Вологодские рассказы

Лягушата

Поздно проснулась Геля. Солнце уж стояло высоко. «Самая непонятная, волшебная, нежная Геля!» — думал Борис. Черные волосы до плеч, а руки белые и шея высокая, ожерелье на груди сверкает. Как заберет она космы свои в пучок да на туфли-рюмочки встанет — дак ровно статуя прекрасная. А глаза голубые, с поволокою, с мечтой. Не просто так.

Много думал про Гелю Борис, начальник токарного цеха, а после и признался — как-то само собой вышло, на дне рождения у друга. В Тотьме тогда — пир горой! Рядом с Гелей мужичок какой-то вился, а зазвучала гармонь — так метропольку плясать пошел. Кругами запрыгал, руки в боки — тьфу! Тут Борис и решился. Все сразу выложил, не стесняясь: о том, как хороши-де в Тотьме вечера и не хочет ли она в кино сходить. Фильм новый всё хвалят, «Три танкиста» называется.

— Отчего же... можно... — протянула Геля. — Я кино люблю, очень даже. Актрисой хотела стать, да вот... — И не было радости в ее словах. — Теперь все бухгалтером в конторе сижу. Скучно.

И кино, и танцы, метрополька с песней тоже. Всё не то. И мужичок, что пляшет, и ласковый, задумчивый новый ухажер Борис, похожий на сонного зверя, провожающий до дома, до квартиры, все выше, выше по лестнице...

Вечернее солнце играло над полями, золотом обливая уставших людей. В окнах Гели — цветочные горшки с геранью рядком аккуратным стоят, шторки задернуты, и тихо, и пусто, скрипнет половица под ногой. Душно, сладко. Дольше века длится день. Только храмы бело-розовые, будто корабли, стремятся на простор. Без крестов, как без паруса, застыли, увязнув среди облаков. Весь этот вид открывается со второго этажа, с балкона Гели.

— А где-то там, — вспоминает она утром, — на краю города, вот возле кладбища, в деревянном домике живет старичок. Будто и не старичок он вовсе, а дело сказывает. К нему соседка ходит, вот и мы давай пойдем.

— Зачем? — удивляется Борис. — Плохо нам разве?..

А сам думает: «Лукавая Геля, колдунья... Но и мне пора честь знать, дел много... Короткие сейчас ночи, по три часа. Успей в них все! Короткая жизнь...» Смотрит он, как Геля одевается. Зловещими красными пятнами сквозит за шторой герань. Хорошо здесь, да скучно, словно паутина невидимая стянула предметы.

— Поеду, Геля, домой, — говорит, — я ведь в Вологде живу, в кирпичном доме. Там плита, стиральная машина. Все само собой делается, вот так. Даже с женой развелся, не нужны теперь бабы. В корыте белье полоскать — вчерашний день. Но все бы как ты были. Волшебные, тихие. Не скучай, в общем. Навещу, быть может...

— Заходи... — шепчет Геля, не оборачиваясь, — в гости. Когда-нибудь... потом.

На лестничной площадке скрипнула дверь: соседка, Тамара Викторовна, вернулась домой, вокруг ее головы словно бы легкое сияние облачком застыло. Так радостны глаза. Всегда в черном платке и темной юбке. Смеются над ней другие, но только не Геля. Сначала сочувствовала: совсем блажная, за жизнью не успевает — а после и познакомилась. И знает теперь разные тайны. Например, когда-то в изобке лесной Максимушка жил. Потом пришли к нему комсомольцы и убили. Из автомата. А тело в канаву сбросили.

— За что? — говорит Тамара. — Никому он не мешал. Так бы и жил себе. Печку топил бы, молитвы пел. Он ведь и медведя кормил хлебом с руки! Бурого. И белочек... А для ежиков готовил яблоки, на зиму, впрок, вот так... По воде через Сухону ходил, когда никто не видел. А сам был маленький, почти невидимый. Но это было раньше, давно...

Николаюшка живет уже в Тотьме. Откуда пришел — точно неведомо.

— Пойдем со мной, что-нибудь мудрое скажет... — зовет Тамара. Слова ее, мерцая, серебристой рябью расходятся, словно в воду камень бросили.

