Веселая жизнь, или Секс в СССР

66. Гражданин проспамши

Нет ни рубля. Жена ушла к соседу.
И выпер геморрой как на беду.
Пей и ликуй, что не случилось это
С тобою, брат, в 37-м году.

А.
 

Мне приснился страшный сон: я арестован по доносу Торможенко и приговорен к расстрелу. Не помогли ни чистосердечное признание (в чем именно — не помню), ни ходатайство парткома, ни заступничество чекиста Бутова. Последнее свидание мне дали почему-то с Летой, но она пришла, ведя за руку Алену, а та упиралась и хныкала: «Не хочу, у него ремень с пряжкой...» Гаврилова обещала ждать, даже если мне дадут 10 лет без права переписки. Дочь поклялась никогда больше не трогать мамины марки. А на Нину мне разрешили взглянуть в зарешеченное окно: жена стояла во внутреннем дворике, на булыжной мостовой, в новой шубе и плакала. Я просунул между прутьями руку, помахал, но она даже не заметила.

— Не валяйте дурака, осужденный, и не морочьте голову двум приличным женщинам, вас завтра расстреляют, а им надо устраивать личную жизнь, рожать детей... — сурово посоветовал мне следователь, когда Лета и дочь ушли.

— Я подал кассацию!

— Она отклонена. Распишитесь в уведомлении. Будьте мужчиной! Примите пулю достойно.

— Но я не хочу умирать!

— А кто хочет? Смерть всегда приходит по расписанию, просто никто из нас не знает этого расписания.

Следователь погладил бритую бугристую голову, одернул длинную синюю гимнастерку и вышел из камеры, не зная, что его самого шлепнут через год, когда начнут чистить органы от ежовских опричников. У моего сна имелась одна странная особенность: и я, и Лета, и Нина, и Алена, и даже доносчик Торможенко — все были одеты по моде восьмидесятых. Толя пришел на очную ставку в джинсовой куртке «Lee», которую ему привез из Штатов тесть. Обвинив меня в клевете на советскую власть посредством бездарной повестушки «Дембель», он достал из кармана электронную забаву «Том & Джерри», made, как говорится, in USA, и принялся азартно давить на кнопки. Моя Алена о такой игрушке могла только мечтать, пробавляясь жалким советским аналогом «Ну, погоди!». Однако странная наша одежда нисколько не тревожила подозрительных следователей и бдительных конвоиров, носивших мешковатую довоенную форму со знаками отличия в петлицах. Говорят, эти шпалы, кубики, ромбы придумал Казимир Малевич по заказу Льва Троцкого.

Когда меня вели по бесконечному желтому коридору, я лицом к лицу столкнулся с тем самым стариком, с которым разговаривал под лестницей ночью. На нем была все та же полосатая пижама, но лицо совсем молодое, жутко избитое, в кровоподтеках. Я хотел кивнуть, даже поздороваться, но наткнулся на умоляющий взгляд и похолодел, поняв страшную опасность, ведь, узнав, что мы знакомы, следователь пририсует к разветвленной схеме антисоветского заговора еще два кружочка, и допросы с изобретательной жестокостью пойдут по новому кругу.

Потом, запершись на ключ, я сидел в камере смертников на привинченной к полу железной кровати, ожидая, когда за мной придут, и мучительно искал выход из гибельной ситуации. Я знал, выход есть, и очень простой, но никак не мог вспомнить. так забываешь фамилию одноклассника, зачитавшего твоего Жюля Верна. Ну как же его звали, как? Еще вчера помнил...

В дверь загрохотали:

— Полуяков, на выход с вещами!

«С вещами» — это значит в расход.

Я встал, взял в руки узелок и снова сел от слабости в коленях, потом с трудом поднялся и медленно пошел к вратам смерти...

— Полуяков, твою мать, скорее! Перед смертью не надышишься! Отпирай, вражина!

