе на белорусский язык С.Граховского и на украинский — Леонида Вышеславского. Немало и других книг Александра Блока и о нем — на английском, немецком, польском и других языках.

Я пришел работать в музей, с которым у меня связано многое. Этот музей я защищал от нападок сразу после распада СССР. В августе 1993-го, когда, казалось, не сегодня завтра закроют Музей Александра Блока в Лопатине, я выступил в газете «Пiнскi веснiк». Думаю, это сыграло свою роль. В конце концов музей пинские районные власти не закрыли, и сегодня он считается культурным наследием Пинщины. Да так оно и есть! Александр Блок, великий русский поэт, судьбой и жизнью своей связан с Беларусью, с Пинским Полесьем. Это наше общее с Россией культурное наследие. Надеюсь, так будет всегда. Музею Александра Блока в Лопатине — быть!

22 июня. Подошел автобус с московскими гостями. На переднем сиденье — Татьяна Хвагина. Вышла и... сказала, что не узнала меня, подумала, что это председатель колхоза их встречает. Как и полагал, использовал в беседе с экскурсантами (а ими оказались сотрудники Российской государственной библиотеки!) мой очерк 1994 года «Смятенная муза молчала. Полесская одиссея Александра Блока». Прочитал также стихи, которые написал после Блоковских чтений в Колбах в августе 1989-го. В деревне Колбы растет могучий дуб. Под ним в дни прохождения военной службы (1916–1917) любил сидеть Блок. Сохранилась в деревне и капличка, которую поэт срисовал в свой альбом. А москвичи приехали в музей, как раз посетив Колбы.

24 июня. Третий день работы в музее. Читаю Василя Быкова. По случаю его 95-летия в библиотеках подготовлены выставки его книг. Пытался читать «Альпийскую балладу». Не пошла повесть. Стоит жара. В библиотеке и музее, несмотря на открытые окна и небольшие сквозняки, довольно душно, поэтому периодически выхожу на улицу. Благо мне, городскому жителю, в Лопатине есть на что посмотреть. Хотя бы понаблюдать за аистами. Их тут немало. Вокруг Дома культуры, в котором размещается библиотека-музей, я насчитал добрый десяток аистиных гнезд. Аисты ходят и по двору Дома культуры, и по улицам. А за деревней для них и вовсе благодать: лето с обильными дождями, и добычи для птиц много. В гнезде — двое аистят. Уже довольно крупные, вровень с родителями, отличить можно по тому, как взрослые аисты заботятся о них, подкармливают, латают жилище. Самец спускается за ветками, что лежат прямо внизу, под гнездом, приносит наверх, аистиха забирает их у него из клюва и тут же вплетает куда следует. Двоих птенцов аисты не часто высиживают. Видать, инстинкт им подсказал, что предстоящее лето будет с обильной добычей, вот и осмелились на двоих детенышей...

29 июня. Дочитал «Мертвым не больно». Взялся за повесть «Аблава» — уже на белорусском языке, как и большинство произведений Быкова, весьма мрачную... В одном из шкафов музея, который при мне раскрыла библиотекарь, увидел небольшую книжицу. Заметив на обложке название «Камень», сразу же взял ее. Это репринтное издание первой книги стихов Осипа Мандельштама. Всего тридцать страниц, двадцать три стихотворения.

6 июля. Суббота. Пришло три сообщения — от Кошеля, Резановича и Кожедуба. И все интересные, а от Кожедуба так и вовсе радостная весть. Алесь читает мою книгу, она ему нравится. Роман Алеся «Мерцание золота» просто очаровал меня, давно не читал ничего подобного. Да и стилист Алесь великолепный. Сегодня мало кто пишет такую прозу, и так захотелось сообщить ему об этом, а еще послать книгу «Поезд вне расписания», где не раз я вспоминаю и его.

Дочитал «Аблаву» Василя Быкова. Повесть исключительно сильная, особенно — концовка! Сюжет закручен так, что любой мастер детектива позавидует... Василь Быков умел это делать мастерски. А вот другая его повесть, написанная в 1995 году, — «Пакахай мяне, салдацiк» — разочаровала. Читал о ней немало восторженных отзывов, соответственные были и ожидания. Увы, увы... Скорее всего, Быков поддался почти всеобщему тогда охаиванию советского прошлого. И по-моему, сфальшивил, что на Василя Быкова просто не похоже.