Натянула Геля скромное платье, волосы под платок уложила — собралась. Борис уехал, Анатолий куда-то исчез, Павел к подруге жить переметнулся, Никифора она сама бросила — кислая улыбка стала раздражать, — а с новым она еще не встретилась, делать все равно на выходных нечего. Разве что цветы пересадить, но это всегда успеется!

— Пойдемте, Тамара Викторовна, — решает Геля, — а может, правда скажет чего.

И в мечтах уже картинка: скажет тот старец, нужно Бориса ждать или кто еще встретится, другой. А может быть, Анатолия искать? И где искать именно. Сорок лет ей уже, пора бы одного найти, постоянного, да такого, чтобы машину умел водить. На каблуках-то тяжело вышагивать, между пальцами мозоли распухают, кровоточат.

— Все тебе подскажет, — воркует окрыленная Тамара, — он ведь праведник, судьбы знает, ой-ой. Дождь молитвами останавливает.

И представляется Геле, уже как во сне, то ли человек, то ли столб белого света. Борода на ветру развевается, огромный посох в руке. Стукнет посохом — время года меняется, Земля, напрягаясь, покорно вершит оборот. Забудется — так травы вянут, звезды осыпаются, будто пыль. «Судьбы знает, — думает Геля, — это хорошо».

В реальности оказалось все чуть не так. Попроще. Вышел Николаюшка на крыльцо, худенький, улыбчивый. В сером стертом тулупе и сапогах.

— Ну, здравствуйте, — говорит, — родные, проходите.

И протягивает Геле ведро:

— А ты, девушка, набери-ка водицы, вон-вон, из колодца.

Схватила Геля ведерко, обрадовалась: «Никак, чай будем пить! Самовар сейчас поставим!» — и поспешила, подпрыгивая на своих каблучках.

День весенний все жарче. Не существует больше тени, черных дум, мрачного Бориса со своим кирпичным домом. Даже тропинка сияет, будто лесной ручеек, пенится, вскипая по холмам. Каждый серый камень омыт солнечным светом, и каждая пылинка как звездное семечко — сверкает и цветет. Спускает Геля в колодец ведро, слушает, как громыхает оно, отзываясь эхом, а после вытягивается уже тяжелым, ледяным, словно из вечного снежного царства.

— Батюшки! — ахает Геля и чуть не падает. Так, пошатнулась слегка. За деревянный сруб схватилась.

В ведре-то... Ох, батюшки! Сплошные зелено-серые ошметки барахтаются. Ква-ква, бульк-бульк и рот до ушей.

— Лягушки! — кричит Геля, бледнея.

Все больше и больше их со дна выныривает. Лапки тонкие, землистые, болотом пахнут. «Ква-ква-так-так», — слышится будто.

— То лягушатки, все детки твои, — говорит старец, — смотри, как много. Хорошие! Ты думала, убила — и нет их. А они вот — живы.

«Так-так!» — кивают лягушата и, выпрыгивая, мчатся по солнечной тропинке. Один за другим. Спокойно, весело. Оставляя за собой черную, обугленную полоску.
 

Тотемский ликер

Разные истории случаются. Серый камень тучи расшибает. Набухала туча, ползла по краю неба, за деревья цеплялась, по земле подол волочила; потом бац! — и треснулась об камень, на лоскутья разлетелась. Что делать-то? Повернула обратно. И нет над Овражьем дождя. Неделю-другую. Третью.

А рядом речка Толшма бурлит, весенние песенки поет. Подхватит девочку, что купаться вздумала, да закулёкает, понесет вдоль берега. Не шути с рекой, не балуйся. Только солнце неизбывное сияет надо всем. Смотрит.

На пустую избушку в лесу. И на медведя: тот рядом ходит, в оконце заглядывает. И на зайчика, что плачет под кустом. На ежика. Бродит ежик, шаркает лапками — туда-сюда, туда-сюда. А вон сверху что-то светлое, густое. Душа пролетела. В село, к родному дому стремится. На сутнем углу не случайно полотенце висит, белое.

Давно это было. Девушка-душа хоровод водила, в красно платье наряжалась, на святках кулешилась, забавлялась, парня одного любила. На войну провожала. Старушкой становилась. Было все — хорошее, плохое — и прошло. Полотенце на углу от ветра трепыхается. Облака плывут.

