Вдоль течения

Конспект романа

В 18 лет вас заботит, что о вас думают; в 40 лет вам наплевать на то, что о вас думают; в 60 вы уже знаете, что никто вообще не думал о вас.
Джон Фаулз

Каждый человек считает свою жизнь неординарной, значимой. А начни разбираться — обычная, тусклая, никому не интересная. И событий разве что было — в новую квартиру переехал или аппендицит вырезали.

Никогда не считал свою жизнь необычной, хотя друзья, слушая мои байки, советовали: пиши воспоминания. А когда жена, с которой мы вместе 48 лет, стала говорить то же самое, подумал: а почему бы и нет?

Первые воспоминания: длинное помещение типа пакгауза и на стене портрет. Какая-то женщина спрашивает у меня:

— А кто на портрете?

Я отвечал:

— Сталин.

— Какой умный мальчик!

Нашел это место через сорок лет. Станция Новодворцы под Слуцком, где мой отец был дежурным по железнодорожной станции. Сейчас это уже в черте Слуцка. Крестили меня в слуцкой церкви, она жива до сих пор. Памятник архитектуры.

Меня хотели назвать Валерик, но брат сказал, что у них в школе есть Валерик, который ссытся в штаны. И меня назвали Петром. Не знаю почему. Но к Валерикам отношусь с подозрением.

До войны родители жили в деревне Аминовичи Погорельской волости Игуменского повета. Дед был волостным старшиной. Дядя по отцу организовывал первый колхоз.

Сестры моей матери Веры — Зося и Аннета. Не знаю, почему такие польские имена. Я от матери слова польского не слышал, только в старости она стала вдруг молиться по-польски.

Рассказывала, как в детстве разговаривала с пани и та дала ей конфет. Только после я понял, что это была княгиня Мария Магдалена Радзивилл.

Мать вспоминала местечки Лочин, Завишин. Их давно уже нет.

Отец три года в партизанском отряде. Однажды партизаны пощипали немецкий гарнизон, наделали шороху. Назавтра приехали каратели, согнали деревню. Каждого пятого расстреляли. Одной из пятых была мать матери, моя бабка. Рядом стояли моя мама с сыном, это мой старший брат, ему в то время было пять лет, после стал физиком в Новосибирске. Я еще не родился.

В Новодворцах, как я понимаю по рассказам матери, жили неплохо. Свой огородик. Она пекла хлебы, выносила их к поездам. Разбирали враз. Взамен, если не было денег, предлагали всякие мелкие вещи из Германии. Парашютный шелк, рубашки из которого я долго носил.

Однажды новодворский стрелочник передвинул стрелку не туда, и товарный поезд сошел с рельс. Пострадавших не было, но случай вопиющий. Стрелочник упал на землю и стал кричать, что у него заворот кишок. Аварии на железной дороге случались довольно часто, и каждый железнодорожник помнил слова наркома Лазаря Кагановича: «У каждого происшествия есть имя и фамилия», — то есть отцу реально грозило лет двадцать пять. Он бросился в Могилев, где его односельчанин генерал-майор Королев уже был главой области. Он ему и посоветовал завербоваться на Сахалин или в Краснодарский край на восстановление железной дороги. Родители посовещались и решили было в Краснодарский край, но кто-то им сказал, что там печки топят кизяком. Они решили, что это совсем край дикий, и выбрали Сахалин. Даже не зная, где это.

Вот так поворот железнодорожной стрелки изменил мою жизнь и пустил ее зигзагами.

* * *

Антон Павлович Чехов недаром поехал через всю Российскую империю сюда. Думаю, он хотел увидеть крайнюю степень падения человека. Насильники, грабители, убийцы, живущие в относительной воле. Как они себя ведут? Их помыслы?

Отвлекусь малость. Есть такое понятие — чеховская загадка. Иногда о писателе все вроде бы ясно. Например, о Чехове. Жизнь, семья с ее проблемами, даже поездка на Сахалин мне понятна. Но вот читаешь «Три сестры» или «Вишневый сад» и не понимаешь, почему это вызывает щемящее чувство несправедливости вообще жизни, почему ты сопереживаешь этим людям, — они тебе чужие, да их и не было.