8 июля. Понедельник. Кого только не было в лопатинском Музее Александра Блока начиная со 2 ноября 1980 года — дня открытия музея!.. Посол США в Минске. Несколько записей на немецком (понял по слову «данке»), голландцы, поляки. Было много делегаций из соседней Украины. Приезжали люди в советские годы. Вот города и регионы: Киев, Днепропетровск, Запорожье, Кривой Рог, Донецк, Луганск, Львов... Несколько делегаций — из Крыма. Еще шире география посетителей из России: Приморский край, Урал (Свердловск, Курган, Челябинск — в разное время, соответственно, и разные группы), Татария, Башкирия (также несколько групп из разных регионов этих республик), Карелия, Архангельск, Киров, Горький (Нижний Новгород), Ярославль, Пенза, Тамбов, Брянск, Смоленск, Калининград... Из Москвы и Ленинграда по нескольку записей. Были группы из Казахстана, Узбекистана, Латвии, монгольские студенты. Больше всего было посетителей из регионов Белоруссии и, разумеется, Брестской области.

Немало и писателей, кто оставил в книге посетителей автографы. Сергей Граховский, Евгения Янищиц, Николай Калинкович...

Помню, в августе 1989-го подрулила белая «Волга». Участники Блоковского праздника поэзии — в первую очередь, разумеется, районное начальство, тут же обратили взоры на престижное в ту пору авто. Открылась дверь «Волги», и явил свету свою мажную^[1] стать Петро Мах. Я тут же объявил собравшимся: к нам пожаловал известный украинский поэт Петро Мах. Его никто не ждал на празднике поэзии. Иначе так не переполошились бы. Мы друг друга немного знали: встречались в Бресте на каком-то областном писательском сходе. Петро Мах вспомнил меня, мы поздоровались, обнялись. Пинское районное начальство вздохнуло с облегчением: отчитываться не надо, а водки и закуски на всех хватит... Петро Мах тоже оставил в книге свой автограф по-украински: теплые слова в адрес организаторов поэтического праздника и, конечно, в честь Александра Блока...

13 июля. Листал избранное Блока, перечитал «Скифов», цикл «На поле Куликовом», несколько других стихотворений. От него не устаешь, Блок не приедается.

Прошелся по библиотечным полкам. Увидел книгу «Ад гарэлкi розум мелкi». Зная многих ее авторов, понимаешь: писали с себя, ярых «трезвенников».

15 июля. Сегодня на работе решил внимательно прочитать переводы поэмы Блока «Двенадцать» на белорусский и украинский языки. На белорусский поэму перевел Сергей Граховский, на украинский — Дмитро Павлычко. Эти сборники были изданы в 1980-м, к 100-летию Александра Блока. Наверное, и в других республиках, автономных краях и областях выходили тогда книги Блока в переводах на национальные языки. Сергей Граховский посещал Блоковский праздник поэзии в Лопатине в 1986 году. Подарил книгу в своем переводе, оставив автограф. Книгу на украинском прислал в музей Леонид Вышеславский. Что интересно, в ней нет ни одного стихотворения Блока в переводе Вышеславского — весьма плодовитого и довольно известного в советские годы киевского поэта и переводчика.

И перевод «Двенадцати» Граховского, и перевод Павлычко сделаны близко к оригиналу, как, наверное, отмечала критика тех лет, мастерски. Правда, по-моему, Павлычко сделал свою работу лучше.

20 июля. Лопатино встретило клекотом аистов. Он все слышнее, его все больше. Молодые аисты встали на крыло, облетают деревню, проносятся буквально в двух-трех метрах от крыш, поднимаются высоко, с земли кажется, под самые облака. И кружат, кружат, кружат. Обживаются в новой, главной для птиц ипостаси — в полете, набираются опыта. Скоро вслед за взрослыми аистами пойдут по жнивью, по канавам и луговинам в поисках добычи. А там недели три-четыре — и в путь! В далекий и нелегкий путь к чужим небесам, берегам и крышам.

26 июля. Кто меня милует, кто хранит, кто бережет, кто держит здесь?.. Молитвы матери, моя вера?.. Но матери давно уже нет, а вера моя зыбка и хрупка. Да и сам я немощен не только телом, но и душой. Впрочем, и радостно мне тут. Горько, больно, но и радостно! Потому и пишу эти строки, потому и храню память о дорогих сердцу местах и людях. В том числе и об этом когда-то таком родном, дорогом и одновременно страшном месте.

