Вне времени

Гиря

На 60-летие отца я и мои три брата решили, кроме прочего, преподнести один общий подарок — пудовую гирю.

Папа принял подарок благосклонной ухмылкой. Конечно же сразу поднял гирю на вытянутую руку и какое-то время держал ее так, параллельно полу.

Гости захлопали в ладоши, зашумели, а мы стояли и гордились им. Особенно тот из нас, кто эту чугунную тушку в 16 кг волок через всю Москву. Авто ни у кого тогда не было.

Но через месяц у папиного письменного стола подломилась ножка. От тяжести книг, возвышавшихся слева и справа как двуглавый Эльбрус.

Вместо новой подпорки отец подсунул под стол гирю. Она встала идеально, поскольку была точно такой высоты, как и родная «нога». Думали, на время.

Гиря простояла под столом семь лет, до переезда. Стол, ставший из-за трех ног похожим на рояль, вынесли на свалку, а гиря перебралась на дачу.

Вот уже более двадцати лет нет папы, а гиря все так и стоит на веранде, под стулом, не прибавив и не убавив в весе, такая же пудовая.

Вчера опять наткнулся на нее и подумал: «А ведь ты, чугунка, и нас всех переживешь!..»

 

Солипсизм

Был у меня в раннем детстве короткий, но яркий эпизод философского помрачения ума. Настолько яркий, что запомнилось само начало помрачения, во всех сопровождающих его деталях.

Итак, вот наш палисадник, лето, жара, я стою за старой грушей, ствол которой дико похож на живую ногу слона — точно это помню, похож, потому что накануне, в шапито на базарной площади, впервые разглядывал слона, пока он поднимал над красной тумбой эту свою ногу, поглядывая доброжелательным, красивым глазом на дрессировщика. Груша наша у дома такая же шершавая, морщинистая, теплая.

А вот выпрыгивает из парадного, как маленькая обезьянка Чи-чи, моя соседка и ровесница Валька. Я вижу ее из-за груши, а она меня нет. Валька вертит головой во все стороны, как воробей, но вертит без толку. То есть не видит меня, а я тут один и есть. Именно в данный момент я и подумал: «А что, если я сейчас не буду на нее смотреть — и она, ЗНАЧИТ, тоже меня не увидит?!» И вдогонку первой поскакала радостно другая мысль: «Да если так оно и есть, то я ведь могу быть невидимкой! Да я тогда сам, один буду решать, кто меня видит, а кто нет!»

Что тут добавить? Тогда я испытал то же, что и Ньютон, когда получил яблоком по голове, или же Менделеев, подскочивший во сне от представшей его взору готовенькой таблицы химических элементов! Позднее — таблицы его имени. А в чем, извините, разница? Восторги познания у всякого похожи, по крайней мере поначалу.

Мне же оставалось лишь закрепить личное открытие опытным путем, то есть, не глядя на Вальку, выйти из-за груши и убедиться, что я невидимка.

Я вжал шею в плечи и вышел... В тот самый момент, когда в палисадник влетел, как булыжник, будущий проректор тамбовского пединститута Вова Окатов и крикнул своей голой, «под Котовского», зверски обритой головой: «Я с вами, ребя!»

Несколько позднее, учась на философском факультете МГУ, я понял, что в пять лет был — солипсистом.

Кто знает, не «захватил ли» тогда, в детстве, неокрепший мой разум француз Клод Брюне? Каким-нибудь мистическим трюком? Этот чудак из XVII века был единственным, кто отстаивал солипсизм в его абсолютном выражении. Другими словами — все существует только в моем сознании, а я сам — единственная реальность. Стало быть, если нет меня, то нет ничего! И есть лишь то, что порождает МОЕ сознание. Но как смог этот Клод проникнуть ко мне в разум? И на целых тридцать секунд превратить в субъективного идеалиста наиболее тяжелой, радикальной формы? Ведь потом в мировой философии все лишь бежали от солипсизма Брюне. Те же Дж. Беркли, Мах, Шуппе. Бежали в идеализм, но объективный, подгребая опыт самого Платона, или субъективный, но облагороженный, как у Декарта с его: «Мыслю — следовательно, существую!»

