В период позднего мезолита

1

Военного инженера Льва Омегина знал Козырев с давней поры, еще когда сидели они в бункере под Алабышевом, на посту защиты: Главный штаб ВМФ крутил очередное командно-штабное учение. Левушка был тогда хорош поздней мужской красотой: черные малоросские брови, густые волнистые волосы с серебряным налетом, всегда теплые, улыбчивые глаза того редкого цвета, которому не подобрать названия, — так порой выглядит озерная гладь перед самым закатом.

В казематах, за полуметровой толщины дверями, было душно — вентиляция скверно работала, на низких потолках конденсат собирался в тяжелые рыжие капли. В промежутках между «ядерными» бомбардировками, когда на посту подсчитывали «потери» и наносили на карты зловещие «хвосты» радиоактивного следа, Левушка рассказывал о рыбалке, о заповедных уголках Оки, и в угрюмый бункер сквозь толщу земли и бетона врывался ветер, несший запах скошенной травы и речной свежести.

Видно, так запали Игорю Петровичу Козыреву в душу рассказы Омегина, что купил он катер «Нептун», из пластика, с двумя подвесными моторами. Лева и помог доставить дорогую игрушку на лодочную станцию в Капотню.

Удивительное это было место, и народ обитал там чудной: фантазеры, романтики. Катера, лодки, плавучие дачи и иные плавсредства, предназначение которых трудно было определить, стояли рядами у железных сварных рундуков, где хранились моторы и разная справа. А в окраинной части станции, густо заросшей чертополохом, сгрудились умельцы-судостроители. Здесь, на кильблоках и самодельных верфях, дыбились ржавые борта, отжившие срок речные трамвайчики, малые рыболовные сейнера и даже списанные торпедные катера. От зари до коротких летних сумерек били там мертвенно-бледные всплески электросварки, зудели дрели, визжали электропилы, тяжело ухал молот. Посудинам этим по большей части не суждено было спуститься на воду, и служили они судостроителям временным жильем и распивочными.

На лодочной станции был и слип с вечно неработающим судоподъемником, катера и лодки на берег вытаскивали на телегах и трейлерах артелью. Свой «Нептун» поставил Козырев в одном ряду с «Сарептой» Льва, он и обучал его водомоторному делу, разным премудростям, которые надлежит знать капитану маломерного судна. Козырев всегда завидовал людям с «золотыми руками». Лев Омегин умел делать все: паять, сверлить, строгать — любой механизм для него не загадка, был он инженером-полковником, служил в главном инженерном управлении, но любой замызганный оголец на станции звал его просто Лева. И везде он был желанным гостем. Его местопребывание можно было определить по густому мужскому хохоту — рассказчик и кутила он был хоть куда. Случалось, глядя на пылающую закатным золотом Москву-реку, говорил со вздохом:

— Мотать нужно из Капотни, простора нет. Толчемся между шлюзами. А всякий раз шлюзоваться, чтобы на Оку сходить, умаешься.

— А куда мотать?

— Куда? В Новозавидово. Далеко, почти два часа на электричке, зато Волга, Иваньковское море, рыбные места. Э-эх!

— При нашей с тобой службе много не наездишься, Капотня-то рядом...

— Если служба мешает рыбалке, нужно бросить службу, — серьезно и даже строго заключал Лев.

С рыбалкой пришлось погодить. Омегина перевели в одно хитрое военное ведомство, занимающееся строительными работами за рубежом, и он, наскоро продав свою лодку, надолго исчез, выпал из поля зрения друзей.

Лев все разъезжал по заграницам, пути друзей не пересекались, потом пронесся слух, что срезал будто бы его инфаркт, уволен в запас, после болезни на люди не показывается, живет затворником. Козырев попытался разыскать его по телефону, какой-то вялый голос сообщил, что Омегины поменяли квартиру, обмен тройной, и где их искать, неведомо.