Я родился и жил в городе, но хорошо помню полесскую деревню 60–70-х годов прошлого столетия. Земляной пол на кухне, печь — кстати, называлась она «русская». Не раз возлежал на ней: приезжал, а чаще всего приходил пешком из Пинска в деревню к бабке, обычно зимой. Помню, как в деревенских хатах появился электрический свет, загомонила радиоточка. Это было для селян диво не меньшее, чем недавний полет Гагарина в космос. Кстати говоря, в полет Гагарина многие тогда не верили, особенно старики на селе, а вот электрический свет и радио были, что называется, под рукой...

27 июля. По дороге на работу сразу за Серничками видел большой «табун» аистов. Ходили по свежему жнивью, собирали добычу. Возвращаясь с работы ближе к вечеру, заметил их там же, но уже с другой стороны шоссе. Выстроившись длинной колонной, переходящей в цепь, аисты шли по четыре, три и два в шеренгу, а дальше — по одному в ряд по только что перепаханному жнивью. Паслись, как и днем, до обеда. Похожи — как один. Не понять, где птица этого года, где старше. Теперь все больше будут они в стае, притираясь друг к другу, готовясь к долгому совместному пути.

2 августа. День пророка Илии. На этот день селянская мифология сулит дождь. Но с утра было довольно много солнца, правда, к обеду небо затянуло, подул ветер. В деревне он особенно ощущался. Не обошлось и без дождя...

На «Пинской пешеходке» — перекрестке возле костела — выступали местные поэты, музыканты. Пришел, немного посидел, послушал. Правда, почти никого и не было на «пешеходке», кто пришел бы послушать местных поэтов, а проходившие мимо не обращали внимания. Давно уже поэзии нет места не только на каких-то серьезных мероприятиях, но даже и на праздничных ярмарках, фестивалях, если это не поэтические фестивали, которые проводятся крайне редко и незаметно... Нет места поэзии и в СМИ...

3 августа. Прочитал Довлатова четыре повести: «Зона», «Заповедник», «Наши», «Филиал» и три рассказа «О минувшем лете». Проза Довлатова и стихи Бродского похожи. Это можно понять: сверстники, родились и выросли в Ленинграде, воспитывались в схожих семьях, смолоду вращались в одной и той же среде, да и люди одного круга. За каждым из них числилась «5-я графа». Можно что угодно говорить об этой «графе», но за ней стояла такая сила... Эта сила в конце концов и вынесла их, подняла на ту высоту, с которой их невозможно было смести. К тому же один прошел школу ссылки, а другой — конвойных войск. Это еще больше придало уверенности, закалило и крепче сроднило их. В последние лет тридцать, если не больше, подобной поэзии и прозы появилось столько, что не вывезти железнодорожным составом. У знаменитостей всегда найдется куча подражателей, эпигонов. Про разного рода толкователей их творчества и говорить не хочется. Думаю, у Довлатова и Бродского еще довольно долгое время будет читатель. Все меньше и меньше, но и Довлатова, и Бродского читать будут.

5 августа. Просмотрел июльские журналы «Полымя» и «Нёман». В «Полыме» прочитал эссе Казимира Камейши про Хфедара Черню. Поэт Федор Черня мне дорог в первую очередь как человек. Это после его звонка Сергею Законникову, в конце 70-х — начале 80-х курировавшему сектор литературы в отделе идеологии ЦК КПБ, разрешилась проблема с изданием моей первой книжки.

В 6-м номере «Нёмана» с интересом прочитал миф Василия Гигевича «Остров». Хочется отметить и эссе режиссера Владимира Орлова «Я стал целомудрен...», посвященное 220-летию Пушкина. Вроде давно все известно про А.С. Пушкина, тем не менее автор поведал нечто свое про жизнь гения в кишиневской ссылке.

Встречаю приятеля, преподавателя Пинского педагогического колледжа, в руках — кипа газет и журналов, в которой заметен и «Нёман».

— Ну, Боря, — говорю ему, — рад, очень рад видеть тебя с моим любимым журналом.

На что Боря мне и отвечает:

— Читаю с удовольствием и тебя в «Нёмане». Приходят в нашу библиотеку еще и «Маладосць», и «Полымя», и газета «ЛiМ», но я русский, белорусский язык хорошо не знаю, а вот «Нёман» беру регулярно.

— Боря, а читают ли эти журналы в училище?