Ленин тоже не остался равнодушен к солипсизму. Обнаружив его в неприятном эмпириокритицизме, Ильич вначале поглумился над Махом и Авенариусом, а затем грубо, по-пролетарски разнес голову идеализму вообще — и субъективному, и объективному, включая побочные извращения.

Вот я и подумал: а что бы со мной могло случиться в дальнейшей жизни, если бы с пяти лет я так и остался ортодоксальным, в духе француза Клода Брюне, солипсистом?

Как хорошо, что удалось мне тогда, прямо под нашей дворовой грушей, вытряхнуть из своего сознания вредную головоломку чуждого мышления...

 

Памятник на Ленинском

Часто прохожу мимо них — летом, зимой. Сидят они, чугунные, в одной позе, то в заплатах от желтых листьев, то с глупыми снежными шапками на головах. Ленин о чем-то все время думает, глядя, прищурившись, на проспект своего имени, а Надежда Константиновна, не обращая внимания, слышит ее вождь мирового пролетариата или нет, читает и читает вслух который год одну и ту же газетку.

Вот и сегодня, идя мимо, подумал про Ильича: «Наверное, удивляется, что теперь любой дурак на своем авто может упилить куда хочет! Да хоть в ту же Германию! Сидит разглядывает каждый вечер чудовищную пробку на “своем” проспекте и не знает, что опять капитализм на дворе. В газете, которую Крупская читает ему, об этом ни гу-гу. Впрочем, Ленин-то пользуется особыми “источниками”...

— А ведь выходит, Наденька, глупость сморозил Карл Маркс? Какая же, к чертовой бабушке, диктатура пролетариата, классовая борьба, если — посмотри, Надюша! — вот, стоят, родненькие, вместе в одной пробочке, и наплевать им друг на друга в плане классовой борьбы! И заметь, Надюша, все эти товарищи одинаково ненавидят в этой пробочке власти предержащие!

— Опять за старое, Володенька?

— Нет-нет, ты послушай, Надюша! Сегодня в России более сорока миллионов автовладельцев! А это архипрогрессивная, образованная и — заметь, Наденька, — почти не пьющая группа населения России, которую сплачивают не только водительские права, но и общее недовольство — безобразными дорогами, нечеловеческими поборами дорожных служак! Прибавь к этому драконовские штрафы за всякую мелочь. а архиненавистные каждодневные пробки?! Как эта, на “моем” проспекте?! И к тому же, Наденька, в отличие от пролетариата, которому, кроме цепей, терять было нечего, этим как раз есть что терять! Автомобиль как минимум!

— Никак не забудешь семнадцатый год, Володя? Не надо, у тебя опять случится приступ...

— Нет, батенька, не пролетариат сегодня движущая сила, а автовладельцы! Буржуазная власть сие раскусила и зверски уничтожает автовладельцев как класс, загоняя в подземку и общественный транспорт! Браво, браво! Благодаря отсутствию новых парковок в центре Москвы и наглому увеличению платы за старые — центр практически для трудящихся масс закрыт! Бедные сюда отныне не сунутся, а богатым и чиновникам — рай! У простых автовладельцев, Наденька, отняли Москву и отдали ее приезжим, туристам, иностранцам, бездельникам, чиновникам и толстосумам! Именно так и формируется социальное недовольство масс, я-то знаю, о чем говорю, как никто!

“Эх, говорила же мама: выходи, Надя, за купца Егора Кондратьевича Сидорова! Не послушалась...” Крупская достала из чугунного кармана чугунную таблетку и протянула Ильичу...

Ленин сглотнул таблетку и привычно задумался, а Крупская опять с интересом уткнулась в чугунную газету...»

 

На краю Бежина луга

Какие мы, русские, богатые и расточительные, если можем вот так вяло и тихо отмечать 200-летние юбилеи своих великих писателей!