2

Может быть, так бы и угасла у Козырева страсть к рыбалке и водо-моторному спорту, не случись одного обстоятельства. По весне, едва сошел снег, приехал Козырев на лодочную станцию. Все путем. Рундук с моторами не тронули, замки на месте, красавец «Нептун» укрыт под надежным тентом. Прошелся по пустынной стоянке и неподалеку от слипа обнаружил катер, стоящий на кильблоках. Не катер — мечта. Корпус и надстройки металлические, сваренные из неведомого металла, абрис легкий, стремительный, как у боевого корабля, рубка закрытая, с короткой мачтой, — видно, и рация имеется, килеватый, значит, и четырехбалльный шторм выдержит. И ведь вот штука — маломерное судно, самое большее десять метров, а объемистое. Сквозь стекла иллюминаторов проглядывался просторный салон с диванами и столом посередине. Новенький катер, прямо со стапелей и явно иностранной постройки, не то шведский, не то финский. На корме у вала с винтом — записочка: «Продается», — рядом номер телефона. Подошел сторож Федя, кудлатый мужик, выхлоп перегара на два метра, и спрашивает:

— Интересуешься, Игорек?

— Славный катер.

— Тут многие рот разевали, да цена кусается. — И рассказал историю.

Катер принадлежал ученому, академику. Страстный рыбак и водомоторник, отхватил за что-то Госпремию и с высочайшего соизволения заказал в Финляндии катер. Фирма доставила аж в целлофане. Академик, как увидел, помер от счастья. Осталась вдова, куда он ей? Дизелек на катере шведский, сто лошадей, экономичный, запасных частей навалом, топливный бак приемистый, далеко можно уйти.

Козырев и загорелся, позвонил вдове, цена действительно кусалась. Прикинул свои возможности — на книжке кое-что накопилось. Если продать свой катерок и влезть в кассу взаимопомощи, будет как раз.

«Нептун» с руками отхватил какой-то пижон, и через две недели Козырев стал обладателем чудо-катера. Из салона в форпик вела неприметная дверка. Чего только в форпике не было: два якоря, связка швартовных канатов разного диаметра, спасательные жилеты, фонарь, канистра с маслом, а главное — запасные части для шведского дизеля. И все продумано до малейшей детали. Даже рация имелась, небольшая, удобная. Таких раций он еще не видел. В кормовом отсеке, рядом с убористым дизелем, гальюн, умывальник. Под трапом, спущенным из капитанской рубки, небольшой камбузочек с газовой горелкой и набором хромированной посуды.

Мужики из клуба разглядывали с интересом и только ахали. А сторож Федя сказал: «Живут же финны. И страна-то махонькая, с высокой сосны обос... можно. У меня точно получится. А живут-то как. Трудолюбивый народ, хотя пьют ничуть не меньше нашего».

Встал вопрос со стоянкой. Конечно, катер можно оставить в Капотне, на лодочной станции, но рискованно. Спустишь на Москву-реку — обнесут, охрана за катер вне территории станции не отвечает, а всякий раз поднимать такую махину на кильблоки — накладно, нужен трайлер, подъемник на слипе работает плохо, то и дело выходит из строя. А подгонять плавкран — никаких денег не хватит.

В инспекции маломерного флота капитан-речник, из бывших военных моряков, сказал:

— Не морочь себе голову, друг. В Новозавидове, прямо на берегу реки Шоши, стоит клуб «Глобус», через час ты в Иваньковском водохранилище. хочешь — иди вверх, к Твери, хочешь — через шлюз в Дубне вниз по Волге. На твоем катере можно до Астрахани дойти. У нас на Волге знаешь как заправляются горючкой? Идет танкер с дизельным топливом. Ты отмашку дал, встал на носу и маши двумя пузырями с водкой. Танкер с ходу бросает якорь, ты к нему под бочок, и тебе бак заливают по самое некуда. А теперь иди за коньяком, зарегистрируем твою посудину и попытаемся пропихнуть тебя в этот блатной клуб. Там место получить сложно. Но ты же наш, флотский, продавим. Короче, готовь катер, техталон тебе оформим. Ты в Капотне стоишь?

— Да.

— Там же ворье сплошное. Приходи за пропуском, чтобы перегнать катер через Москву. Шлюзоваться лучше с какой-нибудь компанией.

— У меня рация.

— Тогда без проблем. Канал я дам.

Коньяк — питие, веселящее душу. Посидели хорошо.

