В родных суходолах

Рассвет в лесу

Под елкой белочка пасется,
на елке солнышко живет,
и тихим кряком из болотца
подругу селезень зовет.

Я не спугну хозяев леса,
войдя светло в зеленый дом,
и мне лисенок, как повеса,
махнет приветливо хвостом!


Инвалид

Стонал он, словно раненый, однако
все это было в общем-то смешно,
ведь не от боли бился он и плакал,
бурлило и кипело в нем вино.

Он ворот рвал заношенной рубахи
и, сам в свою поверивший игру,
кричал себе и всем в знобящем страхе:
«Вот вскрою вены, к черту, и помру!»

Все это было в общем-то обычно,
как будто на Россию он один;
но, к бегству приготовившись привычно,
стоял за дверью пятилетний сын.

Стоял, соплей и слез не утирая,
зажав ладонью поведенный рот...

И страшно было: папа умирает!
и горько было: снова не умрет!


* * *
Шарик зевает,
Шарику скучно,
над ним проплывает
лохматая туча.

Шарик подумал:
«Я тоже лохматый,
летать я сумею
как туча над хатой».

По лестнице ветхой
забрался на крышу,
принюхался к ветру,
подпрыгнул повыше.

И — сразу в крапиву
упал за оградой,
подумал: «Я, видно,
стал дождиком с градом...»


* * *
Я присяду на крылечке,
скрипнет стертая ступень,
и осыплется на плечи
тенью зыбкою сирень.

Ветер стихнет... И заложит
уши чистой тишиной,
и ничто не потревожит
легкой заводи ночной.

Все недвижно... Только тени
наплывут и пропадут
да на выщербленной стенке
паучишки сеть плетут.

Только стелется без ветра
запах става и ольхи —
через миг уже, наверно,
загорланят петухи!


Время безвременья

Все время — безвременья время,
возможно ли это, жена?
Души неподъемное бремя —
скользящая в пропасть страна.

Ты знаешь — в родных суходолах,
в сережках стыдливой ольхи,
моя разливается доля,
мои умирают стихи...

Не мне, как голодной пичуге,
лететь за моря, за леса,
ведь здесь мне и вьюги — подруги,
и туч дождевых голоса.

Я — русский, с единою болью
и общей для всех маетой:
кровавой к Отчизне любовью
с бунтарской о счастье мечтой.

И стылой зарею мечтаю
о гордой, спокойной Руси,
но, злом обжигаемый, таю.
о Господи, душу спаси!

Не дай взбунтоваться — ведь грозно
засвищет под небом свинец,
и мы остановимся поздно,
и выживут — тать и подлец!

Жена, неужели не будет
в России насилью конца
и время о нас позабудет —
сотрет, как гримасу с лица?

Эх, время безвременья — время,
когда над сознанием ночь:
глухая пустыня меж теми,
кто Родине в силах помочь...


* * *
Что можно в мире изменить,
когда пугают перемены
и от испуга до измены
пути коротенькая нить?

Чего еще нам ожидать,
коль помним все, что ждать возможно,
и молим сердце осторожно:
«О, не убить и не предать».

Суровый круг имен святых,
калейдоскоп портретов пышных,
и горький ропот слез неслышных
и судеб, замертво живых.

За годом — год, за веком — век,
за властью — власть, за целью — цели,
и, пряча вечность в смертном теле,
в себя врастает человек.


Памяти бабушки

Облетели листья,
обнажились гнезда;
я душою чистый —
все, что брали, роздал.

Не в кармане дырка —
в голове прореха:
жизни цвет растыркал
в поисках успеха.

Города и веси,
свечки лиц и рожи,
дуракам известен
и неглупым — тоже.

Пусть я не согнулся,
спас в себе святое
и в гнездо вернулся,
да оно — пустое...


* * *
Меж полновесно зрелых дел
и суеты пустопорожней
строй вешек строгих поредел,
и мне с годами все тревожней,
что я покину мир земной,
и вечной мукой неотвязной
мысль вознесется вслед за мной:

кем был я —
свято или праздно?

Как нет холодной пустоты
в бескрайнем зареве вселенных,
так все поступки и мечты
всех в лету канувших — нетленны...


Монтажник

Подо мной полсотни метров
до асфальта и бетонки,
и качается от ветра
трубопровод тонкий-тонкий.

Электрод в огонь лучистый
превращается с шипеньем,
на душе светло и чисто —
к небу чувствую влеченье.

Вот вдохнуть бы полной грудью
и, окинув землю взглядом,
улететь с блаженной грустью...
Да варить кому-то надо!

И — варю, полсотни метров
до асфальта и бетонки.
высота пронзает светом,
опьяняющим и звонким.


* * *
Прекрасен день, но дальше солнца
при свете видеть не дано —
день только узкое оконце
в мир, где просторно и темно.

В мир, где за каждою звездою
увидишь новую звезду,
где мысли ходят чередою,
не обрываясь, как в бреду,
а поднимаясь бесконечно,
влекут в такую высоту,
откуда видишь Край и Вечность
так ясно, как сирень в цвету!


Утро за околицей

Крошки солнца на деревьях
воробьи клюют,
за околицей деревни
у реки — уют.

Тополей густых верхушки
дразнят облака,
две сороки-стрекотушки
дразнят гусака.

Речка весело рябится,
моет берега,
вдаль уходят вереницей
рыжие стога...