В кругосветном плавании...

Ночь над Мадридом

Вообще-то я уже и не верил, что попаду на «Крузенштерн». Особенно в последний месяц. Что-то все не складывались дела с оформлением паспорта моряка. И хотя меня не раз заверяли, что все будет в порядке, что если не на все плавание, то до столицы Уругвая — Монтевидео я все равно доберусь на славном нашем паруснике. Но получение паспорта все откладывалось и откладывалось. Кто-то там с кем-то поругался и оказался в заложниках этой ссоры.

А я уже уволился с работы. Меня проводили, чуть ли не с оркестром, как будущего героя кругосветного плавания. И, признаться, от зависшей моей ситуации на душе было тоскливо. «Крузенштерн» тем временем шел по Европе, а я все так же безвылазно сидел в Москве, и надежды мои с каждым днем ожидания таяли и уменьшались. Я уже перестал звонить друзьям, потому что знал — первыми вопросами ко мне будут: «Ну, ты где? Ты как? Ты откуда?» Я решил просто не думать о кругосветке. Как бы нет и не было ее вовсе. И так жить до тех пор, пока, если все же она случится, не вступлю я на палубу «Крузенштерна». Чтобы отогнать навязчивые мысли, я съездил на Успенье в Псков, побывал в Святогорском монастыре, на могиле Пушкина. Потом я поехал к себе на родину — на Урал.

Так летели дни, и я уже начал подумывать, а не вернуться ли мне на работу. И в это самое время пришло известие, что паспорт моряка почти готов и что я могу всерьез собираться в дальний рейс. Но я все равно не верил, что это реально может случиться. Да, вот он, паспорт моряка, у меня в руках. Да, вот билет на самолет до испанского острова Тенерифе, куда в конце сентября должен прибыть «Крузенштерн». Вот и багаж собран. Вот мы едем на такси, и водитель говорит, что Ленинградское шоссе сейчас забито напрочь и хорошо, что мы едем в Домодедово, а не в Шереметьево. А я не верю. Не верю я и когда мы проходим паспортный и таможенный контроль. Все ведь может случиться. Например, в сумке у меня «обнаружили» маленькие ножницы: «Уж не террорист ли я?» Я готов пожертвовать ножницами. Что такое ножницы по сравнению с кругосветным плаванием? Но — меня пропускают вместе с ними. Наверное, я не похож на террориста.

Мы садимся в самолет с бортовым номером «А-319». Вот он набирает высоту. Вежливая стюардесса в бордовом платье ходит по салону и предлагает журналы, напитки, сувениры. На груди у нее небольшая карточка с эмблемой испанского аэрофлота и с ее именем: «Тезла». Мы с моим товарищем и организатором этого «десанта» пьем напиток под названием «Мазут» — смесь виски и кока-колы. Нам подают обед в мизерных пластиковых тарелочках и с мизерными бутылочками джина и оливкового масла. Мы летим четыре часа сорок минут — а я все еще не верю, что все это наяву, что все это случилось. Хотя наш самолет уже мчится по огромному мадридскому аэродрому. Десятки рулежных дорожек сияют красными и белыми огнями.

Мы выходим в столичном испанском аэропорту для пересадки. Нам предстоит еще один полет, до острова Тенерифе. До этого полета еще три часа. Мы сидим на лавочке в здании аэровокзала. Но ощущения отрыва все еще нет. Да, вокруг иностранцы. Американская пара, муж и жена, кормит из соски ребенка. Араб, закутанный в белые одежды, важно прошел мимо нас. Все это можно увидеть и в Москве. Мой товарищ приносит бутерброды с копченой колбасой. «Нет, — говорю я себе, — это еще не начало».

Но вот объявлена посадка на наш рейс Мадрид — Тенерифе. Вновь мы в самолете. Я усаживаюсь у круглого окна-иллюминатора: «Может быть, сейчас наконец-то что-нибудь пойму и почувствую?»