Покупка катера, обустройство его отвлекли Игоря Козырева от горьких мыслей: год назад он развелся с женой. Лариса и раньше, в Мурманске, погуливала. Стюардесса, сегодня здесь, завтра там, о детях и слышать не хотела, красивая, фигуристая блондинка. Козырев жену любил, прощал ее заходы, что поделаешь, в авиации всегда так: если не будешь спать с командиром или вторым пилотом — вылетишь. А как перевели Козырева в Москву, в штаб тыла ВМФ, Ларка точно с цепи сорвалась. А ведь бабе уже за тридцать. Мать отмалчивалась, жалела сына. Жили в родительской двухкомнатной квартире на проспекте Вернадского. Отец Козырева, капитан первого ранга, умер лет десять назад: рак.

Как-то осенью Игорь Петрович вернулся из командировки — в доме пусто. Мать — в больнице, «скорую помощь» соседи вызвали, сердце, на столе записка от жены: «Подала на развод, уезжаю к любимому человеку и надеюсь на твое благородство. Имущественных претензий у меня нет. Прости».

Зиму Козырев прожил как в бреду, потом понемногу отошел. Мать таяла на глазах. В марте ее не стало. Как дальше жить, Козырев не знал, а тут обрушилась перестройка, и вообще все стало непонятно.

3

Ранним июньским утром, когда только-только стало светать, от лодочной станции в Капотне отошел катер с бортовым номером МИС-82-03, на корме полоскался военно-морской флаг, а в рубке стоял капитан второго ранга, в синей рабочей куртке и фуражке с белым чехлом. Все сладилось у Козырева путем: и техосмотр прошел, и пропуск для движения по Москве-реке через столицу выправил, и с клубом получилось. Помогли друзья.

Мягко постукивал шведский дизель, форштевень пластал темную, чуть подкрашенную выглянувшим солнцем воду, а в рации бубнили и незлобиво переругивались речники. Важно покачивали головами буи, отмечавшие фарватер. Из-под моста медленно выползла огрузлая баржа с песком, подталкиваемая буксиром. Игорь щелкнул электронной отмашкой, и в ответ с буксира, расходящегося левым бортом, ярко полыхнула отмашка.

По левому берегу шла пока зелень, ветви развесистых кустов купались в воде, а в утренней дымке тянулись к небу краны новостроек, а вот уже пошла и сама столица, трудовая, пробудившаяся от короткого сна, засверкали на солнце купола церквей, величественно проплыли тускло-красные стены Кремля.

У первого шлюза сбилась в стаи мелкота — мотолодки, небольшие яхточки. Кое-кто вытащил лодки на забережье. Сигаретные дымки извивались в неподвижном воздухе. Погода стояла ясная, к полудню станет жарко. Григорий нажал на тангенту и рыкнул командирским голосом:

— Я — 82-03, прошу добро на шлюзование.

— Привет, — пропел женский голос, — войдешь вслед за эмэнэской. Остальных я попридержу.

Козырев ошвартовался у плавучего рыма, открыл в рубке люк, верхнюю кромку шлюза разглядел с трудом. На корму эмэнэски вышла молодая женщина в лифчике и трусах, голова нечесаная. Увидев моряка, показала ему язык и удалилась, вызывающе покачивая бедрами.

Игорь поставил на газовую плитку кофейник, сварил кофе. Запах арабики поплыл в отдраенные иллюминаторы. Есть не хотелось: рано еще.

А потом подоспел Химкинский шлюз, открывший простор Химкинского водохранилища, Северный речной порт, слева — Тушино, а впереди, за мостом, — канал с обложенными бетонными плитами берегами. Останавливаться Козыреву незачем: топлива, воды, продовольствия хватит на весь переход, заночует на Истринском водохранилище, затем прямым путем, через шлюзы, до Дубны. Там тоже можно передохнуть, выкупаться.

Пообедал, а заодно и поужинал на Истре. Отдал два якоря — кормовой и носовой — в небольшой бухточке, среди кувшинок. Комаров — тучи, злые, бьют с лёту. Пришлось задраить иллюминаторы и рубочный люк.