— Как я замечаю, — говорит мой приятель, — никто даже не просматривает. Да и библиотекари мне про это не раз говорили, мол, вы, Борис Николаевич, единственный, кто в училище интересуется прессой, журналом «Нёман». По этому поводу я нередко задумывался: кому же сегодня нужны газеты и журналы, если их не открывают даже преподаватели и учащиеся педагогического училища?..

10 августа. Аистиные гнезда все больше стоят пустые. Аисты, взрослые и молодые, первого года, теперь днями пропадают на промысле. Где их только не увидишь! На свежей пахоте, на мокрых от дождей низинных луговинах, на плесах притихших рек, на берегах мелиоративных каналов... С виду важные и степенные, ходят, как бы неуклюже задирая цыбатыя^[2] ноги, то и дело опуская и поднимая небольшую голову. Идут буквально «по пятам» за тракторами, длинным клювом подбирая все, что шевелится на вывороченной плугами земле. Отъедаются, набираются сил перед дальней дорогой — к другим своим гнездовьям. А в свои здешние гнезда они не вернутся до следующей весны. Скоро соберутся в большую стаю, оставят больных и слабых и, выписывая огромный круг над пока еще родными просторами, долго будут летать, поднимаясь все выше и выше за вожаком, чтобы незаметно для человеческого глаза выстроиться в клин и податься в сторону солнца...

...Среди ФБ белорусских литераторов есть и запись Оксаны Спринчан: «Вiншую каханага-закаханага мужа з Днём народзiнаў! Няхай твая касьмiчная шляхетнасць крыляе i натхняе мяне i беларусаў!».

Я неплохо знаю отца Оксаны, переводчика белорусской поэзии Вадима Спринчана. Еще лучше знал ее деда — поэта и переводчика Бронислава Спринчана. Разные отношения были у меня с ними. Но в основном доверительные. К тому же Бронислав Петрович, будучи завотделом поэзии журнала «Нёман», немало сделал для меня, начинающего стихотворца. А такое не забывается! И Оксана, безусловно, весьма способная, симпатичная женщина. Скажу лишь одно, к чему смолоду призывал меня ее дед: «Надо быть скромнее» — и будешь выглядеть умнее и порядочнее в глазах читателей и коллег.

12 августа. Нашел в своих давних записях цитату из письма Льва Толстого. По-моему, прислал мне ее Петр Кошель, когда я уже окончательно остановился в Пинске. Зная мою вечную неустроенность и дерганность, прислал как прикол, что Петя иной раз любит делать: «Вечная тревога, труд, борьба, лишения — это необходимые условия, из которых не должен сметь думать выйти хоть на секунду ни один человек... Чтобы жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать и опять бросать, и вечно бороться и лишаться. А спокойствие — душевная подлость».

Господи, милостивый Боже! Сколько себя помню, столько искал покоя, спокойной, тихой жизни, да хотя бы недолгого успокоения!.. И, увы, так ни разу, никогда и нигде не нашел — ни покоя, ни тихой жизни, ни даже недолгого успокоения. И уже не найду и не обрету. Потому, скорее всего, и пил. Единственная моя отдушина, мое, пусть и недолгое, и с тяжкими последствиями успокоение... А иной раз и поиск пьяной компании, чтобы в шуме и гаме забыться, уйти от проблем, но главное — разгрузить, вытряхнуть из головы и души скопившиеся под самую завязку думы-мысли, мечты-заморочки и банальные житейские проблемы. Нет, это не оправдывает моей душевной и телесной слабости. Так же как и вышеприведенная цитата великого яснополянского старца не может, да и не должна служить аксиомой, а тем более правилом, которому непременно обязаны следовать люди.

16 августа. Польская песня «Красные маки на Монте-Кассино» была написана спустя много лет после войны. Тогда же она обрела популярность. В том числе и в СССР.

Кстати, я смолоду немало слышал про битву под Монте-Кассино. В армии генерала Андерса воевал наш дальний родственник и друг отца Никифор Гришковец. Хорошо помню, как мать, очень набожная женщина, как только появлялся у нас в доме дядька Никифор, расспрашивала его про Иерусалим, православные святыни сего града. В те времена — а было это в 60–70-х годах прошлого столетия — про Иерусалим у нас знали гораздо меньше, нежели, к примеру, про Луну. Мама, царствие небесное, до самой смерти своей в 2012 году вспоминала услышанную от Никифора историю о том, как в иерусалимском храме некий солдат украл золотую лампадку и пытался поскорее скрыться с места преступления. Но, видимо, так волновался, что буквально на первом же повороте от храма его мотоцикл занесло, несчастный солдат врезался в стену и погиб. Для моей набожной матери эта история — ярчайшее свидетельство Божьей справедливости.