Самолет уносит нас в ночное небо, набирает высоту, разворачивается. Под нами сияет и переливается мириадами золотых огней ночной Мадрид. Словно огромные сокровища мира вдруг вспыхнули на черном бархате ночи и сверкают, переливаются для нас. Вспыхивали изумруды различных тонов и оттенков, фиалками цвели аметисты, горели бриллиантами алмазы. И вся эта игра цветов и красок вдруг хлынула в душу, и я подумал, что, наверное, богаче меня просто нет сейчас человека на земле. А впереди нас ждал полет над Бискайским заливом, где тоже сверкали и переливались огни с очертаниями далеких берегов. Нас ждали Канарские острова и какая-то неведомая, незнакомая и неповторимая жизнь, в которой был я маленькой счастливой песчинкой.

«Свершилось», — услышал я собственный голос.

 

Канарская тележка

На Канарские острова, где находился «Крузенштерн», я добирался со значительным грузом. Помимо собственного багажа, почти на год плавания, надо было отвезти еще и сотню футболок с эмблемой «Рособоронэкспорта». Короче говоря, и вес, и объем моей поклажи были приличными. Когда мы прилетели в аэропорт Тенерифе, для перевозки этого груза к такси потребовалась тележка. Казалось бы, все просто — подходи и бери так же, как у нас в Домодедове, откуда мы улетали. Но не тут-то было.

Все тележки в канарском аэропорту оказались скованными цепочками. Чтобы отсоединить одну от другой, требуется в специальный замок вставить монету достоинством один евро. Хорошо, что со мной летел мой товарищ, у которого эта монета нашлась в портмоне. А если бы его не было, то пришлось бы мне бегать и менять стодолларовую купюру. Если учесть, что ни английского, ни испанского языка я не знаю, то повозиться пришлось бы основательно. Среди многих достопримечательностей этого центра мирового туризма наиболее яркое впечатление на меня отчего-то произвела именно эта тележка.

 

Католические свечи

На канарском острове Тенерифе я побывал в католическом храме. Я зашел туда из любопытства — интересно было своими глазами увидеть, что собой представляет западная европейская церковь. Никогда раньше не был. Однако уже при входе туда — стало неуютно. Причиной тому послужили церковные свечи. Они оказались — электрическими. Перед статуями католических святых стоял ящик, в который и были вмонтированы ряды этих самых свечей-светильников. Под каждой из них в этом ящике была прорезь, чтобы опускать туда монеты. Чем больше монет опустишь, тем, наверное, дольше будет гореть лампочка-свечка.

Глядя на этот свечной ящик, мне почему-то вспомнились автоматы для газированной воды: бросишь копейку — вода без сиропа, бросишь три копейки — с сиропом.

 

Страна перелетных птиц

Когда мы приехали в российское посольство в Уругвае, то первое, что узнал я об этой стране, — это смысл ее названия. «Уругвай» переводится с индейского языка как «страна перелетных птиц». Правда, красиво? Сказал всего лишь одно слово: «Уругвай», — и целая картина перед глазами. Но нам и говорить ничего не надо было. Мы пришли в Монтевидео по-нашему осенью. На дворе был ноябрь. В южном полушарии это как у нас весной, в мае. Все утопало в яркой молодой зелени. Солнце сияло так ярко, как я нигде и никогда раньше не видел.

— Здесь нельзя ходить без солнечных очков, — то и дело повторяли нам сотрудники посольства. — И обязательно надо использовать крем от солнца. Сгореть можно в пять минут. Монтевидео — это же самая южная столица в Южном полушарии. Надо быть осторожным. Тут самый высокий процент заболевания кожи у людей.

Но осторожным быть не хотелось. Представляете — конец ноября, а вокруг все просто полыхает от молодой зелени, лазурного неба, искристого моря. И главное — как поют, как щебечут на все лады уругвайские птицы!

— Как же чудесно у вас тут поют птицы! — восторженно сказал я сопровождавшему нас сотруднику посольства.

— Это конечно же хорошо день, два, три, ну, неделю послушать. А потом тишины захочется. Они ведь тут почти круглосуточно поют. И спрятаться просто некуда.