Конечно, со времен Чехова Сахалин изменился. Но все же... Кто добровольно попрется на край света? Вот там и прошло мое детство. Малой родиной как-то язык не поворачивается называть.

* * *

Ехали мы долго, через весь СССР, в теплушке, прицепляемой к случайным эшелонам. С нами еще одна белорусская семья. Помню, как их мальчик свалился с верхней полки в таз с гречневой кашей.

На остров плыли из Совгавани на военном крейсере. Вот это помню. Слегка качало, я бегал по палубе, мать за мной — боялась, что за борт выпаду.

Поселились в поселке Смирных на реке Поронай. Родители и старший брат вырыли землянку, поставили топчаны, зажгли керосиновую лампу... Не помню уже, сколько мы жили в землянке. Потом на вербовочные подъемные деньги поставили дом.

Когда стали пахать землю под огород, наружу вылезли японские палаши, бинокли, даже кости. Бои, видно, там шли. Сажали мы только картошку и огурцы, больше ничего не росло.

Вокруг тайга, сопки. Снег как повалит — из дому не выберешься.

А еда была такая: картошка, молоко (завели корову), селедка (ее на Сахалине хватало), кета. Кетовая икра была обычной едой. От военных перепадали тушенка, шоколад.

Река, лагерь с зэками, две воинские части, Дом офицеров, средняя школа, среди жителей много корейцев.

* * *

Из игрушек у меня была одна: целлулоидный осел, на копыте у него был номер-артикул. До сих пор помню — 34.

Брат старше меня на десять лет. Окончив школу, уехал и поступил в Томский университет. Говорил родителям про меня: «Как он в школу пойдет? Ведь говорит на каком-то жутком языке!»

Говорил я, видимо, как и мои родители, на так называемой трасянке[1]. Тем не менее самостоятельно выучился читать. В доме была одна книга: справочник железнодорожника. По ней и выучился. В первом классе учили читать по складам, а я не могу, читаю сразу предложение. Учительница сердилась: «Читай по слогам».

Что касается трасцянки, то и сейчас в Беларуси на ней говорят, наравне с белорусским и русским языками, и ничего нет удивительного. Образовалась некая третья мова. Так уж исторически сложилось.

Читал очень много. До школы в библиотеку не записывали, и я уговорил мать просить у соседей книги. Она мне приносила, иногда самые неожиданные. Чарльз Дарвин «Путешествие на корабле “Бигль”». Такая толстенная, потрепанная. «Гангутцы» (еле одолел), после которой понял, что книги могут быть скучными. Потом школьная библиотека. Потом, когда стал печататься, — библиотека в Доме офицеров, тут уж пиршество духа. Вообще, этому Дому благодарен очень: научился играть в бильярд, в настольный теннис, там был кинозал. Крутили кино, показывали самодеятельные спектакли. Первый спектакль, который в жизни увидел, был о поимке американского шпиона. Да, куда там Женовачу!

* * *

Одно из ярких впечатлений: прихожу в библиотеку менять свою детскую книжку и вижу горько плачущую библиотекаршу. Умер Сталин. Я впервые увидел плачущего взрослого человека. Очень поразило.

Первая смерть. Мой друг, моя собака Пират, лежал на земле и скулил, жалобно глядя на меня. Отравился или отравили. Чем я мог помочь?

Публика на Сахалине в то время собралась замечательная. Моими первыми житейскими учителями стали вербованные, блатные, вышедшие из лагерей зэки...

Многие перекантовывались у нас, ночевали. Как ни странно, родители относились к этому спокойно.

Дружил с солдатами; они мне дарили разные рации, приемники. Забежит к нам во двор, попросит кусок хлеба закусить, достанет из-за пазухи бутылку, ополовинит тут же, остальное я прячу до следующего раза.