Небо меркло. Закатная алая река стекала за лес, вода стала багровой, то здесь, то там всплескивала, играла рыба. Левее ночевали яхтсмены — шли на какую-то регату. В стороне от них бился, трепетал огонек костра. И такая стояла тишина, что было слышно, как булькает в питьевой цистерне вода. Козырев прилег на диван, раздеваться не стал, только туфли сбросил. Уснул мгновенно.

Проснулся чуть свет. Над водохранилищем плыли редкие хлопья тумана, орали лягушки. Выбрал кормовой якорь, с вымазанных илом лап падали медовые капли. Прогрел движок, выбрал носовой и пошел вслед за яхтами — обгонять бесполезно, яхты в шлюзы пускали вне очереди: регата. Но, похоже, их пути разошлись, яхты отвернули влево, слабенькие моторчики стучали как ходики. И опять шлюзы, шлюзы.

В Дубне пахнуло Волгой. Игорь бросил якоря в небольшой лагуне, выкупался с мылом — вода чистая, с желтизной, крошечные мальки сновали между ног, стороной проплыл уж. А вода прохладная, долго не выдержишь.

Солнце пригревало. Вышел на фарватер, распахнул люк, двери — стало прохладней. Эх, море-морюшко, Иваньковское море. Левый берег Волги гаснет в голубой дымке; что там, без морского бинокля не разглядишь. Вот уже поистаяла за кормой Дубна.

Мимо катера под двумя моторами неслась, оставляя позади желтый бурун, мотолодка «сарепта». Игорь махнул капитану, тот вырубил газ, и катер, урча моторами, подошел к борту. Бородатый парень спросил:

— Проблемы?

— Как мне до «Глобуса» дойти?

— Проще простого. Сегодня воскресенье, народ в Москву возвращается, вот за ними и иди не спеша. Иди след в след, фарватер не обвехован, чем черт не шутит. Особенно у брандвахты осторожнее, катер-то у тебя килеватый... До чего же хорош! Ну, пока, тороплюсь, друг.

И в самом деле, вверх по Шоше потянулся караван катеров и мотолодок. Вслед за «сарептой», хлопая днищем по воде, пролетела «казанка», за ней «Москва» с двумя подвесными двигунами. Игорь глянул в бинокль: по мосту, брошенному через Шошу, катили автомобильчики, а под мостом, в среднем пролете, двигалось что-то вообще несуразное — дощатый сарай с узкими оконцами, поставленный на поплавки, сзади бурун, значит, сарай двигался. Козырев пристроился в кильватер солидному судну — самоделке, слепленной на базе морского спасательного баркаса. Маломерная армада свернула влево, из-за зарослей кустарника обозначилась брандвахта — зеленое, скособоченное плавсредство, осевшее на мертвых якорях. Вход на стоянку ограждал трос со шкентелями по центру, охранник то опускал его, пропуская судно, то вновь поднимал, вращая рукоятку колеса, на которое наматывался трос. Катера и лодки, сбившись в кучу, ожидали своей очереди. Охранник, глянув на бортовой номер, возвращал пропуск владельцу. Рядом с ним колыхался на ветру сачок: должно быть, водомоторники, выходя со стоянки, должны были бросать в сачок пропуск.

Наступила очередь Козырева, он аккуратно пришвартовался к брандвахте, ткнувшись в кранцы, сделанные из автомобильных покрышек. Протянул дежурному пропуск. Осанистый мужик в кремовой форменной рубашке, видно из отставников, с интересом глянул на катер, потом на Игоря и с улыбкой сказал:

— Нашему полку прибыло. Как войдешь, бери вправо, в основной канал, и до конца, твой канал последний, четвертый. Место хреновое, необорудованное, но встать можно. Двигай. Ошвартуешься, иди в правление клуба, пока там все не перепились. Оформи документы и все прочее. Давай, семь футов под килем.

— Спасибо, друг!

Четвертый канал оказался довольно широким. Дамба голая — ни настила, ни причальных сооружений. Кое-где торчали пеньки от спиленных деревьев. Козырев промерил глубину отпорным крюком, попросил парнишку, что сидел с удочкой у кромки канала, чтобы тот принял конец. Парнишка подтянул катер к дамбе, ловко обмотал швартов вокруг пенька и крикнул:

— Дяденька, ты кормовой якорь отдай, чтобы ветром катер не развернуло.