Недели через две мы покинули страну перелетных птиц. Экзотическая и приветливая страна осталась за кормой. О ней теперь хорошо и приятно вспомнить или рассказать кому-нибудь. Рассказать о том, как там хорошо и красиво, и еще о том, как приятно потом возвращаться домой.

 

Староверы в Уругвае

Не раз во время нашей стоянки в Монтевидео я слышал то от кого-нибудь из посольских сотрудников, то от представителей агентирующих фирм или от разного рода торговцев, которые во множестве вились вокруг нашего судна, о том, что в Уругвае живет община русских староверов. Узнал я и о том, что живут они не близко — километров за триста от города. А поскольку паспорт моряка разрешал отъезжать от места стоянки судна не более чем на двадцать миль — это около 40 километров, — то повидаться с ними особой надежды я и не питал. Хотя стоянка в порту у нас была долгая — почти две недели находились мы в Уругвае. Но, признаться, не рассчитывал я на то, что получится увидеться с этими необычными земляками. А хотелось. Хотелось и поговорить — как, мол, живется им за тридевять земель от своей исконной родины. Хотелось услышать, насколько сохранили они родной язык. Да просто увидеть — во что одеты, каковы черты лица. Короче — насколько сохранили они себя в этом дальнем-предальнем южном полушарии. Но я понимал, что шансы практически нулевые, что это — почти невозможно.

И вот эта встреча состоялась. После очередной прогулки по ослепительно-солнечному Монтевидео я возвращался на судно. Я уже сидел на катере, в компании моих товарищей, и минут тридцать ждал, когда нас доставят на «Крузенштерн». Само наше судно стояло на рейде — в двух милях от порта — на якоре. Я сидел и думал, что это какая-то странная задержка. Обычно-то мы всегда своевременно — минута в минуту — отправлялись. А тут — стоим и стоим. А было жарко. Особенно внутри этого небольшого катерка.

— Это мы, наверное, посольских ребят ждем, — заговорил кто-то из моих попутчиков. — У них там делегация за делегацией к нам. Туда-сюда — только и ездят. «Крузенштерн» у нас здесь вроде как министерство иностранных дел. Все каких-то гостей водят и водят. Наши паруса им показывают.

И вот они появились. Мать и дочь. Ульяна Павловна и Софья Андреевна. Я сразу их узнал. Нет, не то чтобы по имени-отчеству. Просто я сразу понял, что они — это те самые наши русские староверы. Думаю, что все их узнали. Да и не узнать их было просто невозможно. Русые волосы. Длинные, традиционно русские светлые сарафаны. Характерная вышивка. И дело даже не в этом. А просто — фигуры, лица. Это были женщины какой-то особой стародавней стати. И — глаза. Широко открытые, спокойные, полные достоинства глаза.

Надо ли говорить о пути на наш легендарный «Крузенштерн»? О чем мы поговорили? Да почти ни о чем. Познакомились. Уж слишком много нас было внутри небольшого портового катерка. Может быть, рассмотрели друг друга. Не более того.

И вот мы на судне.

— Здорово тут печет у вас, — сказал капитан-наставник Геннадий Васильевич Коломенский. Ему, видимо, выпала миссия сопроводить необычных гостей по судну, и надо было как-то завязать разговор.

— А вот жарко-то, то круто повернуло, — ответила Софья Андреевна. — Но вот сейчас дождь прошел. На прошлой неделе. Да и на этой неделе был дождь. Оно как-тось здесь, быват, пройдет, а к нам-то придет — дён на второй да на третий. У нас позже быват дождь.

— А березки тут растут у вас? — включился в разговор мой товарищ и коллега Володя Кирюхин — наш пресс-атташе, как называют его на судне.

— Нет. Кустарник у нас тут, как сказать, терновник растет, а не березка.

— А церковь у вас деревянная?

— Деревянная.

— А из чего ее построили? Из какого дерева?