Вновь сидит поэт в саду на скамеечке, с участковым про жизнь говорит. Рядом магазин, и пыльный след от велосипеда еще не растаял, в седом воздухе завиток дрожит.

— Все на земле когда-нибудь кончается, — вздыхая, говорит поэт и печалится, — только никогда не закончится тотемский ликер.
 

Художница

Мы пробираемся по дикому, заросшему полю. Трава по пояс, под ногами хлюпает вода. Иногда блеснет ручей, а вдоль него, на кочках, россыпи петуний. Мягко светит солнце, уже скрываясь за дальним перелеском. И комары. Полчища комаров следуют за нами, их едва успеваешь стряхивать с лица. Зажмуриваешься, а потом вновь открываешь глаза. И вновь этот ручей, и золотые искры цветов, и душистые темные травы... Ощущение, что на планете больше никого. Ты один. В доисторическом мире. Гулко кричит птица, от воды встает туман... Он еще прозрачный, почти невидимый. Лишь общие контуры слегка размываются и дрожат.

— Там, впереди, и будет Марметово, — говорит житель соседней деревни Евдоким. — Наталья Григорьевна уж поздно спать ложится. Привычка с города. Не опоздаем дак. Дойдете сами?

— Дойдем, — отвечаем мы и прощаемся с Евдокимом, любезно показавшим нам дорогу.

Продравшись сквозь густой кустарник, мы выходим на высокий, обрывистый берег реки. Некоторое время сидим на теплом сером камне, пытаемся запомнить этот удивительный вид. Когда-то здесь была мельница. На порогах шумит вода, вскипая гривами. И только потом идем в деревню Марметово, в гости к одной-единственной бабушке, которая там живет. Наталья Григорьевна затейница и художница, самодельными красками пишет полотна, от которых захватывает дух. Даже в простом пейзаже открывается фантастическое измерение. Она нигде не училась и только сейчас, в свободное время, взялась за кисти.

В пустой деревне немного жутковато. Полуразрушенные, заколоченные дома. Кое-где стены совсем обвалились, крыши поросли березой. В небе уже проступает тонкая луна, когда мы подходим и стучимся в дверь покосившейся избушки. Тут же замечаем колокольчик под металлической дугой. Но внутри колокольчик пустой, не звонит. Только успеваем заметить, как причудливо расписаны ставни, — крупные звезды, самолеты и охапки незабудок, — как дверь открывается и выглядывает сама Наталья Григорьевна.

— Проходите, — говорит, — это же вы звонили. Предупреждали. Давайте скорее за стол. Чай вскипятила, вот вам мед, молоко и хлеб.

— Наталья Григорьевна, — говорит Степан, — спасибо, но мы ведь ненадолго, потом обратно... Машина за полем. Нам бы узнать про ваше творчество для молодежной газеты «Проспект и Павел». Про вашу жизнь...

— У нас есть рубрика «Последний житель деревни», — дополняю я, и это совсем лишнее, потому что Наталья Григорьевна тут же перестает улыбаться и смотрит на нас уже настороженно.

— Это почему же последний?

— Так все остальные дома нежилые... Даже летом.

— И что? Ко мне тут Евдоким когда-то сватался. Отказала. Ну а ежели мой сын воскреснет? Тогда нас будет трое.

— Трое?

— Я, он и... человек с луны.

В комнате старательно прибрано и как-то скучно. Кругом одинаковые половички. Каждый предмет лежит ровно, отдельно от других. Строгие часы на телевизоре, стопка журналов на высоком комоде, черно-белые фотографии в самодельных рамках на стене. Репродукция Моны Лизы; она смотрит, загадочно улыбаясь, немного выцветшая и какая-то уставшая.

— Конечно, человек с луны — младенец, понимаете? Но все равно повыше нас живет. Третьим станет. Не лишним. А там, где двое или трое...

— Вам не одиноко одной? Не скучно?

— И-и... Когда скучать! Целый день в заботах!

Старушка поправляет фартук и начинает разливать чай. Все чашки разные. Одна фарфоровая, с тонким орнаментом и золотистым тиснением по краям, другая пластиковая, с выпуклым белым гусем, а третья самая обычная, в зеленый горошек.