А сколько раз у дядьки Петра, что жил на другой половине дома, собирались бывшие польские zolnierzi^[3]! Выпьют в беседке или на скамейке возле дома, и... пошли воспоминания! Такое не забудешь...

Вчера вечером позвонил Павел Куницкий: на сайте «Нашай Нiвы» — интервью Николая Ивановича Чергинца. В одном моменте разговора упоминает и меня, правда, не называя имени. Тот же Павел Куницкий сразу понял, о ком речь. Кстати говоря, я единственный пинчанин, удостоенный медали Франциска Скорины. Когда узнал о награждении, было некоторое смущение, смятение, а потом, когда украли медаль, и вовсе огорчение.

19 августа. Яблочный Спас. Весточка от Лены: приснилась бабушка, моя мать. Молодая, пишет Лена, какой не видела ее никогда. Хорошо с ней поговорили. Проснулась в настроении, пошла в храм, подала записку, поставила свечку.

Надо и мне пойти. Благо Варваринская церковь, в которую очень долго ходила мама, как раз напротив дома. Мама любила этот праздник. У нее умерло два ребенка. Поэтому до Спаса не ела фруктов, а яблоки, груши да всякая ягода по тем временам были чуть ли не единственной сладостью в нашей семье...

Все всматриваюсь в небо — над Пинском, над Лопатином: ищу глазами аистов. В эти дни они собираются в большую стаю и, довольно долго выписывая величественные круги, отлетают вслед за солнцем.

Я несколько раз наблюдал такие круги. В 1977 году, увидев подобный слет, написал стихотворение «Круг аистиный»:

Порой увижу в небе синем

Под солнцем аистиный круг...

Нигде не публиковал, но назвал свой второй сборник стихов «Круг аистиный». Книгу и ее название отметил Юрий Кузнецов и даже попросил разрешения оставить ее у себя. Теперь понимаю, какое это удачное название для моего стихотворного сборника: и сам не в одном небе чертил круги, чтобы однажды вернуться под родное пинское небо — на круги своя.

Часто вспоминаю товарищей и друзей, с кем довелось работать в пинских газетах, посещать местное литобъединение, жить и творить, что называется, бок о бок. Где они теперь, думаю, объяснять не стоит. Лариса Катаева, Антон Квир, Сергей Толкачев, Владислав Ровицкий, Михаил Савченко, Михаил Самуйлик, Василий Ковалев, Владимир Кубышкин, Валерий Якуничев... Никто сегодня их не вспоминает. А многие из нынешних коллег даже не слышали о них. Такова жизнь, такова наша действительность, так устроен человек...

С Валерой Якуничевым мы долго были не разлей вода. Правда, он часто на продолжительное время уезжал из Пинска: то на учебу в Днепропетровск, то еще куда-то, а потом и вовсе вторая жена увезла его в Иркутскую область. Туда к нему я и подался летом 1981-го, когда после выхода моей первой книжки «Время отправления» в Пинске мне вдруг не стало места. Вот уж воистину время отправления вышло...

Помотался я по Сибири немало. Иркутская область, Бурятия. Помощник бурильщика в геолого-разведочном отряде, монтажник «Братскхиммонтажа», а затем — стройки Бурятии, а точнее, шабашки по колхозам и совхозам. Хорошо хоть, жив остался, домой вернулся...

А Валера Якуничев после расформирования Нижне-Илимского геолого-разведочного отряда переехал с семьей в Тайшет. Мы потом дважды виделись, когда они с женой приезжали на родные берега в отпуск. А зимой 2010-го отправились Валера с женой в командировку. И надо было поехать на собственной машине! Как раз напротив Железногорска, где стоял наш геологический отряд, их автомобиль буквально раздавил груженый Камаз. На дорогах глубинной Сибири зимой опасно ездить в легковом авто. На обочинах горами лежит снег — небольшой машины просто не видно. Тем более на поворотах...