— Из эвкалипта, наверное. Здесь большинство — дерево строевое, из эвкалипта. А хорошего, настоящего дерева, чтобы само по себе в лесу росло — нету здесь. Есть хорошее — акторобу, но оно только на бревнышки годится.

— Акторобу?

— Да. Оно не гниющее дерево. Оно за много лет вырастает. И такое тяжелое становится — что камень. А вот саженого эвкалипта — много. А чтобы такое, строевое дерево — нету здесь.

— Сосна, наверное, тут растет?

— Нет. Этого нет. Может, где-то и увидите — посаженную. Так, для красоты, где-нибудь в оградочке. А чтобы много где-нибудь посажено было — нет. Елки — садят. Каку-то елку садят, одну. Ее — для бумаги. Ее — сдают в Испанию. Вот — эта вот — ель. Потом, вторая еще есть. «Сирийская» или еще как-то ее зовут. Она тоже годится для постройки. Но ее очень мало. Ее даже в другие страны вывозят. Большинство — эвкалипт.

— Давайте посмотрим с вами наш судовой музей, — предложил Володя Кирюхин.

— Ну, посмотрим. История тут у вас — в живом состоянии.

Из разговора на ходу.

— Да. Тут у нас всюду живая история.

— Ну вот когда мы поедем в Россию, побольше узнаем. Живы будем. Оно не так-то дорого и выходит — поехать туды.

— А вы уже бывали в России?

— Никогда. Интересно, но... Помоги, Господи. Счастливы будем, дак... Мои родственники недавно из Бразилии ездили в Россию. Оне бывали там везде — у наших. У меня там есть двоюродный братанник и две сестры — Анки. Тетка наша померла уже. У нее рак был в крови или в костях. Что-то такое. Но она еще не так чтобы... Не так и много было лет ей. Болесь свое взяла. А дети ее живут там. Там целый поселок есть.

— А как называется этот поселок?

— Не помню. На Амгуни. Река — Амгунь. Поселок... не помню. Забыла. Я не писала, так не помню... Березовое. Деревня Березовое.

В это время к нам присоединилась телевизионная группа «Звезда».

— Хотели бы вас наши телевизионщики снять, — обратился Володя Кирюхин.

— А не велено нам себя показывать. Это — не разрешается. Я от себя не могу ни разрешить, ни запретить. Но наша религия — не разрешает. Вы простите нас за это.

— Нет. Это вы нас простите — за то, что мы обратились к вам с такой просьбой.

— Ничё, ничё, это можно — спрашивать и разговаривать. Это все можно.

Мы вошли в судовой музей.

— Это крокодил?

— Да. Это все подарки. Крокодила подарили на Кубе во время визита.

— В Боливию вам надо заплыть. Там... Порт есть в Боливии. Почему нет? В Боливии не были?

— Нет. Там не были.

— У меня родственники в Боливии живут. Дочки там.

— То есть по всему свету родня? И на Аляске, наверное, есть кто-то?

— Есть. На Аляске у меня тетки, братанники. Моей маме было восемьдесят лет. Сейчас сестры ее проживают в Канаде. И в Оригоне живут. Одна там осталася. И на Аляске — две осталися. Все оне уже поумирали. И дядя — мамин брат — один всего остался. Восемь девок, один я.

— А как фамилии у вашей родни? Вот вы — Черемнова...

— Мамина фамилия была — Маркишева. А так у нас в поселке — Павлов есть фамилия, мой братанник. Берестов, Чупровы, Ефимовы. Ну а мои дети не Черемновы, а Бочкаревы. Потому что мой муж был уругваец. Он русский же. Бочкарев. А моя свекровка была Футина. Она нерусская. Она другой какой-то нации. Белорусы... А Бочкаревы — они как казаки были какие-то.

— А вы, видимо, сибиряки коренные?