— Про мою жизнь дак и нечего говорить. В детском доме мы воспитывались. А годы были военные. Мой старший брат Павел успел повоевать. В сорок четвертом призвали. Погиб под Берлином. Трудно жили и остальные. Всегда мне хотелось из села уехать. Туда, где поезда и корабли, все движется, отходит. Жить где-нибудь на краю большого города. Муж был романтиком, из города на природу рвался. Ну, вернулись в мой родной дом, сюда. Детей растили... Всех уж пережила. Вон в поле кладбище. Травой поросло. Живу теперь одна. Воскресения поджидаю мертвых. Да картинки, балуюсь, пишу, зачем — не знаю.

У художников обычно стены увешаны полотнами. Очень странно, что здесь мы не видим ничего такого... Степан достает репродукцию-открытку, по которой обычно и представляют творчество Натальи Григорьевны: в тусклом небе плывет моторная лодка, над неподвижными деревьями, напоминающими старинную вазу. Пышные зловещие кущи, слитые с собственной тенью. И только где-то вдалеке мигает огонек, но мы не знаем, небу он принадлежит или земле.

Она смотрит, задумчиво кивает.

— Нет у меня больше картин, — говорит, — раздарила все. И показать-то нечего. Ну, еще что-нибудь нарисую. Краски вот использую, какими стены красят. Добавляю немного трав, растираю бутоны... Косметика тоже идет в дело. Водостойкая помада и клей ПВА. А что дома нежилые, это вы зря. Обратно поедете, оглянитесь.

Неожиданно мне становится очень страшно. Почему, зачем мы здесь, на острове жизни, среди сумеречных полей? Сумеем ли найти обратный путь?

Но обратно идти, оказывается, совсем не так уж сложно. По протоптанной тропинке, подсвечивая карманным фонариком, ступать легко и приятно. Глухо зудит мошкара, да будто сзади кто-то шлепает, настойчиво бежит. Становится совсем холодно, на травах выступает влага. Пока Степан заводит машину, я смотрю назад.

Вся деревня потонула в темноте. Тонкий, бледный месяц, похожий на крюк, висит на горизонте. И вдруг я вижу, как дальние избы озаряются точечным светом. Бисерные волны, золотой потоп. Все больше и больше сияют оконца. Все острее и ярче. Это похоже на сон, но только проснуться не получается. Тогда я кричу, но голос пропадает, проваливается в вязком ночном пространстве.

— Ты чего? — спрашивает Степан.

— Смотри, как удивительно и страшно... Сколько звезд! Пылают как свечи!

Неожиданно месяц скрывается за тучами — и вновь кругом неясный сумрак, сотканный из теней и звуков, шепота реки. Все живое и в движении, которое на земле никто не остановит...
 

Поджигатель

Женщины ему мерещились во всем. Даже в панельном доме на окраине маленького провинциального городка, который называли еще Васиной высоткой. Чем прославился Вася Салтыков? Тем, что коллекционировал посуду с пастушками. Сидят пастушки лениво где-нибудь под березой, а вокруг все барашки да козочки бродят. Мечтал Вася о темных аллеях и божьих коровках, а сам жил в проклятой многоэтажке, построенной на бывшем кладбище. Вокруг ни души, только ветер свищет в поле. Так вот, эта высотка представала в воспаленных очах московского художника Макса-Филипса обнаженной женщиной, выходящей из вод Мирового океана. Облака становились пышными волосами, а почти каждая улица обращалась в профиль неземной красавицы. Правда, чтобы этот профиль разгадать, приходилось искать ракурс. Но это еще цветочки. Больше всего его пленяла молоденькая девушка, почти девочка, всплывающая в его воображении то в черном, то в сером свитере крупной вязки. Она всегда улыбалась, легко и лукаво, а после растворялась в темной дымовой завесе. Неожиданно Макс-Филипс понял, что эту девчонку зовут Марина. Он тут же поделился своим озарением с первым другом и помощником — столичным дурнем Ларионом, который так и разинул рот, вытаращив глаза.