Первое предательство. Мне уже пятнадцать лет. В нашу компанию пришел освободившийся парень. Я ему дал куфайку[2], какие-то разбитые ботинки. Ночевал он у нас три ночи. Потом пропал куда-то. Через два месяца я его встретил идущим в костюме под руку с дочкой начальника ОРСа[3], и сам начальник тут же. Парень увидел меня и отвернулся: в такой компании да с пацаном здороваться.

Имелись и совсем падшие. Бродил меж домов горький пьяница Шмыга. Я потом увидел это имя в пьесе Островского. Интересно, кто его так назвал в сахалинском поселке?

* * *

В сахалинских магазинах было много китайских товаров. Родители мне купили теплое белье, кеды. Все отличного качества. Вспомнилось, когда московские рынки в 90-х заполонились китайским ширпотребом.

* * *

Я уже печатал стихи и рассказики в районной и областной газетах и был такой местной поселковой знаменитостью, поэтому меня допустили в недра библиотеки Дома офицеров. Ее никогда не чистили, и попадались такие книги, каких в московских библиотеках давно, видимо, вымели. Старые журналы. Процессы над врагами народа в 1937-м. Журнал «Знамя» со стихами Пастернака. А прочитав Александра Островского, влюбился в драматургию. В библиотеке был весь набор альманаха «Советская драматургия», я его прошерстил полностью, пытаясь понять построение пьес. Написал две из французской рыцарской жизни.

Больше всего нравился журнал «Юность». Он только начал выходить. Стихи в нем:

Падал снег. Стояли у окна
И о чем-то думали своем.
Ей казалось, что она одна,
А ему казалось, что вдвоем.

Мне это казалось верхом совершенства.

Или:

...И женщина, глянцевей кукол,
Выносит заученный жест.

Из нашей поселковой школы вышел еще один писатель, достаточно известный, — Юра Кобрин. Что земляки, случайно обнаружили, выпивая в одной компании. Живет в Вильнюсе. Переводит с литовского, награжден орденом Витаутаса. Его отец был майором. Моя мать носила им молоко.

* * *

Почему тот или иной человек начинает писать? Стихи, прозу... Он может родиться в семье профессора или запойного слесаря. Он может окончить престижный вуз или семь классов — неважно. Он может быть суровым аскетом или веселым гулякой. Почему он пишет стихи? Говорят: ему дан талант от Бога. А вдруг от черта? Сие тайна есть.

Писать я стал рано. Где-то в шестом классе одновременно со стихами начал под влиянием толстовской «Аэлиты» два фантастических романа. Ну и стихи. Задали писать в классе сочинение. Написал в стихах. Уже не помню тему. Учителя очень удивились. Стал посылать в районную и областную газеты стишки, после и рассказики. Не сразу, но начали печатать. Даже не подозревал, что приходили гонорары. Их аккуратно получал мой отец, ничего мне не говоря. Типа зачем ребенку деньги? Но в день рождения родители выдавали мне рубль, на который я покупал книгу потолще или банку вишневого компота. Отца я понимаю: иногда гонорар за подборку в областной газете равнялся трети его месячного заработка.

Телевизоров в поселке не было, поскольку не было телетрансляции. Первый город, увиденный мной, был райцентр Поронайск на берегу Охотского моря, то есть Тихого океана.

Где-то в пятом классе ввели школьную форму: мышиного цвета суконная гимнастерка с ремнем и пряжкой, такие же брюки, фуражка с эмблемой, не помню с какой. Красный галстук. Очень нравилась. В старших классах уже ходили в своем.

В школу приехали три молодые учительницы из Владимирского пединститута. Одна красавица, другая симпатичная, третья так себе. Красавица мне очень понравилась, мы даже подружились. Ничего такого. Просто гуляли. Ей нравилось рассказывать мне о России, о родном Владимире.

Спустя годы-годы я выступал на творческом вечере в Чернигове. И ко мне подошла женщина, которую я сначала не узнал. Это оказалась третья учительница. Рассказала о своей подруге. Альбина вышла замуж за нашего директора школы, который был старше ее на двадцать лет. Тот потерял голову, бросил жену. И новые супруги уехали на Чукотку. Там у Альбины родился сын, который учится в Хабаровске. А директор умер от инфаркта.