— Нет. Почти что так. Потому что моя бабушка, дедушка — они из Сибири были. Из Красноярска были. Кочкаровка деревня. Они из Кочкаровки были. Когда этот ходил — Дерсу Узала, он был в ихней деревне. И дядя Сидор — моей бабушки брат, он был небольшой, — он его помнит. И я, здесь, в Монтевидео, фильм увидала «Дерсу Узала».

— Это про встречи с Дерсу Узала нашего русского писателя-путешественника Арсеньева?

— Да, Арсеньева. Капитан Арсеньев. Он был не просто капитан. Он экспедицию возглавлял. Его так называли — «капитан». Я дома — там приехала — и рассказываю. А он (дядя Сидор. — В.А.) говорит, что ты фильм увидела, а я сам его видал — в Кочкаровке. Это, скажем, оттедова — еще звали Кочкаровка. Город Красноярск был. Там ишшо ить были деревни. Только я не помню — как называются. А потом, когда перешли в Китай-то, пришли в Харбин. В Харбине жили. Но не в городе жили, а своим участком тоже жили. Там уже поселки были с названиями китайскими. Какие — сейчас уже не помню, как называли их. Видишь, а раньше, хотя и в России, хотя и в Китае — куды избрали место: переселяют и живут. И все. Пошли — все оставляют. И пошли. Все-таки нам сказали, какие вещи нам можно взять. Так же и в Китае было. Когда мы поехали — в Китае, там тоже началось такое... Немножко не по нам, наверно, было. Я маленькая была. Мне три года было. Нас взяла организация — всемирная. У нас своего средства не было.

— Это, наверное, Международный красный крест?

— Ага. Нас вез. Довезли нас до Гонконга. И в Гонконге — тогда оттуда выбирали место, куды поехать. Кто уехал обратно в Россию. Кто поуезжали в Австралию, в Новозеландию, Бразилию — Парану. Вот нас привезли в Парану. Тут я немножко помню, что с «Камеона» нас сгрузили — посадили в муравьятники, где нас искусали. Ни палатки, ничего не было. Но потом палатку натянули. Свою же. У нас была эта... сами пряли, ткали изо льна. И вот льняная палатка. Под ней не знаю как, но жили.

— А нет ли какой-либо книги воспоминаний о вашей жизни, о вашем пути? Не написано?

— Не думаю. У нас — из нашенских — писателей не было никого. А так никогда, нигде...

— А просто историю не собираете? Какого-либо музея у вас нет?

— Нет, ничё нет. У нас так живут — знашь, если бражка есть — выпить, — выпьют, погуляют. Ну, пришел день рабочий — работают. А чтобы чем-нибудь такое... интересовались — никого абсолютно, ничего.

— А какие-то предания?

— Нет. Живут так, как им сдались. Или же по-старинному как-то все. Так, как раньше было: «право-лево» не знали, «сено-солома» только и знали. Так же и у нас сейчас. Дети, скажем, образования не имеют никакого. Он тебе выскочит, накричит чего-нибудь — и пошел себе. А, не ученые. По-испански не ученые совсем. Мои дети учены по-испански. Потому что я жила (в испанской среде. — В.А.), то у их свое образование есть. Мой сын недавно вышел — на телевизоре. Приехали так же — с бухты-барахты. То — в Монтевидео, пока был — по всему Уругваю показали. То — все благодарили его образование. Что — не ученый — и знает — что ответить.

— Это сын Николай?

— Нет, Гавриил. У меня Николай и Гавриил. Но Николай — старший сын. Он, как-тось немножко или же стесняется и как-то — не может. А тот — он, как-тось больше так — открытый. Ему двадцать два года. Он высокий такой. Почти два метра. Красивый парень.

— В маму, наверное, пошел?