Наличие в национальной литературе любой страны лишь одной такой фигуры, как, скажем, Иван Сергеевич Тургенев, могло бы ввести эту страну в пантеон мировой славы.

А что мы, щедрые на разброс русские люди, наладили в связи с юбилеем Тургенева? Промямлили пару дежурных панегириков и формально занесли имя в годовой поминальник?

Только одно событие, кажется, и можно принять как достойное, серьезно одухотворенное осмысление масштаба Тургенева: мало кем замеченный авторский документальный проект Игоря Золотусского на канале «Культура» — «Русский мир Ивана Тургенева».

Как-то так несправедливо распорядилась историческая память России об этом писателе, что еще при жизни он был словно загорожен лихорадочно наступавшими временами, облюбовавшими новые мощные фигуры, будь то Толстой, Достоевский, Чехов, Бунин, а потом и «буревестник» Горький!

Но ведь именно из-под дворянского фрака Тургенева выпал на осмыслительное блюдечко России — нигилист Базаров! Именно он, Тургенев, первым в русской литературе приметил «нового», особенного, тревожного человека, который, говоря фигурально, очнется в иной реинкарнации у Достоевского в его знаковых романах, трансформируясь в Раскольникова, а потом и в Верховенского, радикально меняясь вместе с забурлившей опасно империей. Дворянин Тургенев гениально нащупал и разглядел главный нерв приближающейся России, со всеми трагедиями ее, перевернувшими жизнь не только русского мира, но и всей ойкумены. Разве это не великая слава писателя? Разве не Тургенев во многом предтеча упомянутых выше гигантов? Даже при всех уточняющих оговорках?

В своем телевизионном проекте Игорь Золотусский исподволь, шаг за шагом, виток за витком воссоздает громадный масштаб тургеневского таланта и непреходящего значения его в русской культуре. Золотусский сам выдающийся художник мысли и слова, один из ярчайших талантов в русской критике и литературоведческом подвижничестве, может быть, единственный из ныне живущих, кто продолжает следовать традициям русской классики в ее высших проявлениях. Один из немногих, кто так естественно чувствует себя в бесконечном пространстве русской литературы, словно здесь, в этом почти физически существующем пространстве, и родился, и вырос, и понял главное — находясь всю жизнь рядом с Гоголем, Карамзиным, Лермонтовым, Гончаровым, Тургеневым...

Фильм (режиссер Всеволод Тарасов, редактор Татьяна Земскова, 2018 год) сделан не просто хорошо, а гораздо больше того, он тонко созвучен двум главным его героям — Тургеневу и Золотусскому. Автор говорит о любви и благодарности писателю, словно вместе с ним проживает и свою судьбу. Он, автор, не молод, ему вот-вот исполнится 88 лет. Видно, что ему уже с усилием даются шаги. Но как ясен его ум, как дороги интонации голоса, в котором любовь звучит спокойно, как давно выстраданное и теперь навсегда живое чувство! Мне кажется, нельзя не восхититься тем, кто способен так говорить, мыслить, чувствовать и молчать, глядя в догорающий костер на краю Бежина луга, в самом сердце России, которую оба этих человека любили и любят, возможно, больше, чем себя...

 

Куда ты меня тащишь, Джо...

Кто-нибудь пытался освоить английский за пять дней? Я пытался. Не по слабоумию — от отчаяния! Надеялся катапультироваться из тупиковых обстоятельств и оказаться все же в очной аспирантуре МГУ, тем более что рекомендовала меня туда сама родная кафедра.

Мешало одно, но крайне враждебное обстоятельство. На пути стоял, как германский танк «Tiger», экзамен по немецкому языку!

Поразительное это приключение — английская пятидневка — было пережито не в гордом одиночестве, кстати говоря, а в компании с кинорежиссером Владимиром Мотылем, снявшим такие знаменитые фильмы, как, например, «Белое солнце пустыни» и «Звезда пленительного счастья». Режиссер, конечно, в аспирантуру не собирался, у него был другой интерес. Но об этом ниже.