И тут я вспомнил. Господи, как все просто! Ну конечно же! Конечно же мудрый и родной Сталин все продумал и предусмотрел. Строго борясь с облыжными приговорами и вредителями в органах, вождь приказал: если осужденный на смерть не признает себя виновным, он может не отпирать дверь камеры палачам. Они будут колотить по железу, обзывать трусливой гиеной, обещать лютую расправу, но главное — сохранять спокойствие, лечь на койку, повернуться к стене и шептать: «Я не виноват! Я сплю. Не мешайте мне спать, гады!» Палачи поорут, побесятся и отстанут, а дело уйдет на доследование.

Но они почему-то не отставали:

— Егор, немедленно открой!

— Вас все ищут!

— Может, с ним что случилось?

— А что с ним могло случиться? Молодой еще конь!

— Мало ли что... Инфаркт помолодел.

— Надо звать Федю!

— Бросьте, с девушкой он. Вот и затаился. Стесняется показать...

— К нему вчера не приходили.

— Где Федя? Быстрее!

— Вай ара, как пить дать опоздаем!

Я с трудом открыл слипшиеся от сладкого сна веки и обнаружил себя не в камере смертников, а в переделкинском «пенале». Дверь содрогалась от ударов, слышались встревоженные голоса. Я посмотрел на часы: до парткома оставался час, даже меньше. Я проспал. Чудовищно проспал! Че-о-орт! Проклятый пустырник с валерьяной! Зачем я его пил? Я вскочил, метнулся к умывальнику, подставил лицо под струю ледяной воды, чиркнул щеткой по зубам, набросил куртку и отпер дверь. В коридоре сгрудились: «генеральша», Пчелкин, Гарик, Краскин и слесарь Федя с огромной фомкой — такой можно вскрыть сейф Гохрана. В стороне стоял, держась за сердце, Золотуев, он-то, как выяснилось, и поднял тревогу. Узнав за завтраком, кто именно вечор доставил его в Переделкино, воспитанный Влад решил меня поблагодарить, а заодно похмелиться чем бог пошлет. Он долго стучал в мой номер, даже ногами, наконец встревожился и переполошил общественность. Но, заглянув в мою комнату, все, как мне показалось, были разочарованы.

— За вызов полагалось бы, — промычал Федя, поигрывая гигантской фомкой.

— Сочтемся.

Снова затворившись, я быстро, как в армии по тревоге, оделся, отвечая через дверь на вопросы.

— Я точно вчера ни с кем не дрался? — глухо спросил Золотуев.

— Нет.

— Странно.

— Я-то подумал, ты, Жорж, того... как Ганди... — загадочно молвил Пчелкин.

— В каком смысле? — уточнил я, шнуруя ботинки.

— В смысле гражданского неповиновения... Решил на партком не ходить.

— Проспал я... Пустырника ночью набузовался.

— С пустырником аккуратнее, потенцию сажает, — предостерег Краскин.

— Странно, Нюся третий день не заваривает: валерьянка из аптек пропала, — заметила Ядвига Витольдовна.

Я повязал перед зеркалом галстук, схватил плащ, портфель и, выскочив в коридор, метнулся к лестнице. Общественность последовала за мной.

— Значит, я не дрался вчера? — на бегу, задыхаясь, снова спросил Золотуев.

— Не дрался.

— Откуда же у меня синяк?

— Не знаю. Кажется, мы тебя уронили.

— Осторожнее надо!

— За вызов полагалось бы... — напомнил Федя, поигрывая фомкой как тросточкой.

— Подавись. — я сунул ему металлический рубль с «матерью-родиной».

В холле дорогу мне заступила «генеральша».

— Стой, Юргенс! На голодный желудок не пущу. И так нам тут язвенников хватает!

Как раз подоспела запыхавшаяся официантка Лида с подносом:

— Ешь, черт! Всех перепугал...

Я всунул в себя несколько ложек теплой пшенной каши и запил стаканом остывшего какао.

— Ну, держись, парень! — напутствовал Пчелкин. — Действуй, как совесть подскажет и начальство прикажет.

— Он мне то же самое сказал.

— Кто?

— Дед. — я махнул рукой на кресла под лестницей.