Послал Альбине свою книжку. Ответила. Такое письмо из детства, потерявшееся в дороге.

* * *

К девятому классу я пришел к выводу о бессмысленности дневного обучения. Штабной писарь напечатал мне справку, что являюсь вольнонаемным столяром, и меня перевели на вечернее. Учились три раза в неделю. Рядом со мной за партами сидели офицеры из лагерной охраны. В войну они получили звания, но полного образования у многих не было, и, видимо, их обязали его получить. Или, предвидя будущее сокращение, решили хотя бы получить аттестат.

Потом я поступил в областной Южно-Сахалинский пединститут, других вузов там не было. Родители уехали в Беларусь, оставив меня одного. А мне семнадцать лет. После много чего было. До сих пор шрам от ножа на большом пальце.

* * *

Писателей на Сахалине и Курилах (это все Сахалинская область) было шесть. Помощник первого секретаря обкома партии, директор лесхоза, ветеран — инвалид войны, корейский поэт Ким Цын Сон и восьмиклассница.

Да еще поэт и прозаик Владимир Санги. Он был нивхом[4]. Впрочем, он и сейчас нивх. После распада СССР вернулся из Москвы на Сахалин и объявил себя вождем племени нивхов. Сейчас ему лет сто, наверное.

Кроме ветерана, все писали стихи весьма неплохие. И все позже издали книжки, включая восьмиклассницу, не знаю, куда она потом делась. Поэтессы вообще живут какой-то особой жизнью.

Самым талантливым в Южно-Сахалинске был Тимофей Кузнецов, студент последнего курса, из семьи военного. Стихи, блистательные эссе, журналистика. От него узнал стихи Марины Цветаевой, западную прозу и много что еще. Он после стал главным редактором сахалинской молодежной газеты «Молодая гвардия», потом в ЦК ВЛКСМ, потом главным редактором радиостанции «Юность», потом замом главного «Комсомольской правды», потом главным редактором журнала «Молодой коммунист» — и тут страна развалилась. Пришли другие талантливые.

В тамошнем пединституте подружился с преподавателем — выпускником МГУ Валерием Агриколянским, он читал нам западную литературу. Потом спился в Москве. Агриколянский из компании Визбора, Ады Якушевой; они летали к Юлию Киму на Камчатку и к Валерию завернули. Помню, с ними спирту хватанул, плохо стало, Визбор откачивал.

Визбора знают как барда. Но он был еще хорошим журналистом и прозаиком.

Часто бывал у завкафедрой русской и зарубежной литературы Марка Вениаминовича Теплинского, специалиста по творчеству Некрасова. Не знаю, почему его занесло на Сахалин. Может, как мой отец, от чего-то бежал. Воспитанник известной в литературоведении историко-литературной школы Евгеньева-Максимова. Как раз заканчивал монографию о журнале «Отечественные записки», любил рассказывать мне об этом времени. Был к тому же первым исследователем сахалинского Чехова.

Меня печатали в молодежной областной газете, приглашали на телевидение, на разные, как сейчас говорят, ток-шоу. В пивных узнавали. Почему-то в 60-е годы все пивные в России (а они в провинции были в основном дощатые и выкрашены в голубой цвет) назывались «Голубой Дунай».

Было в городе кафе «Алые паруса». Сравнительно спокойное место. Типа для интеллигентов.

А рыбаки, пришедшие с путины, в рестораны кидались: там и музыка, и проститутки, и просто девушки, желающие любви. Помню, сидят за ресторанным столиком ребята с сейнера и девушка с ними. Девушка поет:

Никто тебя не любит так, как я,
Никто не приголубит так, как я,
Никто не поцелует так, как я...

Один раз тогда услышал, и запомнилось навсегда.

В «Парусах» самое дешевое блюдо — рыбный шашлык. Причем из свежей рыбы. Сейчас в Москве одно из дорогих. Рыбы на Сахалине хватало. Тетки по домам красную икру носили, — их гнали, никто не брал. Крабы на магазинных полках лежали, дешевле колбасы.