Вначале — история приключения, со всеми его тайными пружинами, разогнувшимися в предначертанное судьбой мгновение!

На свет я прибыл, как открылось позже, случайно, поскольку отец родился в 1922 году, а во Второй мировой его поколение полегло почти целиком. Из каждой сотни папиных одногодков выжили, по официальной статистике, трое. Получается, шансы появиться на свет у меня были невелики, кабы не солдатское везение четырежды раненного отца.

Раз обмолвился о Великой войне, — а папа у меня сибиряк, из деревеньки Куницыно Иркутской области, — то обмолвлюсь заодно и о роли именно сибиряков в первом поражении фашистов под Москвой зимой 1941 года. Некоторые историки считают, что ожесточенный отпор, остановивший «немцев» у русской столицы, был важнее даже сражений под Сталинградом и на Курской дуге. Не берусь судить. Скажу только, что отец повоевал и за Сталинград, и на Курской дуге — при любом исходе неторопливой научной дискуссии об этих сражениях.

А сибирские полки еще осенью 41-го года в прямом штыковом столкновении с отборными, чистейшими с точки зрения арийского происхождения, частями СС, вчинили непоправимый моральный ущерб фашистской гвардии своей пугающей мужицкой стойкостью и воинским умением. В декабре именно с сибирских (нескольких десятков) эшелонов свежих дивизий, как опять же считают многие знатоки, началось «русское» продвижение к величайшей в истории Победе.

И все же один подвиг сибиряков, о котором знаю не из прямых документов, а в пересказе свидетелей, поражает воображение особенно как-то мощно. Это история о том, как очередной сибирский полк, прибывший на московский фронт в критическую минуту — когда немецкая гигантская танковая колонна Гудериана почти беспрепятственно накатывала на Москву, — добровольно погрузился в самолеты и с гранатами, противотанковыми ружьями, в белых монгольских полушубках был десантирован в заснеженное поле — без парашютов, которых не оказалось так же внезапно, как и родных танков, артиллерии, укрепленных рубежей глубокой обороны, десантирован, а попросту говоря — выпрыгнул прямо в снег с борта, летящего на скорости под 70 км в час, с высоты в 5–20 метров, на бреющем. Разбились каждые 12 человек из сотни, но остальные — удерживали немецкие танки, пока могли шевелиться в глубоком снегу. И дали командиру Г.К. Жукову позарез необходимое время для организации реального сопротивления всем фронтом. Лично я верю, что это не легенда, а так и было...

Поэтому совсем не удивительно, что отец изучал в школе и вузах дойч. И когда передо мной встал выбор — шпрехать по-немецки или спикать по-английски, я выбрал — шпрехать. Решающий аргумент в пользу данного выбора нашелся именно у папы. Он бодро заявил: «Если что, с немецким помогу!»

Я же не знал тогда, что на самом деле папа ненавидит этот язык всеми фибрами воевавшей души, учил его после войны спустя рукава, каким-то непостижимым образом пробросив этот сомнительный бонус мне, подозреваю, еще до моего рождения, так сказать, на молекулярном уровне.

К тому же, обещая помочь с немецким, папа не ведал, что скоро уедет учиться в Москву, в самый разгар моего погружения в язык, говоря специфически.

А теперь — по возможности не бестолково и по порядку — о других причинах пятидневного события, пусть и не таких онтологических, но все же существенных, как ни крути.

Немецкий «не пошел» у меня с первого урока. Что-то сразу перекосилось внутри, когда учительница сказала: «Наше “да”, ребята, по-немецки звучит как русское “я”. Если хотите сказать по-немецки “да”, говорите “я”!»

Что значит «я»? Как нормальный человек может говорить вместо утверждающего «да» — самообозначающее «я»?

И уперся я лбом в этот немецкий пень, как баран в непреодолимый психологический казус.