— Добро! Хорошо узлы вяжешь, молодец. Где правление клуба, не подскажешь?

— По дамбе влево метров сто пятьдесят, не больше.

— Спасибо. — Игорь взял папку с документами, соскочил на дамбу и отправился разыскивать правление.

День выдался жаркий. От каналов, где у катеров возились водомоторники, тянуло запахом застойной воды. Правление клуба размещалось в одноэтажном, похожем на барак домишке, рядом ворота, около которых прохаживался охранник. Председатель правления Зубков Юрий Кондратьевич, лет за пятьдесят мужик с обрюзгшим, мятым лицом, принял Козырева прохладно. От него на метр разило устойчивым перегаром. Протянув вялую руку, тускло сказал:

— Причал на четвертом канале придется оборудовать. Серьезная работа. Члены клуба все своими руками делают. Льгот ни у кого нет. Встать вам больше негде. Оплатите вступительный взнос бухгалтеру, пока она на месте. Машина есть?

— Есть.

— Стоянка у ворот охраняемая, платная. По субботам приезжает газовщик, сдаете ему пустые баллоны, он набивает их в Клину и привозит. Обустраивайтесь, знакомьтесь. Возьмите памятку. Остальные формальности уладим завтра.

Над каналами носились чайки. В кустах сирени трещали воробьи. Хлеб у Игоря закончился, нужно бы спросить, далеко ли магазин. Рядом с зеленым армейским КУНГом^[1], метрах в пятидесяти от третьего канала, на скамейке сидел, ссутулившись, мужчина в рабочей спецовке. Козырев направился к нему, с каждым шагом ощущая смутную тревогу, что-то знакомое показалось ему в узком, скрытом седой шотландской бородкой лице.

— Не узнаешь, Игорек? — человек улыбнулся.

— Левка? Неужели ты? Да и как тебя узнать с этой бородищей?

Друзья обнялись. Козырев с горечью ощутил старческую худобу наставника, рука скользнула по острой хребтине. Лев сер был лицом, коричневые подглазья старили его, а глаза прежние, бедовые. Да, ухайдакало друга времечко.

— Как ты здесь оказался? — спросил Омегин.

— Только что пришел на катере. Из Капотни.

— На своем «Нептуне»?

— Нет, у меня другой катер. Побольше.

— Ну-ну, пошли посмотрим.

Мальчишки с удочкой уже на дамбе не было. Две вороны терзали кулек с мусором. Солнце зашло за тучи, и вода в канале приняла цвет кофейной гущи. Катер Козырева на этом фоне выглядел особенно выигрышно.

— Да, красавец, — сказал Омегин. — Чьей постройки?

— Финской.

— У нас есть суда побольше, с печкой, душем, сортиром, оборудованным фекальной цистерной. Дом на воде, никакой дачи не нужно. А такого, как у тебя, нет. На четвертый канал Зубков тебя запихнул? Ничего, поправим дело. Думаю, сегодня же.

— Спустишься в посудину?

— Сегодня не мой день, Игорек. С утра сердце жмет, на нитроглицерине живу. Позавчера съездил в Москву, поругался с Надькой — вот и результат. Я здесь с апреля по ноябрь обретаюсь. Оттого, наверное, еще жив. В другой раз катерок осмотрим. Пошли посидим у меня в КУНГе. Я там живу. Катерок у меня «Москва», новый, с двумя подвесниками «Нептун». Сорок лошадей, мне хватает. Рубка-убежище с двумя диванчиками. Катера брали прямо с завода, на всю компанию — четыре единицы. Пришлось, конечно, повозиться, доводить до ума. Строить катера как финны у нас так и не научились. Ну, давай к шалашу.

— Лева, у меня жратвы навалом, а вот хлеба нет.

— За хлебом пошлем гонца. Водка есть?

— Четыре бутылки «Столичной».

— Самое то. Вечерком накроем на стол, представишься начальству. Пока я чайник грею, сходи в правление, пригласи на вечерок Зубкова, и пусть он ведет Рустема и бухгалтершу.

— Рустем... кто это?

— Самый важный человек на стоянке, от него многое зависит. Формально — начальник охраны.