Сахалин мне нравился. Ну, я, собственно, других мест-то и не видел. Хотя жило ощущение временности, тоненько так внутри посвистывало.

* * *

С Сахалина двинулся в одиночку на материк, и были потом разные города и люди. От узбекского кишлака до Назарета.

И странна была мне жизнь, к примеру, московских интеллигентов: детсад, школа, вуз, аспирантура, потом он чиновник или писатель... Неизвестно кем запрограммированная данность. Хотя завидовал слегка: о куске хлеба не нужно думать.

Потом, с годами, появилось желание жить в небольшом городке. В Пинске, например. Или Гродно. Почему-то представлялось, как преподаю в местном институте, прохожу с тростью по аллее... Убеленный сединами.

Но все это, видимо, маниловщина. Поскольку живу в центре Москвы и менять что-либо уже бессмысленно. Одно время обитал на Таганке, как раз напротив окон двухэтажного домика, где некогда жили Брики с Маяковским. Лиля вспоминала: «Мы с Осей занимаемся любовью, а Володя царапается в дверь, плачет...»

Она в восемьдесят шесть лет покончила с собой, отравилась.

Утром подойдешь к окну, посмотришь, подумаешь о них. Настраивает.

* * *

После Сахалина задержался малость в Сибири. Не самая лучшая пора моей жизни. Решил двигаться в Беларусь, где мои родители поселились в рабочем поселке Гродзянка Осиповичского района. Депрессивный такой поселок. Сейчас это небольшая деревня.

Пытался устроиться переводом в Могилевский пединститут, но не взяли.

Шатался по Минску. Однажды на вокзале замели, в распределителе трое суток просидел. Прописки нет, реально бомж, хотя такого определения еще не было. Тогда существовал закон о бродяжничестве и тунеядстве. Каждый человек должен быть где-то зарегистрирован и трудиться, иначе высылали в какие-то поселения, а злостным тунеядцам давали до двух лет.

Где я только в Минске не ночевал: случайные квартиры, общежития, подвалы, чердаки. Ходил голодный. Помнится, одно время жил у режиссера Бориса Луценко, он куда-то уехал. Потом ко мне добавился отличный композитор и музыкант Олег Янченко — от жены ушел. О нем недавно книга вышла — «Мир Олега Янченко в фотографиях и воспоминаниях современников».

* * *

О Киме Хадееве (он же Полковник, Сысой) сейчас написано достаточно, в 2019 году вышла даже большая книга воспоминаний «Ким. Великий прохожий». Но это воспоминания людей 90-х, уже, наверное, четвертое «кимовское поколение».

С Кимом мы познакомились в 60-х. Не помню точно когда.

Микола Захаренко писал: «Эти два человека не могли в Минске не встретиться».

К этому времени Хадеев уже исключался из университета, посидел в тюрьме за антисоветчину. Любовь лихого казака и местечковой еврейки дала такую гремучую смесь.

Человек был энциклопедических знаний. А поскольку я начинал образование с железнодорожного справочника, то, видимо, и у меня в дальнейшем образовался некоторым образом энциклопедический склад ума.

Впоследствии я написал несколько справочников — от школьных до экономических.

Помнится, взял Ким меня к какому-то белорусскому коммунальному замминистра договариваться о гонораре. Как свидетеля, на всякий случай. Ким подрядился писать ему диссертацию. Не помню тему.

Замминистра только что получил новую квартиру, просторную, еще не обставленную. Угощал нас коньяком. Его очень заинтересовал мой рассказ о поэтессах. Просил познакомить.

Диссертации давали Киму хороший доход. Но, думаю, его интересовали не столько деньги, сколько сам процесс. Как это происходило, хорошо рассказал Антон Кулон в «Синей книге белорусского алкоголика».

