Утро, день, вечер

Живите в мире

Я ехал в Тюхтово. Молога
Еще не встала, но в тени
Ледок прибрежный славил Бога,
Змеились мелкие лыжни.

Родня поленницы сложила,
Не собиралась на покой,
Жила, ругалась, не тужила,
К зиме готовилась тверской.

Она видала дни и виды:
Менялись время и вожди...
И шевелились в ней обиды
Осколком в раненой груди.

Не на колхоз или начальство,
Не на больницу и собес,
А друг на друга в одночасье,
Хоть из жилья подайся в лес.

И, уставая понемногу
От новых сплетен и обид,
Я ехал утром на Мологу —
Проверить, как река стоит.

Чуть холодало. Путь знакомый
Через Язвиху напрямки
Вел мимо Фросиного дома
На берег стынущей реки.

Я не был толком с ней знакомым,
Ну, заезжали раз с пяток.
Она была обычно дома,
Верблюжьи валенки, платок.

Кровать стальная, стол, три стула,
Сестрой расписанный голбец,
Скрипела дверь, из окон — дуло,
На стенке — матерь и отец.

Всё как в любой избе в округе,
Где старость гукает одна,
И мрут последние подруги,
И вечно дует из окна,

Цветной «Рекорд» и круподёрка,
Под рушником — кирпич ржаной,
А занавески и скатерка
Блестят синюшной белизной.

Я в дом вошел. Она лежала
И грела руки на груди.
Простыла печь. Окно дрожало.
Сказала: «Здравствуй, заходи.

Пришел, мой свет, а я молилась,
Чтоб не одной в последний час».
А за окном пурга клубилась.
Сказал: «Я чай налью сейчас».

«Налей, налей, я тоже выпью.
Вот, значит, выпью и помру».
В окне пурга кричала выпью,
И что-то ухало в бору.

«Семь зим уже, как деда нету,
Пропал, ни вести, ни креста,
А без него не видно свету,
Изба осевшая пуста.

Уж как ломался, старый, в лесе!
Весной — по щиколтки вода,
А при своем при интересе,
Поди, и не был никогда...

Его пилила я, пилила
Из года в год, и в том году...
Его любила я, любила,
К нему я, Господи, иду».

И от себя, не по Псалтыри,
Когда пошла уже трясца,
«Живите в мире, в мире, в мире...» —
Она шептала до конца.

Я веки ей закрыл и вышел
В глухую ночь. Пурга прошла.
В снегу светились ветви вишен,
И над избой луна взошла.

Я ехал. Стукало в шарнире,
Стояла в горле сипотца.
И все шептал: «Живите в мире,
Живите в мире до конца».


* * *
Году примерно... Нет, не помню,
Но гнулись яблони в садах
И корчевали сосен комли —
Был снег в двухтысячных годах
Такой, что в рост пеньки торчали
На зимней вырубке в бору,
А в Пнёве яблони дичали —
Роняли ветви и кору.
Где бор был прежде —
Волглый ельник,
Тропинка шла сквозь дух грибной.
А день я помню — понедельник,
Мы с кумом пили в выходной.
И мимо вырубки лесхозной
Шли за грибами с похмела
К деревне вымершей, бесхозной,
Где церковь некогда была.

А кум ворчал, мол, зря и пили,
И вспоминал себе под нос,
Как гать иконами крепили
Красноармейцы, чтоб обоз
Прошел на Тюхтово по топи.
(Кум, не умеешь, так не пей!)
И принесли штыки Европе
Освобожденье от цепей,
А дядя Витя — малолетка —
Схватил Христа и — рвать штаны,
А в лесе в глаз попала ветка,
Зато и спасся от войны...

Все деревенские рассказы
Во мне лежат таким пластом,
Что не добудешь их ни сразу,
Ни с горной техникой потом.
А тут во время карантина,
Как снег в апрельской ендове,
Вдруг за картиною картина
Зашевелилась в голове.

Мы с кумом шли к деревне прежней,
Где возле меленькой реки
Покрай дороги непроезжей
Уже пошли боровики.
Неся заплечные корзины,
А по-тверскому — короба,
Их, одолжив у бабы Зины,
За мзду из белого гриба,
И возле плосковской развилки,
К Лунёву, влево повернув,
Пошли по чистой лесопилке,
Лесного черта помянув.
И продирались на Лунёво
В гниющих ветках и дровах,
Чтобы вернуться кругом в Пнёво,
С грибами в полных кузовах.
И вдруг, еще не веря слуху —
Откуда тут Благая Весть? —
На пне увидели старуху,
Туда как влезшую, невесть.