Кого еще хочется вспомнить, так это Сергея Толкачева. Довольно крупный, с большой головой и высоким лбом, с неизменной трубкой во рту. А если учесть, что этот портрет дополняла еще и «шотландка»... В заштатном Пинске, куда он вернулся после долгих лет разлуки, таких колоритных личностей не было. Это сейчас на пинских берегах кого только не встретишь! Академики, профессора, писатели, композиторы... А еще лет 30–40 тому в Пинске не было не только ни одного профессора, но и члена Союза писателей! Кстати говоря, я первый пинчанин, у кого за многие послевоенные годы в 1981-м вышла книга... Потому журналист и литератор Сергей Толкачев выглядел этакой солидной личностью. Да и в городе быстро прошел слух о его увлечении Грином, об исследованиях Толкачева в этой области и его писательстве. Он сразу стал работать корреспондентом газеты «“Звязда” на мелiярацыi Палесся». Тогда в Пинске было всего три газеты — «Полесская правда», вышеупомянутая «Звязда» и многотиражка комбината верхнего трикотажа, которую в городе, кроме «кэвэтовцев», никто и в руках не держал. Так что журналисты в Пинске были наперечет и пользовались немалой известностью. Ну а Сергей слыл еще и художником, и писателем...

Как и подобает писателю, да еще провинциальному, был он не в меру ершистым, неуживчивым и, что самое печальное, самолюбивым и тщеславным. Попробуй скажи ему, что рассказы его неинтересны, вторичны, написаны скучным газетным языком! Этого было достаточно, чтобы Сергей Владимирович Толкачев до конца дней записал вас в личные враги. Пожалуй, я был одним из немногих, кто, несмотря ни на что, оставался в реестре его друзей.

Я много раз думал, наблюдая за Толкачевым, что сноса ему не будет. У него была прекрасная библиотека. Он никогда не жалел денег на книги. Книги были, пожалуй, единственной его настоящей страстью. А сгубило его другое пристрастие, о котором мало кто и подозревал, — политика, либерализм. Как только загуляли по Стране Советов ветры «демократических перемен», Сергей тут же вышел им навстречу. Так он сменил «косную» «“Звязду” на мелiярацыi Палесся» на «Полесскую правду», где мы весной 1989 года оказались в одном кабинете, за соседними столами.

Довольно долго, к удивлению многих, мы мирно уживались на небольшой площади. Часто вместе обедали в горкомовском буфете, вместе шли домой после рабочего дня — через весь город. Толкачев, как и я, жил в Северном микрорайоне. Все резко поменялось ближе к лету 1990-го. Советский Союз в то время напоминал бурлящий котел. Кто только не сварился, не пропал в его кипении! Разумеется, немало было и тех, кто неплохо погрел руки возле огня...

Любимым политиком Сергея Толкачева был небезызвестный депутат-демократ Верховного Совета СССР Анатолий Собчак. Бывало, что ни скажу характеризующее его не в лучшем свете, как Сергей тут же кричит: «Я не дам Собчака в обиду!» Ну а когда Собчака арестовали, да еще «Известия» написали про его темные делишки, Сергей это воспринял как личное фиаско. Не верил. Ходил как больной...

Местные депутаты создали городскую газету «Пiнскi веснiк», которая вышла 1 октября 1990 года. Там и нашел он свое пристанище... Распался СССР, образовалась независимая Беларусь, много чего еще было. Не было только покоя таким людям, как Сергей Толкачев. А вскоре и вовсе суд приговорил его к немалому штрафу. Сергей опубликовал в газете материал, а это не понравилось кому-то из новой власти. Не стала защищать его и редакция газеты. Толкачев это воспринял как предательство, а заодно и как потерю коллег и друзей, утрату веры в справедливость.

Вскоре я уехал в Москву, на Высшие литературные курсы. Помню, покупаю газету «Литературная Россия», а там информация о вручении первой литературной премии имени Александра Грина. И среди лауреатов только что учрежденной премии — Сергей Толкачев! Я послал ему газету. Для него это стало большой радостью — и присуждение премии, и то, что газету из Москвы прислал я. Наверное, в тот день, когда он получил от меня «Литературную Россию» с такой вестью, он простил все мои бывшие, настоящие и возможные будущие прегрешения перед ним...

А еще через некоторое время от Сергея Толкачева избавились в «Пiнскiм веснiку». Он тут же написал мне, поделился этой неприятной новостью, называл имена «предателей». При этом тут же сообщил, что Николай Александров, главный редактор «независимой газеты “Брестский курьер”, протянул ему руку помощи, принял на работу по договору». Знал ли Сергей, что работа по договору — это хитрая эксплуатация людей доверчивых, да еще в такое время, какими были 90-е?..