* * *

В воспоминаниях о Киме Хадееве фигурирует квартирка на улице Киселева (бывшая Сторожевская). Но я помню его тогдашнее местопребывание: комнату на улице Энгельса. В остальных комнатах жила его сестра с семьей. Ночевал я там неоднократно. Старался не проявляться — сестра, мягко говоря, была Кимовыми друзьями недовольна. Квартиру, видимо, получала еще мать Кима, она была каким-то начальником в системе образования.

Выходим из подъезда и видим напротив трехэтажный особнячок, из которого периодически выходили серьезные, крутолобые, уверенные мужчины. В домике размещались музей Янки Купалы и Союз писателей Белоруссии, а выходящие мужчины были, соответственно, его членами. В войну улица называлась Театерштрассе, и в этом доме было совершено покушение на гауляйтера Вильгельма Кубе. После войны здание отремонтировали. Снесли его в 1976 году. Тогда же и Кимов дом сносили. Киму дали квартиру по Сторожевской улице.

Квартира была небольшой: кухонька, комнатка. В комнате матрас на полу с одеялом и подушкой, в углу горой наваленные книги. Стол, два стула. Унитаз обычно не работал, Ким сразу предупреждал, чтобы по нужде шли на улицу. И еще: в кухне ночью не трахаться!

Питался Ким Иваныч больше сгущенкой с хлебом. Курил самые смрадные сигареты. Кажется, «Памир».

Народ там собирался разный. Молодые непечатавшиеся литераторы, художники, актеры... Белорусских литераторов, ни молодых, ни старых, не было. Разве что Микола Захаренко, который впоследствии выпустил две книжки незаурядных рассказов. Но поскольку он безвылазно живет в деревне Швабы и в столичных кругах не вращается, остается практически безвестным.

Все тогдашние белорусские писатели были выходцами из деревни и видели свою минскую жизнь так: поступить в БГУ, устроиться после в газету, журнал, печататься... Какие там Фолкнеры да Сартры?..

Но вместе с тем минские, городские ребята у Хадеева меня удивили тем, что абсолютно не знали провинциальную Беларусь, национальную материальную культуру. О Несвиже, например, слышали только что есть некий городишко с дворцом...

Иногда Хадеева представляют в воспоминаниях как человека не от мира сего. Это неверно. Он прекрасно ориентировался, например, в научном спросе. Когда моя знакомая выбирала тему для поступления в архитектурную аспирантуру, мы пошли посоветоваться к Киму, и он, подумав, выдал: «Русский ампир!» И попал в точку.

Ким хорошо знал белорусский фольклор, белорусскую классику, но современная белорусская литература его не интересовала. Короткевич, впрочем, нравился.

Мы однажды пришли к Короткевичу с Володей Темруком пьяные знакомиться. Впустил, посидели поговорили. Действительно, Владимир Короткевич — веха в белорусской литературе, да и в культуре тоже. Хотя романы рыхлые.

К тому времени в украинской литературе историческая тема уже гуляла вовсю, даже какой-нибудь второстепенный Устин Кармелюк был трижды освещен. Помню, в детстве зачитывался романом «Переяславская рада». А сейчас гляжу — автор Натан Рыбак. Ну, конечно, кто еще мог написать о дружбе славянских народов?

В белорусской литературе историческая тема была не то чтобы запретной, но сомнительной: с точки зрения советской идеологии почти все исторические деятели с какой-то червоточинкой. Князья, магнаты. Огромная тема Великого княжества Литовского почти не исследовалась.

Приветствовалась тема войны и послевоенной деревни. Городская проза отсутствовала. Поскольку все белорусские писатели друг с другом были хорошо знакомы, то и критика как жанр отсутствовала. Уже в 80-е годы Леонид Голубович слегка прошелся по стихам Нила Гилевича. Классик впал в ярость! Из той поры помню единственного, кто, на мой взгляд, нормально рассуждал, — это был Анатоль Сидоревич. Сейчас бы его назвали культурологом.

* * *

В 60-е годы человек с бородкой, тем более молодой, воспринимался с подозрением. Как всякий стремящийся подчеркнуть свою индивидуальность. Обычно у таких в квартире висел растиражированный портрет Хемингуэя в бороде и в свитере.