Она читала от Матфея,
Чуть нараспев, вблизи — слышней,
И стебли дикого шалфея
Не доставали до ступней.
Стояло сухонькое тело
На сером пне, как храм лесной...
И стая бабочек висела над ней
И красной бузиной.
Звучал Завет необоримый,
И, застывая на весу,
Сам воздух пел, как хор незримый,
На тайном клиросе в лесу.

— Зачем рассказывать все это?
Свидетель суетный мирской,
Я видел луч Христова света
На летней вырубке тверской.
Придя с пустыми коробами,
Тайком пробрались по двору...
Так мы сходили за грибами
С похмельным кумом поутру.


* * *
Я обрезал зимой сады
В предгорьях Южного Урала,
Чтобы бригада до звезды
Плоды земные собирала,

Чтоб хрустким яблоком большим
Велась осенняя затарка,
Ведь ждали яблока Ишим,
Надым, Челябинск и Игарка.

Но ярче праведных трудов
Запомнил узкую тропу я
Меж грязных фур и поездов,
Где встретил девушку слепую.

Она брела вдали села,
Прикрыв незрячие зеницы,
И что-то длинное плела,
Закинув голову, как птица.

Я знал, что девушка больна,
Умом светла, здоровьем шатка,
Она жила в селе одна,
Как схоронили мать и бабку.

И что-то слышное едва
Все время пела, напевала,
Но отдаленные слова
Моя душа не узнавала.

А в этот раз стояла тишь.
Взошла звезда, и месяц вышел,
И что-то торкнуло: «Расслышь».
Я шаг замедлил и расслышал.

«Един вся веси, — голос креп, —
Вся можеши, чтоб всем спастися».
Я нес бригаде свежий хлеб,
Чтоб на неделю запастися.

«Даждь ми любити всяк жука,
Букашку всяк и тварь с рогами», —
Я слышал речь издалека,
Девичий голос над снегами.

«И даждь ми путь мой обрести,
Узреть незрячими очами».
Я молвил: «Господи, прости,
Спаси с другими сволочами».

В ту зиму были холода.
Мы грелись водкой и печами.
И стыла в термосе вода,
С собою взятая для чая.

А на исходе февраля
Был повод в пятницу напиться:
Взяла уральская земля
Соседку — девушку-слепицу.

В то лето яблоки росли
Как кавуны в садах охранных,
И гнулись ветви до земли
У жигулевских и шафранных.

А у садов и ближних сел
Я слышал пенье.
А в октябре я в храм вошел —
Принять крещенье.


* * *
В одном селе, что на Урале,
На Пасху церковь обокрали —
Вино и утварь унесли.
Да вора к вечеру нашли,
Пенькой крученой повязали,
Слова суровые сказали,
Но местный поп, в миру в чинах,
Сказал: «Пустите его на х...».
Поимщики перекрестились,
У судей руки опустились,
И, положив воришку в грязь,
Ушли, негромко матерясь.
А вор — проспался под березой
И встал, помятый, но тверёзый,
И, разгрызя лесной орех,
Решил заглаживать свой грех.
В приделе северном со Святок,
На ржавых подмостях, внизу,
Лежали кисти и остаток
Пигментов в сплющенном тазу.
И, укрепя пустое чрево
Яйцом с пасхального стола,
Он написал Марию Деву,
Волхвов, Младенца и вола.
Не по церковному канону,
Не ремеслом, зато теплом,
Как помнил старую икону
В избе у бабки над столом.
И, завершив работу к ночи,
Такого задал храпака,
Как может выпивший рабочий
В цеху холодном у станка.
Наутро, изгнанный из храма
Ворчаньем собственной сестры,
Он буркнул и ушел от срама
За три уральские горы.
С тех пор ни трезвым и ни пьяным,
Ни бритым и ни в бороде,
Ни с пузырем и ни с баяном
Его не видели нигде.
А ближе к маю понемногу
Кто были слабы и больны
Вдруг стали чувствовать подмогу
Вблизи расписанной стены.
Слепые там не прозревали,
И оживали там навряд,
Но исцеленные — бывали,
Как наши бабы говорят.
Я там гостил. С попом сидели
И доедали соли пуд.
Спросил: «Ну что там, в самом деле?»
Сказал: «Идут».