— Рабочий. Мой муж оставил нас, когда ему было семнадцать лет. Ушел от нас. Он нас просто обворовал, ушел от нас. Мы остались без ничего. Ни крыши у нас своей не было. До сих пор нету дома своего у нас. Но люди мене помогли. Мы купили участок земли — сорок пять гектар. Там есть домик. Нужно крышу только перекрыть. И все еще — не можем. Нужно собрать деньги. Нужно — тысячу долларов на крышу. Но дети стали работать. И как-тося я на их гляжу — они два брата, — они сто гектар обихаживают. Обихаживают — вдвоем. Они ни это... как сказать... лишнего ни с кем не имеют разговора. Они — меж собой: «Давай, Коль, вот так сделаем. Вот так сделаем. А давай вот так сделаем». И у них как-то само стало — как, что. Как, чего лучше. Они сами догадываются — как и чего сделать, как хорошо. Как — вот это? Вот они все, знашь, сами стараются. Уже без отца живут. И отец наш — остался... За четыре года семьдесят тысяч долларов прогулял. Пришел теперь — проволоки городит. А нас оставил без ничего, без денег. Без ничего. Но мы, слава богу, помаленечку, все равно работаем...

— Какая непростая судьба-то у вас. Как не просто было вам подниматься.

— Очень трудная судьба. Очень трудная. Моя жизнь произошла — я как какой-то все работник в семье. Когда мне было семнадцать лет, мы потеряли отца. Из деревни — из нашего поселка — никто не разговаривал по-испански. Одна я говорила. А я не учёна нигде. Я так — родом. И давалось — скоро. Я научилась по-испански говорить с людями. Значит (в смысле в семье насчитывалось. — В.А.), моя бабушка была — моего отца мама. У нее дочка больная эпилепсией была. То, значится, я открыла торговлю. Продавать и с чакры вести. Или зелень, или яички, или сметану, творог — все такое...

— С чакры — это учет?

— С чакры — это с участка. То, я зачла этим тогда торговать. Бабушке — продавала. Себе. И бабиному брату вот — дядя Федос, который здесь. Они бездетные были. Имя (в смысле всем им. — В.А.) продавала. Потом братану моему. Тяте моему — мы «тятей» зовем по-старинному отца. У их тетка была ишшо. Для всех. Соберут меня — с пятницы. Дюжин сто яичек да кил тридцать масла, там и творога, и сметаны. Всего. Я везу все. Продаю... Продала я. Все продукты — набрала. Рассчитала. Привезла всем имя... Потом — когда я вышла замуж — мне было уже двадцать четыре года. Но мой муж — он хотел на мне жениться, когда мне было двенадцать-тринадцать лет. Но он меня — не интересовал. Вообще, меня  замуж не интересовал. И как-то он мне не нравился... Он приехал... А мы уехали оттуда, когда отца потеряли — отец утонул — года два. И чё получилось? Он (отец. — В.А.) был очень добрый человек. Очень хороший был человек — и с людями, и... не знаю... таких людей надо поискать... И значится, я осталася, с семьей. Ростила — семью мамину. Почему (в смысле потому что. — В.А.) нас было — восьмеро. Нас было восьмеро — у мами. Потом мы переехали в Бразилию. И он приехал за мной в Бразилию. Бочкарев-то. Плакал, чтобы я за него вышла замуж. Но я — не хотела. Не было у меня желания за него идти. Но — приказали...

И тут, да простит меня читатель, почти по законам «телесценаристики» возник неожиданный перерыв в нашей беседе. Причем тут нет и не могло бы быть никакого юмора. Просто к борту нашего судна подали катер. Время присутствия наших гостей на «Крузенштерне» истекло. Я решил, что завтра, — а мы еще стояли в гавани Монтевидео пару дней, — повстречаюсь с нашей гостьей и собеседницей и беседа продолжится. Я узнаю, как устроен у них быт, когда и откуда вышли они из России. Да мало ли о чем я спрошу?

— Приходите утром туды, к нам, — пригласила меня для продолжения разговора Ульяна Павловна. — Мы завтра утром свободны. Мы — на Спрэй три Крус. Если вы Виктора (сотрудник посольства России в Уругвае. — В.А.) попросите — он вас доставит. Он к нам приезжает. Приедете — поговорим. Там у нас во дворе очень хорошее место. Тишина там. Мы можем поговорить.