— Какой дед?

— Не знаю, я его на похоронах Кольского видел.

— Вроде никто из ветеранов не заезжал... Наверное, кто-то с дачи забрел.

Мы вышли на улицу, и я ослеп от солнца. Был редкий осенний полдень, когда нестерпимо голубая эмаль неба оправлена в узорчатое золото крон. Чистый прохладный воздух, настоянный на горечи увядающей листвы, наполнил мое сердце неуместной радостью. Я дал нывшему Феде еще рубль, и он, прихватив Золотуева, помчался в магазин, куда утром завезли пиво.

— Вперед, Гарик, у нас полчаса! — сев в машину, приказал я.

— У меня не самолет.

— Спасай, брат!

— Другое дело, Егор-джан!

О благословенные советские времена! Мигом промахнув деревеньку Переделки, мы вылетели на простор Минского шоссе, слева мелькнули серые уступы одинцовских многоэтажек, а дальше, почти до самой МКАД, шли луга, пашни и перелески. Поднырнув под мост Окружной дороги, мы ворвались в Москву и попали, по счастью, под «зеленую волну»: мчались, не останавливаясь у светофоров, до самой Смоленской площади, где обычно скапливалась пробка. Но и тут нам повезло: через две-три минуты загорелась стрелка, мы повернули на Садовое кольцо, справа мелькнуло устье Арбата, перегороженное, как плотиной, забором, из-за которого виднелись ажурные стрелы монтажных кранов. Но угловой гастроном со своим знаменитым винным отделом работал, несмотря ни на что.

— Там теперь будет пешеходная улица. Лучше, чем в Европе, клянусь солнцем матери! — гордо сообщил Гарик.

— Ты-то откуда знаешь?

— Ханер-папа сказал.

— Кто?

— Как это у вас... Отец невесты.

— Тесть, что ли?

— Ну да.

— А он откуда знает?

— Ханер-папа все знает.

Поднырнув под Калининским проспектом, мы оставили слева мрачное американское посольство с затейливыми шпионскими антеннами на крыше и свернули на улицу Воровского. В распахнутых воротах Дома Ростовых мелькнул бронзовый Лев Толстой, которого никогда не исключали из партии, а всего лишь отлучили от церкви. Гарик лихо развернулся через сплошную линию и резко, с визгом (колодки-то казенные) затормозил у крыльца.

— Двадцать восемь минут! — победно объявил шофер, посмотрев на часы, новые, с синим импортным циферблатом.

— Спасибо, Гарик-джан! Благодарность в приказе.

— Лучше премию дай. Мне теперь «сини» готовить надо.

— Что это такое?

— Подарки на свадьбу. На подносах. Дорого стоит.

— Да ты теперь вроде не бедный. — я кивнул на его новые часы.

— Ханер-папа подарил. Я пока заказы заберу?

— Забери. Деньги у Макетсона.

Взлетев по ступенькам, я бросил плащ на руки гардеробщика Зимина. Он привык к опаздывающим на заседания и, ловко подхватив одежду, успел щеточкой обмести мои плечи от воображаемой перхоти и поймать на лету двадцать копеек.

— Стой! — остановила меня Этерия Максовна, сидевшая у лампы. — Куда летишь? У тебя еще две минуты. Отдышись! Запомни, Жорж, никогда никуда не входи запыхавшись. Это неприлично! Мужчин, которые прибегали ко мне на свидание тяжело дыша, я сразу отправляла домой. Ну, вот, теперь иди!

Я глубоко вздохнул, будто собрался прыгнуть в прорубь, и вошел с боем часов. Члены парткома, плотно обсевшие зеленый стол, уставились на меня с обидой. Арина постучала пальцем по лбу: мол, нашел, куда опаздывать!

— Георгий Михайлович, вы что себе позволяете? — взревел багровый от гнева и коньяка Шуваев, глянув на часы. — Заранее надо приходить.

— Извините, пробки... — проблеял я в ответ.