А дальше началась чехарда с переходами из начальной школы в школу среднюю, переездом из Тамбова в Москву, что, к несчастью, только отдаляло меня от языка Гёте и Шиллера, сильно тормозя приобщение к европейской культуре. И это при том, что я и так-то для Москвы и московских новеньких одноклассников был дик, как какой-нибудь тунгус и друг степей калмык. В первый раз я заподозрил эту культурную пропасть между нами, когда учительница по химии попросила позвать в класс девочек, хихикавших на лестнице, и я, уже шестиклассник, между прочим, выбежал к ним и гаркнул, как водилось в прошлой, тамбовской жизни: «Девки, училка в класс зовет!» — на что они онемели, а самая симпатичная из них, Маша Рябинина, с непередаваемым достоинством ответствовала: «Мы тебе не девки!»

В московской школе № 192 быстро выяснилось, что мои «тамбовские» четверяки здесь, на Ленинском проспекте Москвы, — тройки, а бывшие тройки тянут тут только на пару и даже на кол! В число моих личных фаворитов по неуспеваемости входил, разумеется, блистательным чемпионом — немецкий. И до кучи алгебра с геометрией. Они требовали систематической долбёжки, а я давно и весьма успешно выпал из учебного ритма, потерял, так сказать, нить Ариадны, брел во мраке кромешного непонимания и как вылезти из этой тьмы египетской хотя бы к слабо мерцающим в темноте троякам — не знал на твердый пятак!

Папа, папа, зачем ты бодро обещал мне в начале пути помочь по немецкому?!

И зачем вы, немцы, ставите глаголы в самый конец предложения? Как у детективщиков — не дочитаешь до конца, не будешь знать, кто убил! Ни в русском, ни у англичан, ни у французов, как говорят некоторые сведущие люди, нет такого насильничества, такого бюргерского чванства — выслушивай все или ни хрена не поймешь!

Вот так и очутился я на философском факультете МГУ! Это был единственный гуманитарный факультет, где на вступительных экзаменах отсутствовал иностранный язык. А немецкий мне было не сдать нигде и ни за что! Ни за что на свете! И папа, тайно разделяя мою языковую идиосинкразию, к тому же прочитал чрезвычайно убедительную лекцию на тему «Философия — наука всех наук».

Когда мне удалось поступить на этот удивительный факультет, выяснилось, что на самом факультете, в недрах, так сказать, учебного процесса, мне не отвертеться совершенствовать свой блестящий немецкий и дальше, до выпускных экзаменов включительно! И опять лег на плечи всей своей непереносимой тяжестью этот волшебный язык Гегеля и Канта, а самое трепетное по тем временам — Маркса и Энгельса!

Честно говоря, поскольку первые три курса я совершенно не задумывался об аспирантуре, беспечно плевал я и на немецкий. И доплевался до того, что меня возненавидела всем своим ожесточившимся сердцем преподаватель дойча — Жижина Нина Николаевна (сокращенно — НиНи). Приблизительно так же возненавидела, как ненавидел ее предмет я! И это была смертельная схватка двух раскаленных минусов, никогда не способных перемножиться, дабы подарить человечеству хотя бы малюсенький плюс!

Когда стало ясно, что Жижина завалит меня на вступительных в аспирантуру (цитирую ее полную любви фразу: «У меня ваш Куницын не пройдет!»), я заметался. Тут-то папа и вспомнил про свое «с немецким помогу!».

Помощь его выразилась в том, что он опять обратился к своей бывшей преподавательнице немецкого из Академии общественных наук, давно уже ставшей приятельницей мамы и всей нашей семьи, Нине Пантелеймоновне Роговой. Она безуспешно учила немецкому три академических года папу и заметно более успешно учила там же закадычного друга папы — Ал. Михайлова, впоследствии известного литературоведа и критика. Дядя Саша Михайлов был галантным джентльменом, при виде Нины Пантелеймоновны он всегда — сначала в академии, а позже у нас дома — говорил на безупречном немецком одну и ту же единственную фразу, которой овладел в совершенстве.

— Meine Lieblingslehrerin! — говорил Александр Алексеевич Михайлов Нине Пантелеймоновне, что в переводе с немецкого означало: «Моя любимая учительница!» И потому имел по немецкому твердый трояк. В отличие от моего простодушного папы, имевшего тоже трояк, но не твердый. Сомнительный...