— К какому часу приглашать?

— Часам к восьми. Они, как надерутся, здесь ночуют. Вчера очередной бэмс был. Сторожа их по территории собирали.

Зубков приглашению не удивился, глаза его потеплели.

— Правильно все понимаешь, флотский. В самый раз, на стоянке сегодня народу мало будет, все по домам разъедутся. Скажи Леве, будем в срок. А ты откуда его знаешь?

— Служили вместе.

— Значит, наш человек.

Изнутри КУНГ был обшит вагонкой с утеплителем, имелись холодильник, телевизор, газовая плита. Стол откидной, просторный, в углу — складные разножки.

— Чаек у меня особый. Лесного сбора, душистый, давай по стопарю за встречу.

— А тебе можно?

— Мне теперь ничего нельзя. А значит, можно. Давай сначала о себе доложи.

Игорь рассказал коротко, без подробностей. Омегин вздохнул:

— То, что с женой развелся, неудивительно. Все к тому шло. Не переживай, найдешь бабу. Мать — серьезнее. А мне вот, Игорек, не повезло. Командировали меня в Сомали, в Бербере нашу военно-морскую базу строили. Жара адова, особенно когда хариф задует, целый день на объектах. Столько денег вбухали! Беспричальная подача топлива, аэродром с полосой для тяжелых самолетов, госпиталь. Там меня первый инфаркт и грохнул. Откачали, отправили в Москву. Через полгода второй инфаркт, дуплетом, два месяца в госпитале, комиссовали подчистую, вторая группа инвалидности. Надька такую власть надо мной взяла — не продохнуть. Дочка в Западной Лице, замужем за подводником, вступиться некому. Дай, говорю Надьке, умереть спокойно, а она меня матом. Через полгода я взбунтовался. Все, кранты, в Москве душно, врачи надоели. Я и рванул в Новозавидово, кореш мой в клубе обосновался, член правления. Помер, к сожалению, два года назад. Успел все-таки помочь, КУНГ его, купил у вдовы. Надька рогами землю роет, а мне хоть бы что, выздоровел, загорел, водку пью. В начале апреля сбегаю из столицы и живу здесь до белых мух. Как чаек?

— Хорош. Усталость как рукой сняло. Ну что, я начну провиант сгружать?

— Добро! Разыщи моего тезку, пацаненок обычно на канале с удочкой сидит.

— Знаю, он мне швартов заводил. Только он ушел куда-то.

— У охранников наверняка телевизор смотрит. Он завидовский. Отец утонул по пьянке, мать алкоголичка. Он к нам и прибился, подкармливаем его, одеваем миром. Вроде юнги. На следующий год в нахимовское училище его пристроим. Скажи пацану, что дядя Лева просит за хлебом смотаться. Буханки три пусть берет и зелень у старух прикупит, у магазина на станции что-то вроде рынка. Ты денег ему дай, да так, чтобы и ему осталось.

— Добро.

Посидели с клубным начальством крепко, за столом и решили вопрос со стоянкой. Оказалось, что есть местечко на первом канале, где стоят большие суда, — там и глубины больше, и обзор с брандвахты хороший, зимой на стоянке приворовывают. Имеется и мощный подъемник, и сварной сарай на сваях. Держал тут один хрен катерок, по размерениям такой же, как у Козырева, но перегнал его в Конаково, а место с подъемником и сараем отдал клубу за долги. Конечно, все это стоит денег, но правление продаст Игорю Петровичу оборудованное место по остаточной стоимости, потому как человек свой. Гостей пришлось доставлять до сторожки волоком уже ночью. Стоянка была тускло освещена. Две крупные дворняги трусцой бегали вдоль каналов, высматривая чужаков.

Утром Козырев сходил на станцию Новозавидово. Поселок Игорю понравился — считай, небольшой городок с блочными и кирпичными пятиэтажками, солидными купеческими домами, даже ресторан имелся и шашлычная, где орудовали узбеки. От станции направо, если глядеть в сторону Твери, курчавилась в садах деревня Фофаново, а ближе к Ленинградскому шоссе, по словам Левы Омегина, на берегу Шоши деревня Лягушино — с той стороны вечерами до стоянки доносился слаженный лягушиный ор, казалось даже, что песнопением земноводных кто-то дирижирует.