— «Вошел — пробка в потолок. Вина кометы брызнул то-о-ок...» — запел было Лялин, но под тяжелым взглядом ТТ поперхнулся.

— Начинайте, Владимир Иванович, будьте добры, — покачал головой Сухонин. — Председатель комиссии все-таки соизволил явиться. Не можем же мы держать заслуженных людей из-за опоздания вашего подопечного.

— Мой подопечный, Теодор Тимофеевич, явился ровно минута в минуту.

— Мог бы и пораньше, учитывая серьезность порученного дела.

— С этим не спорю. Ковригин пришел?

— В ресторане сидит, — донес Флагелянский. — Заказал водку и севрюгу с хреном.

— С хреном? — переспросил Шуваев, играя желваками. — Тогда начнем. Все в сборе?

— Палаткина нет.

— Семеро одного не ждут.
 

67. Трибунал

Ты был начальником немалым,
С вождями за руку знаком.
Но кто ты перед трибуналом?
Червь под асфальтовым катком!

А.
 

Владимир Иванович встал:

— Товарищи, прискорбный случай, по которому мы собрали экстренное заседание парткома, думаю, всем известен. С рассказами Алексея Ковригина, надеюсь, вы тоже ознакомились...

— С так называемыми рассказами, — мягко уточнил ТТ, оглаживая бороду. — И случай этот, уважаемый Владимир Иванович, скорее возмутительный, нежели прискорбный. Извините за комментарий.

— Да, разумеется, Теодор Тимофеевич, вы правы, как всегда... — насупился секретарь парткома.

— А вы знаете, товарищи, что Козловский предложил мне «Крамольные рассказы» за пятнадцать рублей! В ледерине, — ехидно доложил Борозда.

— Мне — за десять, — вставил Дусин, детский писатель, автор многотомной эпопеи о похождениях хорька Зюзи.

— Этим уже занимаются, — из уголочка успокоил Сазанович.

— Может быть, и так называемыми рассказами пусть занимаются те, кому положено? — вскочила Метелина.

— Мы обсуждаем рассказы, потому что Ковригин — член нашей организации, коммунист с 30-летним стажем, — сурово разъяснил секретарь парткома.

— Так называемый коммунист! — зловредным тенорком подбавил Флагелянский.

— А вот это дудки! Пока мы не исключили Ковригина, он коммунист. И не надо, Леонард Семенович, бежать впереди паровоза, можно и под колеса попасть! — огрызнулся Шуваев. — Всем ясно?

— Не отвлекайтесь на мелочи, голубчик Владимир Иванович, нам и без того предстоит принять непростое решение.

— Это не мелочи, Теодор Тимофеевич! Наказать — накажем, но глумиться над большим русским писателем не позволю, пока я секретарь парткома.

Все переглянулись, поняв, что слухи о скором уходе Шуваева с поста не так уж далеки от жизни.

— Владимир Иванович, городской комитет партии принял к сведению ваше особое мнение, — ласково произнес, оторвавшись от служебного журнала, Лялин. — Но для протокола, пожалуйста, повторите вкратце обстоятельства дела.

— А кто ведет протокол? — уточнил ТТ.

— Я... — ответила Арина, светясь женским счастьем.

— Повнимательнее, голубушка, тут важна каждая мелочь!

— Конечно, Теодор Тимофеевич!

— Так вот, для протокола... — морщась и глядя в окно, продолжил Шуваев. — некоторое время назад в партком из компетентных органов поступила...

— А поточней нельзя ли? Из какого управления поступила? — спросил лысый старичок Ардаматов, автор романов о чекистских буднях, в прошлом заведующий столовой на Лубянке.

— Нельзя, — тихо объяснил из своего дальнего угла Сазанович. — Это оперативная информация.

— Понятно, — посерьезнел Ардаматов и выпрямился в кресле.

— Одним словом, к нам поступила известная вам рукопись. Как и при каких обстоятельствах она попала в органы, тоже, конечно, вызывает вопросы...

— Неужели и вправду забыл в вагоне? — воскликнул Дусин.