И вот дошла очередь до меня.

Я говорю «опять», потому что Нина Пантелеймоновна уже пыталась однажды вытащить меня из антинемецкой трясины. Перед самым-самым моим поступлением в девятый класс другой школы. Я приезжал к ней на Садово-Кудринскую, дом 9, в академию, проходил охрану, поднимался на второй этаж, уныло брел по темным бесконечным коридорам, выглядывая через окна во двор.

Там, во дворе, по-прежнему играли в волейбол новенькие аспиранты, как и мой папа в конце 50-х.

Вот так же тогда, в детстве, я наблюдал из этого же окна, как он делает подачу и мяч взвивается над двором! В моей памяти он до сих пор так и не опустился на землю, этот мяч.

Летом, перед пионерским лагерем, я жил у папы в Москве, мы спали вместе на одной кровати, а рядом на своей кровати спал сосед по комнате — дядя Василий из Владивостока, тоже фронтовик. Через семь лет его зарежут в родном городе, прямо в подъезде. Василий был очень веселый человек, я запомнил, как тепло он радовался за отца, когда я приезжал. Бегал мне за мороженым на угол, к Краснопресненской высотке, показывал из окна академии, в которой одновременно жили и учились, где тут Планетарий, а где Зоопарк. Ночью в открытое окно я и сам слышал, как издалека трубил своим чудо-хоботом слон, как утробно рыкал лев, и его рык докатывался до нашей комнаты, в которой уже давно спали и отец, и дядя Василий, и не спал только я, потому что это была Москва, город, о котором все мои тамбовские друзья говорили с придыханием мечты...

Нина Пантелеймоновна ждала меня в своей аудитории. Ей эти занятия были неудобны: она жила под Москвой, в Кучине, и ей еще предстояло, уже в темноте, добираться до дома. Но маме все равно стоило усилий уговорить ее брать деньги за уроки. Я же их и привозил Нине Пантелеймоновне, и в том был мне скрытый педагогический намек: учись не сачкуя, сынок!

Я уже знал про то, что во время войны, еще до взятия Берлина, Нина Пантелеймоновна проявила личный героизм в разведывательной спецоперации. На фронте она какое-то время работала переводчиком в подчинении у самого Василия Сталина. Знала множество диалектов лучше немцев. И ко всему этому счастью неожиданно прибавилось еще одно обстоятельство: Нина Пантелеймоновна оказалась поразительно похожей на нашу разведчицу — резидента в Берлине, на которую уже шла охота абвера.

И вот что произошло дальше: вместо настоящей разведчицы Нину Пантелеймоновну сажают на нужный пароход и, ничего не объясняя, говорят, что, в случае чего, в плен не сдаваться.

Пароход благополучно отчаливает от берега в ночь, плещется за бортом вода, к Нине Пантелеймоновне с обеих сторон борта направляются два господина в шляпах и, как водится, в длинных плащах, она стряхивает туфли, вскакивает на борт и, откинув прядь закрученных волос набок, бросается в шипящую тьму реки, тут же щелкают выстрелы, их гасит ночь, вода, взмахи собственных рук...

Потом, позже, срочно переведенная в другую часть, она поймет, что ее использовали вслепую, спасая другую, «более дорогую» жизнь — ценой жизни ничего не знающей о разведке «подсадной уточки», поскольку никто и подумать не мог, что она спасется. И будет долго-долго молчать о своем тайном героизме, подписав все бумаги о неразглашении. И расскажет однажды нам этот случай, посмеиваясь над своей наивностью и все же признаваясь, что плыла на огни, но до конца не верила, что доплывет.

И предупредит, чтобы мы «никому», мало ли! И я вот пишу о ее героизме на зыбкой почве разведки, а сам сомневаюсь — можно ли уже говорить об этом, не тайна ли это какая? Ведь прошло-то всего семьдесят четыре года с тех легендарных времен. Не сто же лет!