За несколько дней Игорь изучил стоянку. Впечатляло. По каналам разместилось уж никак не меньше двух сотен маломерных судов различного класса, самых диковинных форм и расцветок. У брандвахты громоздились большие суда, списанные и переделанные речные трамваи, адмиральские катера, был даже пароходик, стилизованный под времена Дикого Запада, с высоченной трубой, на борту выведено: «Ласточка». По периметру южной стороны стоянки, ограждая каналы от поселковой территории, друг к другу вплотную возвышались рундуки, куда на зиму укладывали подвесные моторы и иную справу. Территорию стоянки, включая редкую березовую рощицу, загромождали плавсредства, стоявшие в ремонте, а то и только строящиеся, с торчащими ребрами шпангоутов. Там постоянно зудело, скрипело, стучало и до сумерек полыхали огни электросварки.

Кроме КУНГа Омегина, в лесочке у обводного канала обосновались армейские сооружения на колесах и сваях, бывшие ремонтные мастерские, КУНГи и крытые грузовики неясного назначения. В иных пенсионный люд жил круглый год, о чем свидетельствовали аккуратные поленницы дров и емкости для мазута. Во всей этой неразберихе ощущался раз и навсегда определенный порядок, за соблюдением которого зорко следил начальник охраны Рустем. Был ли у него дом, семья — никто не знал. С шести утра до одиннадцати вечера то здесь, то там на обширной территории слышался его резкий голос.

Лева Омегин рассказал, что народ на стоянке собрался самый разный: есть заслуженные артисты, писатели, директора крупных заводов, ученые — словом, физики и лирики, объединенные общей страстью к водомоторному и парусному спорту. Чудаков и вовсе не сосчитать, вполне можно открывать филиал психушки вроде Кащенко или Ганнушкина. Взять хотя бы фармацевта Ван Ваныча, он большой оригинал, своего рода достопримечательность. Фармацевт выходит на «казанке» раз в неделю, причем с единственной целью — за мухоморами. Водку Ван Ваныч не пьет, употребляет только мухоморы и потом целый день находится под кайфом.

А уж число изобретателей с тараканами в голове на стоянке не поддается учету. Один вот уже шесть лет строит экраноплан на базе старого гидросамолета, но пока его детище ни разу не оторвалось от водной поверхности.

Чаще же всего водоплавающий народ сбивался в группы по интересам, вокруг Омегина объединились военные и сотрудники оборонки с женами. С некоторыми Козырев уже успел познакомиться. На другой день с острова Низовка вернулись Лариса и Боря Ковровы. Лариса — стройная, сероглазая, в ладных джинсах, голубых резиновых сапожках. Борис — высокий, крупный, неповоротливый, улыбается сконфуженно, как-то по-детски. Обоим за шестьдесят. Катером «Москва» командует Лариса, Борис по судовой роли — палубный матрос, механик, кухонный работник. У него и прав на вождение маломерного судна нет. Ларису на стоянке так и зовут: мать-капитанша. Оба остепенены: Лариса — кандидат филологических наук, работает в крупном издательстве, Борис — доктор исторических наук, капитан первого ранга в отставке, преподает в академии Генерального штаба. Степан Кучер — обладатель того самого плавучего сарая, который Козырев нагнал под мостом через Шошу. Роста он среднего, но так широк в плечах, что кажется квадратным. У него нет левой ступни — оставил в одной из «горячих» точек, — но Степан так ловко пользуется протезом, что ни за что не подумаешь, что он инвалид. Сарай он называет плавучим лабазом, стоит это сооружение на левом берегу первого канала. В лабазе царит страшный беспорядок. Раз в неделю к Кучеру приезжает жена, тихая, улыбчивая женщина, на день-два лабаз обретает благопристойный вид, и тогда выясняется, что плавдача сделана с умом, есть и печка под дрова, и уголь, газовая плита, широкий, пружинистый топчан. Дистанционное управление установлено на просторной веранде. Лабаз укрыт от дождя, стоит на трех поплавках от гидросамолета, на транце три моторчика «Салют». Одно плохо — у лабаза большая парусность, в прижимистый ветер с базы не выйдешь. Да Степан и выходит редко. Целый день на клубной стоянке слышится его бас. До армии Степан работал слесарем-сборщиком на московском заводе, где среди прочего изготовляли подвесные лодочные моторы. Руки у него золотые, он может починить любой двигатель, будь то дизель или подвесник любой марки. У него мастерская на заднем дворе стоянки, что-то вроде гаража, сваренного из листового железа. Мастерская — основной заработок, на военную пенсию особенно не разгуляешься. Клиентов хоть отбавляй. Не попрешься же с мотором в Москву, да и берет Кучер по-божески.