— За кем погоня? — Гриша Красный приложил ладонь к замшелому уху.

— В вагоне! — рявкнул ему прямо в слуховой аппарат «танкист» Борозда.

— Товарищи, не надо перебивать докладчика! — ласково попросил ТТ, оглаживая бороду. — Ну, попала рукопись в органы и попала. Дело обычное. Дальше! У нас мало времени. Результаты нашего заседания очень ждут.

— Подождут... — буркнул Зыбин.

Пока Владимир Иванович монотонно повторял для протокола то, что все уже давно знали, я исподтишка разглядывал членов парткома. Боже, какие же все они седые, лысые, морщинистые! Даже сравнительно молодая Капа Ашукина выглядела сегодня осунувшейся и постаревшей. Зыбин, готовясь к тяжелому заседанию, явно вчера перебрал, и его лицо набухло лиловой обидой на человечество. Зато морщинистая мордочка старушки Метелиной помолодела от хищного интереса к происходящему, ядовито-фиолетовые кудряшки на голове бодро встопорщились. Селянин Застрехин, в душегрейке и старых бурках, как всегда, стоял у форточки и курил, пуская дым на улицу. Борозда был в своем праздничном пиджаке со звездой Героя и толстой наградной колодкой. Он все время что-то объяснял в слуховой аппарат Грише Красному, тот кивал, кажется, ничего не понимая. Лялин-Папикян, склонившись к служебному журналу, строчил, видимо, новый рассказ, иногда мечтательно взглядывая на люстру и снова углубляясь в работу. Лохматый литературовед Выхухолев сидел надув губы. Недавно смельчак в «Вопросах литературы» высказал неожиданную гипотезу: классовость, а следовательно, и партийность есть не изначально присущие, а лишь позже приобретенные свойства искусства. За это в «Правде» его жестоко высекли длинной и гибкой цитатой из «Философских тетрадей» Ленина, и он теперь ходил обиженный.

Все члены парткома терпеливо ждали, когда же закончится затянувшееся вступительное слово, чтобы приступить к казни.

— Таким образом, товарищи, нам с вами предстоит дать оценку поступку члена партии Ковригина, — наконец подытожил Шуваев. — Комиссия парткома под руководством молодого коммуниста Полуякова, — он кивнул в мою сторону, — встречалась с ним, беседовала. Впрочем, пусть они расскажут об этом сами...

Владимир Иванович сел и стал нервно перебирать лежавшие перед ним странички. Все сразу посмотрели на меня, и я уже было открыл рот, но опередил Флагелянский:

— Товарищи, вы должны знать: Ковригин перед комиссией вел себя чудовищно! Хамил, ругал нас пигмеями, а Горького, вы подумайте, назвал бездарным снохачом.

— Почему смехачом? — громко удивился Гриша Красный.

— Снохачом! — рявкнул ему в ухо Борозда.

— Ах, это! — облизнулся столетник. — Это — да!

— Не бездарным, а бесталанным, — мрачно поправил Зыбин.

— Какая разница? — удивился Ардаматов.

— Лермонтов купца Калашникова назвал «бесталанной головушкой», — на удивление внятно объяснил председатель поэтов. — Это значит — невезучий.

— Ах, бросьте вашу демагогию! С чего это вдруг Горький невезучий? — вскипел Флагелянский. — Ему памятников понаставили и улицы в его честь поназывали. Он просто хам!

— Кто?

— Ваш Ковригин! Вспомните, что он сказал о моей книге «Даль рабочего романа»?

— А что он сказал? — встрепенулся Выхухолев.

— Не важно. Он проявил полное презрение к мнению товарищей.

— Ну-с, коллеги, дайте же сказать слово нашему молодому председателю, — отечески посетовал ТТ. — Георгий Михайлович, каковы ваши предложения?

— А можно познакомиться с заключением комиссии? — спросил Дусин.

— Да, конечно. Арина, раздайте, пожалуйста! — приказал Шуваев.