Что делал Ларион, простой парень из подмосковных Мытищ, рядом с известным и уже немного скандальным фотографом Максом-Филипсом, он бы и сам не мог объяснить. Так сложились обстоятельства. С трудом окончив Институт культуры, Ларион долго искал работу и уже совсем было отчаялся, как неожиданно познакомился с модным дизайнером Максом-Филипсом. Тот горел идеей поехать в совершенную, классическую глухомань, а после сделать из этого какую-нибудь шумиху; какого именно характера будет сенсация, он еще не знал, и это называлось творческим поиском с элементами кризиса. Ларион в свою очередь был не против поездки в глубинку: за свои двадцать три года он мало что видал, кроме затянутого облаками московского неба да мотка бесконечных улиц, что полыхали под колесами машин черными брызгами снега и луж. Ничего менять он не собирался, тем более возрождать.

В первый же день Ларион осмотрел «от и до» городок, куда занесла его судьба. Обошел за каких-нибудь пять минут центр, съел горячую сосиску в пекарне, запивая приторным сиропом из разового стаканчика, потом оказался на набережной, полюбовался на крохотные избушки, что, словно кубики, рассыпались на том берегу. Кроме озера, в любую погоду холодного и тусклого, заброшенного завода, давно переустроенного под склад ящиков, памятника Ленину на главной площади да пресловутой многоэтажки — в городе ничего не было. Вот тебе и все достопримечательности! Тоскливо гудели провода над крышами панельных домов, а ночи были звездными и тихими, как в старину.

Сложно было сказать, чем занимались местные жители. Ловили в озере рыбу и собирали бруснику? Кроме школы, поликлиники, музея, автобуса и продуктовых магазинов, целых три рабочих места предоставлял завод, ставший складом ящиков. Склад охранял кузнец Петрович — это раз. Для того чтобы сторож не замерз, каждый вечер наведывался кочегар, бывший агроном, и топил котел теми самыми ящиками, которые охранял Петрович, — это два. А третье место занимала позитивная старушка Скрипицына. Она была чем-то средним между уборщицей, сказочницей и культмассовой затейницей, высекающей из суровых будней искры энтузиазма. Скрипицына приходила с гитарой и долгими ночами, потягивая брусничный морс, пела про войну, смерть и любовь.

Именно ее и следовало разыскать в первую очередь, однако Макс-Филипс этого не знал и сначала обратился в краеведческий музей.

— Я известный фотограф, — представился он, — собираю свидетельства времени. Но — не музейные. Из жизни.

— У нас все из жизни... — Лилия Павловна, заведующая научной частью, посмотрела недоверчиво и чуть обиженно. — Наши экспонаты — о-го-го! Таких больше нигде нет! И вообще...

В подтверждение своих слов она показала несколько расписных прялок, шкуру какого-то древнего животного и походный котелок времен Великой Отечественной войны, а затем прочитала мини-лекцию о полезных ископаемых.

Ларион тем временем зевал на скамейке возле входа. Третий день он пытался поймать вай-фай, чтобы связаться с девушкой, которую когда-то любил. Такая тоска вдруг пробила — что ничего, даже соленые огурчики с квашеной капустой, не помогали. И тогда он вспомнил синеглазую Сашеньку, ее пышные волосы, собранные в хвост, и белые, будто вылепленные из гипса, руки. Без Саши — теперь он видел это ясно — жизнь разбивалась на множество отдельных фрагментов, никак не связанных между собой. Скучный город на берегу озера, шеф-шизофреник и его глюки с явлением женских образов, скрипучий пол в гостинице, холодный сквер. Всё. Ни в чем нет смысла. Но где-то там, в далеких Мытищах, Сашенька пьет чай. С неизменной плюшкой и маковой булочкой. Крепкая, необъятная, румяная. У Лариона заныло под сердцем. И тут откуда-то сверху послышалось:

— Вам точно не сюда, Лилия ничего не скажет. Идите к Скрипицыной. Только к ней. Второй такой экземпляр не сыщете, уверяю вас.

Перед Ларионом стояла пожилая, невысокого роста женщина в темно-красной шляпе. Ее шею украшал пестрый шелковый платок, струящиеся концы которого исчезали в глубоком декольте. Таких женщин пошляки называют шикарными. «Уверяю вас», — было сказано так низко и бархатисто, что он тут же захотел стать ее внуком.