О прошлой жизни Степан говорить не любит, известно лишь, что после срочной службы окончил он какую-то спецшколу КГБ и побывал во многих «горячих» точках.

С остальными «комбатантами» Игорю еще предстояло познакомиться.

Козырева многое поразило на клубной стоянке. Прежде всего, демократизм: не важно было твое положение — директор завода, академик, известный киноартист, — на стоянке ценились больше всего человеческие качества и то, что ты можешь делать руками. Здесь все называли друг друга на «ты», крупные споры разрешались общим сходом, для мелких нескладех было достаточно авторитета старшего канала. Отработки обязательны для всех, деньгами не откупишься. Уже на второй день Козыреву пришлось разгружать грузовик с досками. В напарники ему попался тощий, черный не то от пьянства, не то от речного загара мужик, весь в наколках, явно из блатных, побывавший в зоне. Был он не силен, но удивительно ловок, и следовало уловить ритм его движений, приноровиться к нему, а это оказалось непросто, Игорю явно не хватало навыков. Разок он ошибся, не успел подхватить доску, и край ее больно саданул по пальцам чернявому блатарю, тот витиевато, с каким-то даже надрывом выматерился.

Козырев промолчал и больше не ошибался, потом спросил у Омегина:

— Кто этот чернявый, в наколках? Уголовный авторитет?

Лева рассмеялся:

— В каком-то роде. Сидел, пятерик в молодости отхватил, уж не знаю за что. А вообще-то Игорь Всеволодович Масленников — известный математик с мировым именем, академик. Как ты думаешь, сколько ему лет?

— Чуть больше пятидесяти.

— Круто за семьдесят. Отличный мужик, хозяин «Ласточки». Он этот пароход собственными руками собрал. Два года назад получил звездочку Героя Социалистического Труда, так стоянка три дня не просыхала.

На стоянке, случалось, воровали, но местные, поселковые, те, кому удавалось проникнуть на территорию осенью или зимой. Но чтобы свой у своего что-то взял и не отдал — такое и представить невозможно. Существовал даже свой стиль в одежде: на клубной стоянке народ ходил в немыслимо штопаной-перештопаной рванине, в этом же виде усаживались в застолье, но перед тем как выйти за брандвахту, водомоторник или яхтсмен брился, мылся, переодевался в чистое, становясь капитаном маломерного судна, шкипером яхты.

Прощалось многое, в том числе пьянство. Дежурные сторожа частенько вылавливали из каналов перебравших клубменов. Но стоило кому-либо нарушить основной закон, не оказать помощь терпящему бедствие на воде — скис мотор, и лодку сносит ветром в камыши, кончился бензин или на скорости налетел на топляк и катер принимает воду, — он сразу переставал существовать для обитателей стоянки. Лучше сразу продавай катер и уезжай, потому что на общей сходке все равно исключат из клуба и лишат места в канале. Не поощрялись и ухарство, излишний шум, а за пролив бензина и масла в воду нарушитель карался отработками. За порядком на стоянке зорко следил Рустем.

Это было какое-то новое, отличное от других сообщество людей, объединенных общей страстью.

4

У Козырева оставались еще две недели от отпуска, он добрался на электричке до Москвы, основательно отоварился и на другой день отправился на машине в Новозавидово. Выехал рано, в пять утра, чтобы не увязнуть в пробках. Летело под колеса «девятки» серое полотно Ленинградского шоссе, оставили позади сонную Москву, а вот уже и Клин промелькнул.

Игорь сверился с картой. верно, скоро поворот налево, а там уже все знакомо —