В это время в партком торжественно вошел Палаткин. На нем были зеленая твидовая тройка в крупную желтую клетку, малиновая сорочка, голубой шейный платок и рыжие ботинки на «манной каше». Пол-лица заслоняли массивные черепаховые очки с темными стеклами. Несмотря на малый рост, драматург двигался величественно.

— Извините, задержался у врача, — проговорил он, с удивлением поняв, что заседание начали без него.

— Присаживайтесь, Мартен Минаевич, мы до дела еще не дошли! Вас ждали... — пригласил секретарь парткома.

Ленинописец сел, посмотрел на ручные часы величиной с блюдце, налил из графина в стакан воды, вынул из жилетного кармана пластинку больших продолговатых пилюль, выдавил одну на ладонь, бросил в рот и запил, по-курьи дернув головой. Пока Арина разносила отксеренные листочки и члены парткома читали, обмениваясь негодованием, слово попросила Метелина:

— Не знаю, товарищи, как вы, а меня в опусах Лешки Ковригина больше всего возмутило низкопоклонство перед Западом. Ну нельзя же так! Все у них лучше. Там дороги, а у нас хляби. Там пиво, а у нас...

— Моча, — подсказал Борозда.

— Не знаю, я пива не пью. Но должна же быть гордость за свою страну! Или он думает, мы слепые? Нет, не слепые. Я вот недавно написала стихи про заграницу. Очень смелые! Даже удивительно, что наш «Столичный писатель» решился их напечатать. — Метелина благодарно глянула в мою сторону. — Я их вам сейчас прочту...

— Не надо стихов! — оборвал Шуваев. — Давайте послушаем молодого председателя комиссии.

— Зачем? Здесь все написано! — Палаткин брезгливо помахал страничками.

— Для протокола, товарищи, — оторвавшись от служебного журнала, снова разъяснил Лялин. — Надо, инстанции требуют, чтобы все выступили. Георгий Михайлович, если коротко, к какому выводу пришла комиссия?

— Не отмалчивайтесь! — ТТ строго посмотрел на меня.

— Я и не отмалчиваюсь. Просто не хочу перебивать старших. Если коротко, — исключить.

— Все члены комиссии это подписали?

— Все.

— Может, были разногласия?

— Да какие же разногласия, если он пишет, что мы воевать не умели! — взревел Борозда. — Завалили немца трупами. Исключить!

Ашукина и Зыбин, переглянувшись, потупились.

— Это, как я понимаю, Николай Геворгиевич, совпадает с позицией районного и городского комитетов? — прилежно уточнил Сухонин. — Владимир Иванович, ничего, что я вмешиваюсь в ход заседания?

— Имеете право как член парткома, — играя желваками, буркнул Шуваев.

— Полностью совпадает, — кинул Лялин. — Альтернативы нет. Исключение.

— Сколько лет заключения? — спросил Гриша Красный.

— Теперь исключенных не сажают, — гаркнул в слуховой аппарат Борозда.

— Разве? Странно.

— А вы, Василий Захарович, что ж отмалчиваетесь, — упрекнул ТТ Застрехина. — Ковригин ваш соратник. Вы оба-два, так сказать, глыбы, два матерых человечища нашей деревенской прозы. Молвите для протокола! Вы ведь тоже подписали заключение комиссии?

— Подписал, Теодор Тимофеевич. Не каменный. Я ведь как мыслю: голубиное дерьмо повсюду, куда ни глянь, гадят везде: на скамейки, одежду, даже на памятники. Так ведь?

— Та-ак... — осторожно согласился Сухонин, удивленно откидывая волосы со лба.

— А вот орлиного дерьма никто еще не видывал. Высоко летает большая птица. Парит над горами. Но ведь и она тоже гадит.

— Это вносить в протокол? — жалобно спросила Арина.

— Не надо! — проскрежетал Шуваев. — Товарищи, вернемся к предмету нашего заседания. Есть точка зрения комиссии, имеется позиция райкома и горкома, но решение принимать нам с вами, и отвечать за него тоже нам — персонально.

— Перед кем отвечать? — хмыкнул Флагелянский. — Уж не перед историей ли?

