«Верни мне тех, кого люблю...»

* * *
Бригада молодцов из МТС
стояла чуть поодаль и курила,
им бригадир рассказывал про вес
гусей, что прежде теща разводила.
Меж тем на двух брезентовых ремнях
гроб опускали в землю, и могила
была не слишком широка в плечах.
На бреющем ходил над кашкой шмель,
невестка разносила угощенье,
я тоже бросил глины в эту щель
и взял с подноса круглое печенье,
смотря на все из-за крестьянских спин,
москвич, конечно, но и здешний как бы,
дешевые конфеты на помин
над гробом съели мужики и бабы
и по дороге от меня ушли,
по лопухам, разросшимся в кювете,
в свой мир на стыке неба и земли,
где в общем нет ни времени, ни смерти.


* * *
Сергею Есенину

В белые губы целует зима Сергея,
снегом заметает цветы в железной корзине,
ночью полнолунной по ледяной аллее
снова он приходит на камень к Зине.
Зина спит в сосновом своем конверте
в бархатном, со складками черном платье,
ей плевать на стихи о любви и смерти
и на мужа с похмельной тоской во взгляде,
и тогда Сергей призывает сына:
«Что у вас в раю, зацветают вербы?
Как там ваши ангелы-херувимы?
Я не пьяный, Костя, я трезв без меры,
ни вина здесь не выпьешь, ни даже чаю,
в сухости бездарно проходят годы,
мать твоя опять мне не отвечает,
потому что сука немецкой породы».
А потом уходит по лунной дорожке,
то ли пепел, а то ли снежные крошки
смахивая пальцем с пиджачной шерсти,
бормоча стихи о любви и смерти,
все такой же юный, красивый и ладный,
с виду — благодушие и веселость,
и под ним на станции «Баррикадной»
дребезжит в динамиках женский голос.


* * *
Все дело в затяжном дожде,
который кружит над пространством,
напоминая о тебе
с невероятным постоянством.

Все дело в желтых берегах
и серебристых перекатах,
все дело в ласковых словах,
тобою сказанных когда-то.

Вокруг туман как молоко,
река касается тумана,
и ты касаешься легко
моей щеки, как в детстве мама.

И свет, струящийся в окно,
в день ветреный и непогожий,
как кружевное полотно,
на волосы твои наброшен.


* * *
И камень, и торжественный металл,
стоящие как сны на перекрестках,
расплавил страшный времени накал,
и расточились, как свеча из воска,
их славные и хищные черты,
которыми гордился каждый город,
я знаю, угадать не сможешь ты,
живой я или мертвый и в который
раз ты пришел сюда, — все это так.
Кто смолоду заглядывал во мрак,
того Эреб наколет на пейзаж,
как бабочку в два человечьих роста,
я тоже теплокровный, хоть не ваш,
родители меня не любят просто,
отправили на реку с глаз долой, —
вози к нам это мясо на убой,
я отвезу и греюсь от огня,
варю уху ершовую до света,
мать никогда не гладила меня,
отца боялась, понимаешь это?
Смотри, огни. В некрополе не спят,
все шепчутся, мол, надо за дровами,
самим себе признаться не хотят,
что ад подогревает их котлами,
все плачутся, что нечего надеть,
а я всю зиму в тонком балахоне,
аж кожа стала красная, как медь,
ты не дрожи, Харон тебя не тронет,
между крестами выйдешь на просвет,
а дальше жизнь — давай шагай обратно,
оставь мне только пачку сигарет,
хоть не обол, конечно, но приятно.


* * *
На фотографии старинной
мой дед глядит куда-то вбок,
на маме платье из сатина,
нарядный кружевной платок,
и день стоит такой погожий,
смеется мама, счастлив дед,
ни деда и ни дома больше,
ни даже улицы той нет.
Господь, назад перемотай
мою любовь, как киноленту,
пусть снова будет Первомай
и мать возьмет за руку деда,
пускай они в кино пойдут
в потоках солнечного света,
а после смотрят, как салют
пронзает небо в день Победы,
пусть будет елка к январю
и в серебристых блестках вата,
верни мне тех, кого люблю,
сейчас верни, потом не надо,
пусть будет полным бытие,
и все, кто жил, да будут живы,
да вспыхнет Царствие Твое
в конце воздушной перспективы.


* * *
Когда дрова горят в камине и блики пламени дрожат
под ним, на жестяной пластине, я выхожу в холодный сад,
иду к поленнице, где иней посеребрил уже дрова,
и за заботами простыми проходит день мой, и листва
шуршит в саду, и ветер с гулом течет сквозь линию берез,
собачка рыжая уснула, прикрывши лапой черный нос,
какая мгла, какая нега, какой покой разлит в полях,
так тихо в ожиданье снега, что стук сердечный слышу я
и чувствую себя счастливым, смотря на голые кусты,
средь поздней и негорделивой, среди бессмертной красоты.