Но не случилось. Нас перебросили с одной якорной стоянки на другую. Были проблемы с глубиной под килем во время отлива. Капитан, понятно, нервничал. Сход на берег был отменен. Так бывает. Единственно, что меня радует, — мы все-таки успели поговорить. Пусть без продолжения «сериала». Это живые наши русские люди, которые каждодневно живут на далекой южноамериканской земле, под жгучим уругвайским солнцем. Они никогда не были на своей далекой родине. Но я надеюсь, побывают. Надеюсь. И еще мне хорошо оттого, что я успел подарить им небольшую иконку. На ней образы Спасителя, Пресвятой Богородицы и Николая Чудотворца. Помоги им, Господи, во всех благих чаяниях и делах под этим далеким от матушки России небом.

 

Два ястребка

В первые дни моего похода на «Крузенштерне» я увидел двух небольших ястребков. Может быть, это были и не ястребы, но, по крайней мере, так их все называли, да и похожи они были на ястребов. Интересно было следить за этой пернатой парой. Они лихо лавировали между мачтами, кружились вокруг судна. Странно было видеть их в море. На воду они, естественно, не садились, это же сухопутные птицы. А мы тем временем все дальше и дальше отходили от берегов.

— Они у нас на фоке живут, — сказал мне однажды мой земляк, старший матрос фок-мачты Олег Пузанов.

— А чем же они питаются? — спросил я. — В море же нет никаких мошек, а рыбу ловить они не умеют.

— Да ничем они не питаются, — ответил Олег. — Мы им хлеба накрошили, воду поставили. Но не пьют, не едят. Вот увязались за нами. Наверное, погибнут в море. До ближайшего берега миль пятьсот.

Дня через три наши ястребки исчезли так же неожиданно, как и появились.

 

Сирень и одуванчики

В аргентинском городке Ушуайа возникает ощущение сказки. Отсюда, с крайней точки южно-Американского материка, суда возят туристов в Антарктиду. Идешь по улицам этого небольшого городка и думаешь: «Так не бывает». На календаре декабрь холодный, а вокруг лето. Причем не какое-нибудь тропическое — с пальмами и пляжами, а наше, российское.

Едва мы сошли с нашего судна, как нас встретила целая поляна одуванчиков. Желтых, пушистых, улыбчивых. Точно такие же одуванчики повсюду растут у нас в мае. Проходим чуть дальше — на газонах лиловый люпин.

— Ну это же мы просто домой приехали, — восторженно говорит мой товарищ. Он художник. Он нагибается над каждым цветком и подолгу рассматривает его. И вообще — он без устали фантазирует и ликует как ребенок. А ему уже седьмой десяток.

Мы поднимаемся в гору по узким улочкам этого приморского городка и не устаем восторгаться. Вот перед нами куст сирени. Подходим, нюхаем. Точно — сирень! У нас — зима, а в Южном полушарии — лето.

— Помните сказку «Двенадцать месяцев»? — спрашивает меня мой попутчик. И тут же продолжает: — Вот куда надо было ехать падчерице в декабре за подснежниками. И никакие братья-месяцы ей бы не понадобились!

— Да, — охотно соглашаюсь я, — устроилась бы уборщицей или прачкой к нам на «Крузенштерн» и вскоре оказалась бы здесь — в Аргентине, на краю света.

— Нет, — возражает мне мой товарищ, — не надо из сказки делать грубую реальность. Уборщица или прачка — это не то. Лучше бы сразу, мгновенно. Захотелось зимой сирени, взмахнул волшебной палочкой — и ты в Ушуайа.

— Если будет волшебная палочка, — подзадориваю его я, — то и на край света лететь не надо. Взмахнул — и полная корзина любых цветов у вас будет и в декабре, и в январе прямо в питерской квартире.

— Ну что вы все приземляете, — укоризненно посмотрел на меня художник. — Да и зачем здесь волшебная палочка? Здесь и так — сказка.