— А какие концерты Скрипицына устраивает на фабрике! Рок-музыку сама сочиняет.

— Кто это? — только и пролепетал Ларион. И еще: — Где здесь Интернет можно подключить, не знаете?

На этом их разговор и закончился. Поправив шляпу, старушка пошла по своим делам дальше, а Ларион в который уже раз попробовал словить вай-фай.

— Эй, — окликнул Макс-Филипс, — что можно придумать? Сфотографировать коллекцию прялок? Но это не ново. Сделать татуировку на основе их узора? Так себе идея, на любителя. Нам нужно что-то кричащее, массовое и одновременно поучительное. Что скажешь? Почему всегда молчишь?

— Нам нужно обратиться к Скрипицыной... — нашелся Ларион.

— Кто это? Где?

— На фабрике. Концерты там устраивает. Рок-музыку сама сочиняет.
 

* * *

На фабрике ждало печальное известие: оказывается, Скрипицына давно не появлялась. Возможно, она куда-то уехала.

— Жаль, что вы не успели, — вздохнул Петрович, — позитива в ней было хоть отбавляй! Разве что Вася Салтыков вам подскажет, вон в высотке живет. Они дружили.

Вечером Максу-Филипсу вновь привиделась Марина. В этот раз она вылезла из дождевого облака и босыми ступнями прошлепала над кронами деревьев. Ее короткое платье вздымалось от ветра, а колени были грязными и упругими, как небольшие футбольные мячи. Макс-Филипс наблюдал за видением как завороженный и, чтобы не расплескать послевкусие, остался лежать на диване, а на разведку в салтыковскую высотку направил Лариона. «Возможно, именно там будет ловить Интернет», — подумал тот и спустя некоторое время уже сидел на кухне, перед горячим самоваром, черпал из банки столовой ложкой клубничное варенье, рассматривал коллекцию посуды с пастушками и барашками и слушал простенькую мелодию, которую наигрывал на дудочке Вася Салтыков. Было так хорошо, так славно, что необходимость всяких слов и действий пропадала. Да и про Интернет Ларион не вспомнил. Единственное, нужно было как-то узнать про Скрипицыну. Но как это сделать, если Вася почти ничего не говорил?

— Была такая старушка — джазовая рокерша... — начал Ларион прямо, без всяких предисловий.

— Была, — согласился Вася.

— Как она сейчас поживает?

— Поживает.

— Слушай, будь другом, расскажи. Давно на складе ее не видели. Волнуются.

— Так уехала... На тот берег. В Тыдымку!

И Вася заиграл мелодию «того берега», которая вмещала в себя репчатый дымок из трубы и смуглые лица крестьян, возвращающихся с покоса.

Больше Ларион ничего не смог разузнать.

— В общем, — доложил он шефу на следующий день, — Скрипицына решила переехать в деревню. Поселилась в избе, а квартиру, видимо, сдает. Так сейчас выгоднее.

— Значит, едем в деревню. Неплохой пиар-ход, — тут же сказал Макс-Филипс.

Уж чего-чего, а подобного решения Ларион никак не ожидал! Его сердце сползло, словно снежный ком от прикосновения теплого солнечного языка. В глухой деревне уж точно Интернет не ловил. Прощай, Сашенька, и прощай, жизнь, цивилизация, прогресс, космос...

— Что хорошего? — пробормотал Ларион. — Ничего хорошего.
 

* * *

День был пасмурным, моросил дымчатый, легкий дождь. Автобус так и трясло по рытвинам и кочкам. Иногда Ларион подскакивал на сиденье так высоко, что почти касался макушкой потолка. Желтенький, крохотный, дрянной автобусик... Похожий на упорного жучка, ныряющего в бездонные рытвины, наполненные зеленоватой мутью, и вновь, вопреки всему, взмывающего вверх, к самым облакам.

— Эт-т-т-о Р-р-рос-с-с-сия-м-м-матушка, — только и сказал Макс-Филипс. Его слова рассыпались мелкими стеклянными бусинами.

Через час Лариону стало совсем муторно. Тошнило, свербило или что-то вроде того.