— И перед историей, и перед своей совестью, и перед бюро райкома. Мне там докладывать. А теперь, думаю, пришло время пригласить сюда Ковригина и выслушать его объяснения.

— Владимир Иванович, вы мне разрешите еще раз чуть-чуть вмешаться?

— Да вы уже и так вмешались, Теодор Тимофеевич.

— Спасибо за понимание. Коллеги, нам предстоит серьезное испытание! — произнес Сухонин со своим знаменитым придыханием. — Сейчас сюда войдет человек, который долгие годы был нашим соратником, товарищем по партии, в чем-то даже образцом, если брать уровень его прозы. Прежней прозы. Но оказалось, он просто выдавал себя за советского писателя, тая в душе вражду и лукавую неприязнь к нашим идеалам. Двурушникам не место в партии. Но!.. Как бы вызывающе и даже оскорбительно ни повел себя здесь Ковригин, помните: мы представляем крупнейшую партийную организацию творческой Москвы. Сдержанность, корректность, конструктивность, принципиальность. Будем брать пример с Ленина! Мартен Минаевич, — ТТ с надеждой посмотрел на Палаткина, — вы специалист, скажите, как себя вел в подобных ситуациях Владимир Ильич?

— Безжалостно! — резко ответил драматург, крутя в пальцах пластинку с таблетками. — Враг революции — личный враг, даже если был прежде другом.

— Очень верное замечание! — Сухонин, по-ленински вдев пальцы в проймы жилетки, глянул на Шуваева. — Никакие дружеские связи не имеют значения, если человек, а тем более писатель встал на путь борьбы с нашим строем, оскорбил нашу партию в лице ее генерального секретаря. — ТТ еще раз со значением посмотрел на секретаря парткома. — А теперь в самом деле не пора ли сюда пригласить литератора Ковригина и поговорить с ним по всей строгости нашего устава! Ярополк Васильевич, не сочтите за труд — позовите его сюда!

— Он за столиком у камина, — подсказал Флагелянский.

Сазанович нехотя встал и медленно пошел к двери, всем своим видом укоряя злую судьбу, которая сначала бросила его, подполковника ГРУ, в холодильник с мороженой свининой, а потом приставила холуем к задаваке Сухонину.

— Поскорее! — прикрикнул ТТ.

Бывший резидент вздрогнул, как от удара, и прибавил шагу.

— Может быть, пока его зовут, кто-то хочет высказаться? — спросил Шуваев.

— Я! — вскочила Метелина. — Когда мы летали в Афганистан и выступали там перед нашими ребятами из ограниченного контингента, нам выдали личное оружие. Ну, на случай, если душманы нападут. Я мой пистолет носила вот в этой сумочке. — она предъявила довольно вместительную кошелку с двумя золотыми полукольцами на боку.

— И что? — нахмурился секретарь парткома.

— Когда мы улетали, у нас, конечно, пистолеты забрали. Но идейное оружие сдачи не подлежит!

— Это всё? Арина, внеси в протокол.

— У него нашли оружие? — громко переспросил Гриша Красный. — На даче лежит?

— Нет, не нашли, — проорал в слуховой аппарат Борозда. — Ничего у него не нашли, кроме антисоветчины.

— Погодите, это не всё еще! — разошлась Метелина. — Слушайте:

Я носила револьвер
В сумке от Шанели.
Мне других не нужно вер,
Кроме той, что Ленин
Завещал...

— Хватит, Эра Емельяновна! — Шуваев хлопнул пятерней по столу. — Стихи будете читать на своем авторском вечере. Сейчас у нас персональное дело Ковригина.

— А если он будет пьян? — осторожно спросил Дусин. — И устроит дебош?

— Вызовем наряд! — буркнул Палаткин.

— Напоминаю, товарищи: сдержанность и непреклонность! — воззвал ТТ.

— «Как холод мраморной гробницы, грудь не цело-ованной веста-алки...» — не выдержав, тихо пропел Лялин, уткнувшись в служебный журнал.

