«Узелки на память»

«Узелки на память»


* * *
Не молитвы рушатся, но века.
И  виной тому событийный Хронос.
Все любови лгут до тех пор, пока
Первородный в нас не родится голос.

А родится, тут же с гнильцой во рву
Вся любовь твоя, год от года злее.
Положу поклон, а сама реву,
Потому что жить вопреки труднее...


* * *
Как бы синица ни цокала, ворона бы ни картавила,
Я тебя не забыла, просто сменила правила.
Ты у меня за пазухой, ты у меня за курткою,
Маленький шрам, заштопанный чьей-то дурацкой шуткою.

В нем ковыряться без толку, все изжито-измучено,
Кроме борьбы да гульбища вон по какому случаю:
Есть в ноябре поверие, сказ золотого месяца:
Если девица гордая, значит, она повесится.


* * *
Мой батя был уверен в том, что прост
Итог судьбы, стоящей в полный рост.
Пока его снега не замели
И в лоб холодный не поцеловали.

Мой батя был уверен, что едва
Находит свет прощальные слова,
Как одесную неба и земли
Тьма перед ним свои разверзла шали.

Мой батя был уверен, потому
Я каждый год скоромному ему
Псалтырь читаю, чтобы на покой
В родимые пенаты возвратился.

Но снег давно затер его следы,
Их не найти, как в проруби воды
Не почерпнуть замерзшей и рекой
Не обернуться той, в какой крестился.


* * *
Мати, не тако жила, не тако.
Хворая осень, и я хворая.
Чего она хочет? Собака
Виляет хвостом и лижет
Руку мою. Какого рожна
Сытый не разумеет
Голодному? Не нужна
Праведнице ворожба.
Она без нее обходится —
Так честнее...
Кто же я на самом деле?
Горчичное семечко
Или камень, зажатый в ладони,
Пока не тонет.
Наверное, я — синица. Сама по себе.
Осень не будет препятствовать судьбе,
Мати, не тако не значит плохо,
А я, дуреха, подумала о тебе.


* * *
По Питеру юродивая мати
Идет-бредет и кормит голубей.
А я за ней тянусь, тянусь, с кровати,
Во сне летаю. Маменька, скорей
Возьми меня под крылышко молитвы,
Чтоб видно было с горнего хребта
Все поле брани, по итогу битвы
Не одолели боль и пустота.
В мужском плаще дырявом в зной и холод,
В одной туфле по берегу Невы
Она идет и молится за город,
За голод наш: «Не вы, не вы, не вы
Виновники отцовской благодати,
Событий, судеб, что-то там еще».
Я до сих пор с тобой гуляю, мати,
И прячусь за мужским твоим плащом.


* * *
Живу особливо, точней, невпопад,
На лесть не ведусь, не люблю снегопад
За то, что дремучий январский снежок
Без рук материнских похож на рожок.
Но ты на него не смотри в Подмосковье,
Снег — выводок слов, будто стадо коровье.
Мычит и не мыслит о горестной доле,
А доля моя — это Оле Лукойе
Под зонтиком злости, под снежным плащом
Играет в войнушку и кормит борщом
Процентщика в лавке за медные гроши,
Процентщик сегодня проснулся хорошим.
Лукойе, когда в подмосковных Мытищах
Мой муж перестанет скоромную пищу
Вкушать и работать до синих седин,
Один посреди снегопада и льдин?


* * *
Мою страну давно подводит замять,
Бездетность времени, года иконы жгут.
Больничный двор едва похож на память,
В нем разве что покойники не лгут.

Чем на итог обугленной землицы,
Ее глазниц, по праву, но без прав.
Моя тоска оторопелой птицей
Гнездится в сердце, свой скрывая нрав.

Ход мыслей прост, проста моя оседлость,
Она свою провозгласила суть.
Цвет жизни — боль, но есть страшнее — подлость,
Вот этот цвет не просто обогнуть.


* * *
От девочки до матери — река,
От Ра-реки до Леты — зной июльский.
Итог один: улов для рыбака
Есть Божий кнут, и гребень, и моллюски.

Не так давно я родиной была,
Жила себе у волглоокой Волги
В подоле материнском и слыла
Капризной девицей, и потому недолгим

Мой будет век в объятиях твоих.
Я рождена, повсюду мрак и сети,
Той девочкой, что любит за двоих
В речных волнах, на самом страшном свете.


* * *
Вся правда в том, что есть отец и мать,
Мы дети их, мы в равноправной доле.
Нас учит жизнь пред матерью не лгать,
И пред отцом не сетовать от боли

На собственную немощь до тех пор,
Душ и телес, пока росточек в строчку
Не превратится, этот вечный спор
Не разрешит поставленная точка.