В нынешнем сезоне среди таких «индивидуалистов» в моде тоже борода, но густая, солидная.

* * *

Помню тогдашних своих друзей — студенток театрального института Наталью Большакову, Аллу Полухину, Тамару Шапшалову, Светлану Окружную... Наташа живет в Риге, глава фонда Александра Меня, Алла Полухина была главрежем детского театра в Петербурге, десять лет назад умерла в Минске, Светлана Окружная — народная артистка Беларуси, депутат парламента.

Зенек Волчкович, студент иняза, умер молодым. Володя Темрук, ставший впоследствии директором бумажного комбината в Борисове.

Художники Сергей Кирющенко, Саша Антипов, Ядвига Квятковская, Ира Малетина, Раиса Сиплевич, Гена Жарин...

Постоянно бывал Володя Рудов, сын прокурора-писателя. Ким помог написать ему пьесу на белорусском фольклоре, которая с успехом шла в театре. Рудов однажды пытался меня задушить из-за Наташи Козляк. Позже они поженились, потом разошлись, осталась дочь, я был крестным. Крестили в Острошитском городке. Рудов не пришел. Потом Наташа с дочерью ушла в монастырь. Рудов умер. Антипов тоже умер. Где-то были письма, которые они мне писали из Желудка, куда их обоих направили после художественного училища. Чуть там не спились. Так поселок называется — Желудок.

Сергей Кирющенко стал авангардистом. Кажется, считает себя гением.

Было несколько с пятым пунктом: Марк Шкляр, режиссер Миша Лурье, Давид Юдовин (которого Алла Полухина прозвала Давид Рикардо, что и приклеилось), Сеня Вилион...

Марк был совершенно нетипичен для Минска, отчего мы, видимо, и подружились. Ездили в Киев, оттуда в Молдову. Такое чудесное путешествие. В Киеве наведались в квартиру Михаила Булгакова, где беседовали с внуком хозяина дома, описанного в романе «Белая гвардия», внук очень обижался на Михаила Афанасьевича. Мы были вторыми, кто туда пришел. Потом уж толпы валили.

Теперь я соглашаюсь, что Булгаков — это Достоевский для бедных.

Марк после влюбился в литовскую актрису, связав с ней жизнь. Теперь оба в Израиле. Мы однажды виделись в Москве, больше он не появился.

Гриша Трестман стал известным поэтом. В нем и тогда незаурядность виделась. Жизнь воспринимал с юмором. Подкармливал меня. Живет в Израиле. Пишет стихи на русском и, видимо, отчасти живет в прошлом. Написал сатирическую поэму про арабов, которые подали на него в суд.

Мне нравится проза Юрия Трифонова. Я раньше, его читая, не мог понять, как это люди, крепко дружившие в юности, по прошествии времени едва узнают друг друга. С годами больше понимаешь.

* * *

Валентина Пашкова была красива той простой белорусской красотой, от которой становится на душе ясно и почему-то щемяще. Ее исключили со второго курса театрального института, не спрашивал почему. Написал ей стихотворение:

Меня хоронят под Архангельском
В такой неурожайный год.
Меж скособоченными хатами
Телега по грязи плывет.

И ты, смешная, нездоровая,
Ловя губами серый дождь,
Уже поломанной, юродивой
За мной бессмысленно идешь.

И год такой неурожайный...

Но получилось наоборот. В один из приездов в Минск позвонил, ответила ее мать:

— Валентина здесь. Она на столе, в гробу. Повесилась в ванной на трубе.

Кажется, в последнее время «колеса» глотала.

Во дворе собралось много народу. Даже не ожидал. В каком-то архиве работала.

Наталья Сокольская была старше меня. Высокая, статная, спортивная. Когда шла по проспекту, все мужики оглядывались.

Их было две сестры-малютки. Началась война, немцы быстро вошли в Вильнюс. Детей майора НКВД Шурепова отдали в литовскую семью. После войны он их долго разыскивал. Нашел. Девочки по-русски не говорили.