— Николай Геворгиевич, вы-то хоть воздержитесь! — упрекнул Сухонин.
 

68. Перемена участи

Сядешь с Богом в подкидного.
Козырей полна рука.
Глядь-поглядь: продулся снова,
Обманули дурака.

А.
 

В партком, дожевывая, вошел Ковригин под конвоем Сазановича.

— Получите, — процедил бывший нелегал и удалился в свой угол, как в изгнание.

— Здравствуйте, люди добрые! — низко поклонился литературный злодей.

Все посмотрели на возмутителя спокойствия с недоумением. Обычно импортно-щеголеватый, сегодня вождь деревенской прозы был одет в полном соответствии с жанром: кургузый синий пиджачишко, вытертые серые брюки с пузырями на коленях, застиранная клетчатая рубаха навыпуск. Бульдожьи мыски стоптанных башмаков по-клоунски загибались вверх. К тому же Ковригин несколько дней не брился, оброс белесой щетиной и стал похож на сельского лодыря, вызванного за прогулы в правление колхоза. Не хватало только засаленного картуза на голове.

— Садитесь, Алексей Владимирович, — строго попросил Шуваев.

— Постою, коль набедокурил... — нажимая на «о», отозвался он.

Сухонин и Лялин тревожно переглянулись, а Зыбин и Капа перешепнулись. На лицах остальных зрителей появилось такое выражение, словно фокусник на арене вынул из-под покрывала не привычного кролика, а змею.

— Какие будут вопросы к коммунисту Ковригину? — выждав, спросил секретарь парткома.

Некоторое время все молчали. Наконец вскочила Метелина:

— Алеша, скажи, что плохого сделала тебе советская власть?

— Лично мне ничего плохого. Только хорошее.

— Зачем же ты, зверь, написал этот пасквиль?

— Жестоко ошибся. Сердечно раскаиваюсь.

Все оторопели, как если бы змея оказалась вдобавок еще и трехголовой.

— Но ведь на комиссии вы говорили совсем другое! — взвился Флагелянский.

— Говорил. Не отпираюсь. Заблуждался в гордыне. Теперь осознал неправоту бессонными ночами. Разоружаюсь перед партией.

— Врешь ты все! — крякнул Борозда.

— Могу побожиться! — заозирался Ковригин, точно ища в парткоме икону.

— Отставить! Не в церкви, — остановил Шуваев. — Есть еще вопросы по существу?

— У меня есть по существу, — встал Дусин. — Алексей Владимирович, как же вы в глаза нам смотреть будете после того, что написали?

— А как великий Горький смотрел после «Несвоевременных мыслей»? Воротился из эмиграции в страну советов и смотрел за милую душу.

— Вы читали «Несвоевременные мысли»? — удивился Палаткин.

— Доводилось.

— И где же достали?

— Там же, где и вы, уважаемый, в Спецхране по допуску.

Тут в дверь заглянула испуганная Мария Ивановна:

— Теодор Тимофеевич, «вертушка». Срочно! Третий раз звонят.

— Без меня не голосовать! — бросил Сухонин, вскакивая. — Поговорите еще, пообсуждайте! — и державно потрусил из кабинета.

Некоторое время трибунал молчал, озадаченный нежданными ответами. Гневных и обличительных вопросов было заготовлено много, но какой смысл их задавать, если провинившийся кается напропалую.

— Можно? — снова подняла руку Метелина.

— Пожалуйста, Эра Емельяновна.

— Зверь, ты и в самом деле считаешь Афганистан ошибкой? Мы потеряли там столько замечательных мальчишек и теперь должны просто так уйти оттуда? Ты же об этом говоришь Андропову.

— Не я, а мой герой.

— Ну, вы нам-то не вкручивайте! — сварливо одернул Флагелянский.

— Упаси бог! Вам, уважаемый, есть кому вкручивать...

— Что-о-о?!

— ...А современникам любая война кажется ошибкой, ведь люди же гибнут — мужья, сыновья, братья... Потомки разберутся.

— И Великая Отечественн