Однажды Нина Пантелеймоновна пригласила меня приехать к ней на занятия не в академию на Кудринской, а в Кучино, к ней домой. И с ночевкой, чтобы позаниматься и на следующий день. К этому времени у Нины Пантелеймоновны появился наконец-то мужчина. Официальный муж. И это было интересно, поскольку так уже привыкли все в нашей семье к ее бытовому одиночеству! А ведь она была всего-то чуть старше папы и, по сути, находилась в прекрасном женском возрасте: побольше сорока, но меньше пятидесяти. К тому же — теперь на это обратили специальное внимание и «старинные» друзья — «Lieblingslehrerin» имела при невысоком росте очень ладную, пропорциональную фигурку, прекрасные шатенистые волосы и добродушное лицо с милой, обаятельной улыбкой искреннего, отзывчивого и прямого человека.

Замуж она вышла за Георгия Боголепова, звукорежиссера с «Мосфильма». Отчаянного меломана.

Как только я вошел в загородный дом Нины Пантелеймоновны, снял свое зимнее пальто и стряхнул с шапки снег — дядя Юра схватил меня за руку и поволок в самую большую комнату, где стояла его музыкальная аппаратура.

В те годы и стереомагнитофонов почти не было, а дядя Юра бросился показывать мне расставленные по всей площади комнаты колонки, и их было не меньше шести, что меня искренне поразило — к бурной радости дяди Юры.

Он усадил меня в специальное «демонстрационное» кресло, с тщательно рассчитанным расстоянием от каждой колонки, и нажал на магнитофоне кнопку. На меня со всех сторон обрушился джаз! Я выкатил глаза, как трубач Луи Армстронг, дядя Юра зашелся от восторга, охлопывая меня по плечам и, перекрикивая сложную гармонию Дюка Эллингтона, закричал на весь дом: «Наш человек! Наш!» В этом месте заранее организованного дядей Юрой хаоса прибежала Нина Пантелеймоновна и увела меня на немецкую казнь.

Вечером, после занятий и ужина, за которым дядя Юра безуспешно пытался напоить меня водкой, мы успели прослушать пять вариантов знаменитой композиции Эллингтона «Караван». А на следующий день отсмаковали еще двенадцать вариаций разных исполнителей той же композиции, включая, конечно, и самого неисчерпаемого Дюка.

Дядя Юра, вполне счастливый и алкогольно-веселый, пошел проводить меня до станции уже в сумерках. На фоне этих сумерек профиль его лица с огромным носом, картинно и горделиво загибающимся к безвольному, крошечному подбородку, под которым ходил почти такой же грандиозный, как и его нос, кадык, профиль этот сам смотрелся как джазовая композиция, но в единственном, эксклюзивном экземпляре. Уже на платформе дядя Юра сунул свой красный, индюшачий нос ко мне за воротник пальто, прямо в шарф, поближе к уху, и сказал: «Бабы нас любят не за красоту, а за неугомонность импровизаций».

Я покраснел, потому что после слова «бабы» представил «майне либлингслерерин» Нину Пантелеймоновну и сразу как-то сообразил, что дядя Юра рядом с ней задержится ненадолго. В отличие от звукорежиссера Боголепова, раба и фана музыкальной страсти, его незаурядная супруга обладала неисчерпаемыми сведениями из различных наук, включая астрономию и океанографию, поименно знала всех фараонов Египта, включая побочную родню, — что уж говорить о русских князьях, царях и боярах?

Так оно и вышло.

Позже еще выяснилось, что Нина Пантелеймоновна, оказывается, с фронта страдала странным недугом: у нее начиналось головокружение и сбой вестибулярного аппарата при стереозвуке! А значит, она реально любила дядю Юру, коли протерпела его с шестью орущими на все Кучино стереоколонками целых полтора года.

Но вернусь к аспирантуре. Итак, я опять сижу напротив Нины Пантелеймоновны, до экзамена два месяца, она в панике больше моего, потому что глубже понимает, насколько я не готов.