Хорошо помню тот июльский день 1997 года. Я приехал из Переделкина, где гостил у Петра Кошеля, на квартиру Юрия Савченко, у которого часто останавливался в Москве, и решил позвонить матери. Первое, что она мне сообщила: «Толкачев умер!» От этих слов, словно от нокаута, я чуть не свалился на пол...

Потом мне рассказывали, как Толкачев по нескольку месяцев жил, не получая из «Брестского курьера» ни копейки, все больше старел и терял былой лоск. А он любил хорошо поесть, чего-нибудь хорошего выпить, а на книги и на хороший табак тратил последние копейки. А тут не то что последних — никаких денег не стало! Поначалу звонил в «Брестский курьер» «другу Коле», потом и звонить перестал. Выручал его Владислав Ровицкий, собкор «Зари» в Пинске. Но сколько можно было брать в долг, да еще не зная, когда вернешь? А Сергей Толкачев был не только гордым, но и совестливым человеком. Для него не вернуть долг равнялось потерять все.

Так и случилось в один из июльских дней 1997 года. Толкачев возвращался с вечеринки по случаю дня рождения В.С., художника... Нашли Сергея лишь утром следующего дня. Он лежал рядом с тротуаром во дворе школы № 2, совсем немного не дошел до дома. Инсульт. Через три дня умер в больнице, не приходя в сознание. Было ему от роду 57. Не так уж и много, тем более для мужчины, крепкого телом.

Лет пять тому на углу улиц Завальной и Белова, недалеко от дома, где в детстве и молодости жил Сергей Толкачев, на газоне установили клумбу, которую венчала лодка с алыми парусами. Теперь такой парусник стоит на набережной, ближе к парку культуры и отдыха. Проходя мимо этих алых парусов, всякий раз вспоминаю Сергея, вся жизнь которого пролетела далеко от моря, но под алыми парусами романтики и увлечения Александром Грином.

24 августа. Помнится, в 1994 году к нам на Высшие литературные курсы пришел выступить Леонид Бородин, главный редактор журнала «Москва». Бородин одиннадцать лет «отсидел» в советских лагерях как русский диссидент. Немало рассказывал и об этом. На той встрече на ВЛК я спросил Бородина, как он думает, сохранит ли «Москва» тираж? Он ответил: «Ниже двадцати тысяч не опустимся». Тут Леонид Бородин оказался плохим пророком. Тираж журнала «Москва» в апреле 1996 года составлял 13 тысяч экземпляров. Я это хорошо запомнил, поскольку в апрельском номере прошла моя первая в этом журнале подборка. А печатался я в «Москве» двенадцать лет кряду, был даже лауреатом премии за 1997 год.

Много в те годы я печатался и в другом журнале «русского направления» — в «Нашем современнике», немало хороших воспоминаний осталось о той поре.

В декабре 2003-го мне исполнялось 50 лет, и хотел я отметить эту дату хорошей публикацией в журнале, в котором, как мне тогда казалось, был своим автором. Летом и осенью я особенно часто захаживал к Юрию Кузнецову. На Высших литературных курсах Юрий Поликарпович вел семинар поэзии. Ко мне и моим стихам относился хорошо, даже весьма. Став в 1998 году завотделом поэзии «Нашего современника», регулярно давал мои подборки, которые начиная с 1995-го ежегодно шли в «НС». При журнале действовала поэтическая студия. Сначала ее вел мой товарищ по курсам Евгений Курдаков, а потом завотделом поэзии Геннадий Касмынин. Мы немало выступали в Москве и Подмосковье. От тех поездок и встреч у меня остались самые теплые воспоминания. После смерти Геннадия Касмынина студия как-то быстро распалась.

Подготовка моей юбилейной подборки проходила, прямо скажем, со скрипом. Юрий Кузнецов, известный своим более чем неравнодушным отношением к поэзии и поэтам, предъявлял, как мне казалось, уж совсем завышенные требования. Споров и возражений он просто не принимал! С одним и тем же стихотворением я приезжал к нему по нескольку раз. Стихотворение мне было дорого, а Юрию Поликарповичу не нравились та или иная строка, слово. Он предлагал другой вариант, который в свою очередь не нравился мне. Но к концу сентября подборка была готова.

Той осенью, в октябре, я еще раза два-три заходил в ре