 

Сверчок

Местом наиболее задушевного общения на судне, на мой взгляд, является ют. То есть палуба в кормовой части судна. Именно здесь собираются курильщики, здесь до глубокой темноты не стихают разговоры, иногда звучит гитара — короче говоря, место уютное. Именно сюда поздней ночью вдруг прилетел какой-то большой, размером с куриное яйцо, жук. Он был черным, блестящим. Его туловище глянцево сияло в свете палубных фонарей. У него были длинные и быстрые лапы.

Кто-то в испуге крикнул:

— Дави его!

Но все почему-то отбежали в сторону. В это время жук юркнул под привод Дэвиса — запасное рулевое устройство — и там спрятался. Вскоре на шум подошел наш научный сотрудник и сказал, что, скорее всего, это был обычный сверчок. Он даже нагнулся и попытался найти его в темноте. Но так и не нашел.

— Хорошо, что вы его не раздавили, — сказал наш судовой «Паганель». — Помните, отчего у Буратино начались неприятности?

После выразительной паузы сам же и ответил:

— Оттого что он обидел сверчка.

 

Конские широты

Среди многих бесед с различными людьми и на разные темы в кругосветном плавании почему-то наособицу стоит небольшой рассказ капитана-наставника барка «Крузенштерн» Геннадия Васильевича Коломенского.

— Иногда парусники попадали в конские широты, — рассказывал он, — и долго не могли оттуда выбраться.

— А что это за широты? — уточнил я.

— Ну, это неофициальное название такое — примерно по пять–десять градусов на север и на юг от экватора в Атлантике. Там — зона малого ветра, а то и полного безветрия. И когда европейцы осваивали Америку,  парусные суда частенько оказывались там как в ловушке. Порой месяцами зависали — не могли выбраться. Нет ветра — и ничего не поделаешь.

— А почему они называются именно конскими?

— Так в том-то и дело, что в Америку из Европы везли лошадей. Многие тысячи. И когда они попадали в эти широты, воды и сена им не хватало.

— И что же с ними делали?

— Понятно что: резали и сбрасывали за борт! Можно сказать, что все дно в этих широтах покрыто костями лошадей.

Вот и вся история. И много лет уже прошло со времени той беседы. И нет уже в живых Геннадия Васильевича. Но тот краткий и простой рассказ его помнится ярко. Словно увидел я тогда несущиеся над Атлантикой табуны лошадей, отлетающих ввысь — к небу.

 

Боцман Привалов

Право же стоит хотя бы раз послушать музыку парусного аврала. Причем с самого начала. Вот подается исполнительная команда: «Пошел все наверх!» И уже помчались, побежали курсанты и экипаж из кубриков — наверх, на палубу. Сотни ботинок дробно стучат по трапам. И вот уже боцмана взяли свои трубы-матюгальники, и — тут уже звучит настоящий парусный оркестр. Это надо слышать. Представьте себе крепкого, загорелого боцмана с этой медной трубой. И летит над палубой: «Выбирай, б..., бом-брам-бр-р-рас!» Так командует Миша Привалов. У него мужественное, словно бы рубленное топором лицо. Вслушайтесь еще раз, и станет понятно: «Выбирай, б..., бом-брам-бр-р-рас»!

А вечером была баня. Мы пошли в сауну. Там был и Миша. Он сидел на полке словно султан — на голове у него был свернут тюрбан из полотенца.

— Как здорово у вас получается командовать, — искренне сказал я ему. И я повторил ту самую «музыкальную» фразу.

И вдруг я увидел, что Миша засмущался.

— Иногда бывает, — сказал он, — сорвется какое-нибудь лишнее слово. Я ведь понимаю, что курсанты еще дети. Но сама наша работа требует жесткости.

Не раз до того и потом я видел, как внимательно и бережно работает Миша с курсантами, как старается объяснить им всю суть непростого парусного дела. По-отечески он заботился о каждом.

Позже я узнал, что у Миши был сын, который погиб год назад. Когда Миша уехал из Владивостока по семейным обстоятельствам, вторая грот-мачта как-то осиротела. Хороший он был, обстоятельный боцман.