Чтобы получить хоть какое-то удовольствие от наших занятий, я попросил Нину Пантелеймоновну прочитать на немецком что-нибудь из Гёте, например. Я же знал уже, что она владела всеми основными диалектами языка. И Нина Пантелеймоновна, как артистка на сцене, объявила название произведения, затем автора, а потом наизусть прочитала сами стихи:

Wanderers Nachtlied (Ночная песнь странника)

Johann Wolfgang von Goethe.

Über allen Gipfeln

Ist Ruh,

In allen Wipfeln

Spürest du

Kaum einen Hauch;

Die Vögelein schweigen im Walde.

Warte nur, balde

Ruhest du auch.

Я вдруг почувствовал, что немецкий в устах Нины Пантелеймоновны слышится как-то иначе — не так противно, как мне всегда казалось, почти красиво. В нем звучала торжественность и значительность простоты. Я попросил ее перевести первое предложение.

Она произнесла, загадочно ухмыляясь:

Горные вершины

Спят во тьме ночной...

Тут я подскочил и выпалил, что дальше переведу сам. И перевел:

Тихие долины

Полны свежей мглой;

Не пылит дорога,

Не дрожат листы...

Подожди немного,

Отдохнешь и ты.

Она довольно рассмеялась, по-детски захлопала в ладоши, сказала:

— А ведь не хуже Лермонтова перевел, Володька! Какой же ты все-таки!..

Через неделю Нина Пантелеймоновна с явно выстраданной убежденностью констатировала:

— Володька, ты безнадежен! Только чудо тебя спасет, но я, к сожалению, не волшебник! — Так про себя и сказала, в мужском роде единственного числа — «волшебник», и хорошо, что по-русски, а не на берлинском диалекте, а то бы не понял я и этой печальной для меня новости.

От тех «академических» бдений с Ниной Пантелеймоновной остались на память две очевидные вещи: вызубренное на немецком выражение «wiederholen Bitte Noch Einmal, und übersetze Bitte», что в переводе означает «повторите, пожалуйста, еще раз и переведите, пожалуйста». А также внезапно выпархивающие из старых папок, портфелей полосочки нарезанной бумаги с немецкими словами и переводом на обратной стороне.

Я носил эти нарезки во всех карманах, чтобы зубрить слова в любых условиях бытового существования. На последней, совсем недавно выпавшей из архивного чемодана бумажке, легкомысленно закружившейся в воздухе, было выведено моей нетвердой рукой по-немецки: «wunderbar». А на обороте: «чудесно, дивно». Как привет от Нины Пантелеймоновны, уже много лет тому назад покинувшей этот непредсказуемый мир светлых ожиданий...

И ведь чудо в самом деле постучалось тогда в мою дверь! Самое настоящее вундербар исто евундер!

Пока я безуспешно боролся с немецким у Нины Пантелеймоновны, к нам в дом стал приходить новый приятель отца, весьма любопытный гражданин. Он был знаком со знаменитым предсказателем и гипнотизером Вольфом Мессингом, да к тому же и сам обладал интересными способностями. Фамилия его была Марков.

Папа обожал необычных, странных и неформатных, как теперь говорят, людей! К этому времени он сам увлекся проблемой внеземного разума, тарелками НЛО, познакомился с В.Ажажой, который читал в 70-х дико популярные в народе лекции о пришельцах, первым из советских философов заявил, что в бесконечном космосе существуют другие, более высокие цивилизации, подвел под это явление научно-мировоззренческую базу, всюду выступал со своей концепцией публично и чихать хотел на тех, кто крутил за его спиной пальцем у виска.

«Им хочется, чтобы во вселенной было только их Политбюро! Во главе с дорогим Леонидом Ильичом. И никакого иного разума!» — не стесняясь, говорил папа в аудиториях и саркастически ухмылялся столь очевидной тупости самонадеянных оппонентов. Пока папа ухмылялся, на него строчили доносы те, кто не верил в существование высшего разума, кроме трепетно доморощенного.

Марков появился у нас не случ