Старшая, Галина, потом стала единственной в СССР женщиной-водолазом. Это она снималась в фильме «Человек-амфибия» плавающим Ихтиандром. Тренировала в Севастополе боевых дельфинов.

С Наташей дружба прошла пунктиром сквозь годы. Последний раз виделись в Киеве. Она умерла год назад в Севастополе.

* * *

С Зенеком Волчковичем ездили к нему в Гродно. Уважаемая в городе семья. Зенек знал два языка, учился в минском инязе. Мы потом с ним отправились в Ригу, прожили там два месяца в общежитии Театра юного зрителя. Подружились с актерами. Хороший был театр. Показывали там Чехова и Островского, Ибсена и Брехта... Главрежем был ставший впоследствии известным в Москве Адольф Шапиро, ученик знаменитой Марии Кнебель.

Подружился с латышскими поэтами Инарой Эглите и Улдисом Берзиньшем. С Улдисом потом не раз пересекались на литературных перекрестках. Он известный в Европе поэт и переводчик, востоковед, очень образованный. На родине его называют реформатором латышской поэзии.

Инара Эглите, по кличке Чайка, с которой мы долгое время переписывались, — неформальная поэтесса и звезда рижских хиппи. После стала известной как переводчица романов Агаты Кристи и Айрис Мёрдок. Первая книга стихов «Вопль среди яблок. Пятьдесят лет спустя. Как раз вовремя» вышла в 2018 году. Умерла три года назад.

Познакомились мы ночью. Сидели в каком-то парадном, пили рижский бальзам из горла и рассказывали друг другу о себе.

Из ее книги:

«Вот когда хватишь по горло лиха,
позвони».
Когда хватит мне по самое горло лиха,
где найдешь не затопленный им телефон,
где найдешь не уплывшие две копейки,
когда хватит мне по самое горло лиха,
проще всего будет погрузиться
еще сантиметров на тридцать.
Когда хватит мне по самое горло лиха,
разве я позвоню?

Наверное, нужно объяснить. Раньше в городах стояли будки с телефонами на стенке. Чтобы позвонить, в щель телефона требовалось бросить двухкопеечную монету.

* * *

У меня был приятель Сережа Морев, работал по квартирным кражам. Его все время сажали, он выходил и, где бы я ни жил, находил меня. Звонок в дверь. На пороге Морев. Просил какую-то скромную сумму и исчезал. Еще года на два-три. Потом снова появлялся.

Многие из юности и даже из детства меня находили. Банан держал в Бельцах бордель, вернулся из лагеря весь в наколках, по Москве ходил в перчатках, чтобы не засветиться. В Люберцах банду сколотил. Давно не появлялся. Убили, наверное. Люберцы еще с 90-х веселое место.

Когда попал в молдавский городок Бельцы, подумал: если есть рай — это здесь. Все в цвету, иду по городку, на углах продают вино в розлив, кружка двадцать копеек, клубника чуть ли не даром. Из открытых кафе тянет жареным мясом. Мититеи[5], мамалыга со шкварками...

Центральная улица почему-то носила имя Достоевского.

В этом раю жили молдаване, украинцы и евреи. Цыгане как-то шли краем. Однажды попал в цыганскую хату. В комнате только стол, на нем телевизор. Кругом сидело человек десять от мала до велика, все курили, передавая чинарик друг другу, и с большим оживлением смотрели мультфильмы.

Все мои бывшие приятели-молдаване стали националистами; евреи, конечно, в Израиле или в Америке. Кроме одного, создавшего в начале 90-х в городке ячейку компартии и расклеивавшего по ночам листовки. Наум Вайншток. Может, ему потом в Бельцах поставят памятник.

О городке есть популярная песня на идише «Майн штетелэ Бэлц» («Мое местечко Бельцы»). Много оттуда интересных евреев вышло. Они и меня на своих земляческих сайтах поминают. Тихим добрым словом.

Молдавская интеллигенция — публика амбициозная, но это другая песня. Хотя ко мне относились толерантно, даже переводили стихи на молдавский (теперь он называется румынским). В Кишиневе выходил русский литератур