— Макс, — толкнул он вбок задремавшего было шефа, — ты в теме, что у меня здоровье не огонь?

— А-а... — зевнул Макс-Филипс. — А зачем мне немощный помощник, Лар? Я никого не держу.

Его тон был настолько ледяным и равнодушным, что Ларион почувствовал почти ненависть к этому самодовольному, успешному человеку. К его мертвенно-белым крашеным волосам, ровно спадающим на плечи, длинному носу и тонким, изнеженным пальцам. Только представить: за таким еще бегают журналисты, ловят каждое слово. А какие милые, любезные и стройные женщины-забавницы подъезжают на своих машинах к его загородному особняку! Правда, последний месяц (это Ларион заметил) шеф охладел к подругам. Стал уединяться, избегать общения. Все больше лежал на диване, попыхивая трубкой. «Так тебе и надо, — подумал Ларион, — а то заносишься сильно. Кризис, ага... Кризис на пустом месте не случается».

Кроме них, в автобусе ехало еще несколько человек. Печальный, сгорбленный мужик в телогрейке и сапогах, баба с плетеной корзиной и русоволосая тихая женщина средних лет, одетая довольно странно: из-под модного джинсового сарафана выглядывало пушистое теплое трико, а в пружинистые рыжие волосы был вставлен какой-то людоедский гребень-клык. На коленях женщина держала черный пакет. Время от времени она смотрела в сторону Лариона и загадочно улыбалась.

Наконец Лариону стало неудобно от этого любопытствующего, праздного взгляда, и он поспешил отвернуться к окну. Вновь поля, бесконечная равнина мутного дождя и серости. «Это Россия», — вспомнились слова шефа. Хороший эпиграф к какой-нибудь скучной традиционной выставке... Постепенно разрозненные пятна — перелески, овраги, травы — стянулись в одну линию, в неразличимый виток темного вихря.

Почему в России так много дождей и холодного ветра? Почему на дорогах столько колдобин? Отчего бы глубокие ямы не залить цементом? А заодно приделать новое небо — с ровными классическими облаками, легкими, заборчатыми. Почему...

Очнулся Ларион оттого, что его кто-то мягко, но настойчиво теребил. Мелькнул рыжий локон и почти тут же — большие, спокойные, добрые глаза.

— Сынок... — быстро говорила женщина, — вот, возьми кринку молока и хлебушек. Молоко — парное. Возьми, возьми... Поправишься, подлечишься, совсем ведь отощал. А бледный-то какой, у-у...

— Как? — не мог поверить Ларион. — Нет-нет, зачем?..

Молоко он терпеть не мог. Разве что в составе какого коктейля.

— Бери, раз дают! — проснулся (как всегда, не вовремя) Макс-Филипс. — Сам жаловался. Будешь пить. Под моим присмотром.

«Только не это!» — внутри Лариона все содрогнулось. Он знал, что Макс-Филипс может стать самодуром. Буйство его фантазии безгранично. А что, если он и вправду заставит пить эту белую пресную жижу, добытую из титек противной козы, бока которой увешаны репьями? Плеснет в стакан и прикажет: «Пей!»

— Спасибо сказать не забыл? — продолжал бушевать шеф. — Ау!

— Спасибо... вам... — выдавил из себя Ларион, — большое.

— Не за что! — расцвела женщина и тут же достала из сумки пакетик. — Это пирожки. Бери, бери... Пригодятся. А куда вы едете, если не секрет? А не легко ли вы одеты? Сейчас холодает...

Через несколько минут автобус подъехал к деревне Лопухи, и тетушка, не оглядываясь, вышла. Она еще долго будет вспоминать бледных молодых людей с голодными, несчастными глазами и будет радоваться тому, что уж ей-то судьба выпала другая: жить в простой избушке, благоустроенной, хоть и слегка покосившейся, с теплой печкой и цветным пузатым телевизором, а вечером она будет хлебать чай, закусывая «Дунькиной радостью» и мармеладом, а ходики на стене будут привычно и монотонно отщелкивать минуты...