* * *
Хороший день для смерти был вчера,
смерть сыпала остротами и пела,
светла, как милосердная сестра,
она спасала раненых умело,
ей нравились солдаты и еще
простые императорские дети,
она коснулась мальчика лучом,
и мальчик ожил на нездешнем свете
и в сферах горних, получив крыла,
теперь летит, как огненная птица,
лишь вдов солдатских на краю села
смерть никогда не трогает. Боится.


* * *
Я раскинулся на огромных
пространствах, набитых ветром,
военным аэродромом,
полным стальных предметов.
Полный опасной правды,
лишенный всякой бравады,
я входил в эти толпы как в реку,
я входил в эти толпы как в Лету,
я придумывал песни из снега,
из неяркого света,
из сибирского кедра,
из алтайского меда,
я был последним из первых,
лицом своего народа,
и теперь, словно голос Тора,
я спрячусь в этих просторах,
и теперь, уходя на убыль,
я скажу: аллилуйя,
и пусть вечность для поцелуя
мне подставляет губы.


* * *
Нет, это точно были мы.
Нас побеждали не народы,
но чувство собственной вины.
Все эти братства и свободы
нас в бездну мрачную влекли,
мы вечно требовали жертвы
и от себя, и от земли
и флаги красные несли
как будто пальмовые ветви.


* * *
Я черепаху хоронил,
мне было десять лет, не больше,
из пурпурной листвы сложил
я для нее сухое ложе,
и лапы к панцирю прижал,
и завалил сухой землею,
и с той поры ее душа,
мне кажется, живет со мною,
меж этих призраков в пальто,
родни, которая из праха,
и если мы воскреснем, то
пускай воскреснет черепаха.
И если — внидем в синеву
и вечности нам будет мало,
то пусть она жует траву,
как будто и не умирала,
сидит на камешке своем,
как будто юная Тортилла,
году так в семьдесят седьмом,
в том детстве сказочном моем,
которое, конечно, было.


* * *
Мать говорит: «Нет!
Как ты смела прийти ко мне?!»
И дочь начинает: «Мам...»
А мать говорит: «К чертям!
Как ты смела прийти ко мне?!
Сука пьяная ты!» —
вглядываясь во тьме
в пылающие черты.
И они стоят посреди
каменного пути,
ведущего к черту в пасть,
в самую черную ночь.
и мать говорит: «Я сдалась,
нам никто не поможет, дочь.
Где ты, ангелов власть?
где ты, благая весть?
Где ты, небесная честь,
шестикрылая божья снасть?»
И Господь отвечает, смеясь:
«Все здесь».
И Господь говорит: «Встань».
И дочь говорит: «Мам...»
И мать говорит: «Мань,
я теперь тебя не отдам,
я беру на себя вину,
пусть Он судит меня одну».
И дочь говорит: «Нет!»
И мать говорит: «Да!»
И Господь восклицает: «В свет
ну-ка, обе-две навсегда!»
И взмахивает рукой,
и начинается снег
над городом, над рекой
и летит на жилой массив,
где я, прислонясь к окну,
прислоняюсь, глаза закрыв,
к Нему.


* * *
Надо, чтобы Ты был здесь,
чтобы Ты пришел еще раз,
чтобы Ты совлек с небес
и принес нам свет и скорость.

Если смерть меня возьмет —
все равно навстречу выйду,
выйдет весь честной народ
славить русскую планиду,
невесомый снежный прах,
проницаемый лучами,
девки красные с бантами,
бабы в павловских платках,
бабки с черными руками —
дети малые в руках,
принесут свою обиду,
слезы, страшную молву,
Сам увидишь наяву,
из какой мы шерсти свиты.
Если Ты захочешь знать,
кто мы, Боже, — слово, дело,
или призрачная рать,
или бесы в поле белом,
надо, чтобы Ты был здесь,
чтобы ты сошел с небес,
чтобы Ты, как ветки вербы,
обязательно воскрес.

В чистом поле ветер воет,
в чистом поле звон и дым, —
для Тебя Морозко строит
третий Иерусалим.


* * *
Посмотри, как раскинулся снег широко,
как он выпал от края до края,
где-то лают собаки, но так далеко,
что не слышно собачьего лая.
Почему-то приходят на ум поезда,
Крайний Север, огни, полустанки,
где-то там закатилась за небо звезда
и не будет пощады беглянке.
Махом к стенке поставят, и вскрикнет она,
и в ответ засмеется родная страна,
и конвойный растянет гармошку,
ничего — это все понарошку,
это морок похмельный, вздохни глубоко,
вон горит она, Богом хранима,
и раскинулся лес — широко-широко
по периметру Третьего Рима.