Макс-Филипс вновь грезил про Марину. Взмахнув тяжелой копной волос, она вместе с автобусом мчалась за горизонт. «В России есть горизонты, — осенило фотографа, — и никаких границ. Бескрайность, в которой утопаешь... Поэтому так много сквозняков. Все неприкрыто, оголено, кровоточит... Даже дорога. Рытвины — это раны, которые всё не могут зажить».

— Конечная! — объявил водитель. — Выходим.

Лязгнув, двери раскрылись. До боли резко запахло свежестью мокрых трав и болотистыми сладкими цветами.

— Постойте! — очнулся Макс-Филипс. — Нам нужно дальше, туда, за озеро, в Тыдымку, село.

— Дальше не еду. Маршрут сократили еще лет десять назад...

— Ну и что!

— А то! — водитель был непреклонен. — Вылазьте. Что-о-о?! Деньги не нужны. Спрячьте. Это вопрос чести. Остановка — здесь. Конечная, елки-палки.
 

* * *

— Ну и упрямый... — сетовал Ларион. — Что ему стоило проехать чуть дальше, высадить нас не здесь, а там?

— Бывает. — Макс-Филипс был задумчив и молчалив.

Подняв облако пыли, автобус скрылся, словно растворился в сумрачной дали, похожей на пепел папирос. Вокруг было пусто и неприютно. Ряд бревенчатых изб. Окна, заколоченные досками. Ровные грядки, в центре которых топорщилось старое пальто на палке. Застыло неподвижно, только рукава покачивались, вздрагивая на ветру. Бледно-голубое дощатое здание магазина с вывеской «Мираж». И классический мужик на крыльце с бутылкой водки.

— Пойдем, — сказал Макс-Филипс, — здесь нам делать нечего. Надеюсь, ты предупредил Скрипицыну, что будут гости?

— Но... Может быть, вай-фай... — все же вякнул Ларион, перед тем как смириться окончательно.

Сначала седая пыльная тропа вела вдоль глухой стены леса, потом вилась по высокому берегу над озером и наконец пропала в густых темно-синих травах. Зеленое небо провисло дождевыми облаками. Макс-Филипс сделал несколько пейзажных снимков и остался недоволен: в насыщенных оттенках не хватало контрастности и динамики. Даже утки не резвились, пуская по глади озера неровные круги. Тонкая рябина не качалась. Настолько все было статичным, что хотелось просто сесть и молчать, погружаясь в какую-то неотмирную, космическую тишину. К тому времени Ларион успел втолковать начальнику, что до Скрипицыной невозможно было дозвониться, учитывая плохую связь и отсутствие Интернета. Соответственно, их никто не ждет.

— Как в былые времена, — не удивился Макс-Филипс. — Помнишь, как в сказке «Красная Шапочка»? Мы идем наудачу. А собственно, смотри-ка, мы уже на месте.

«Тыдымка», — гласила табличка в форме указательной стрелки, прикрепленной к дереву.

Вокруг ничего не было, кроме зарослей. Словно ненормальный, Макс-Филипс устремился в самую гущу — головой вперед, почти напролом. Из учебника по биологии Ларион знал, что существуют ядовитые растения, поэтому на всякий случай спрятал руки в карманы, а глаза постарался закрыть. Подготовившись должным образом, он шмыгнул следом. Это было подобно прыжку в темную яму, только гораздо хуже: неопознанные растения так и цеплялись за штанины, а под ногами звонко чавкала влага. За мягкой кожицей тонких стеблей не переставая вибрировали ядовитые соки. Еще, в довершение всех бед, Лариона укусил комар. Сначала щека зачесалась, а потом стала стремительно опухать.

— Быстрей, быстрей, стемнеет скоро... — только и приговаривал Макс-Филипс. Раздвигая руками колкие ветви, он протискивался вперед, по топкой змеиной тропке.

— Комар... — негодовал Ларион. — Так и пол-лица оттяпать можно. Жрет людей, кровосос. И хоть бы что. Не стесняется.

— Расслабься, — потешался начальник, — всего лишь комар, Лар! Мелкий, невзрачный комаришка! Чуковский про них писал. Не умрешь!

Слово «смерть» полыхнуло зловещим холодком, словно бы намекая, что пора уж притихнуть. Перестать ныть, беспричинно тосковать. Искать смысл там, где его нет! Пока же Ларион с Максом-Филипсом относительно уда