Воспоминание о «Тоехаре»

— Алло, привет! Я — на острове пингвинов.

— Разве там живут пингвины?..

— Да они тут все...

Именно так он хотел сказать жене, рассматривая в зеркале помятое после девятичасового перелета лицо.

«Перестань злиться! — сказал он себе. — При чем тут пингвины?! Люди как люди, не хорошие и не плохие. И с квартирным вопросом у них все ничего. Впрочем, климат не позволяет жить на улице».

Он не любил этот остров, хотя приезжал часто.

«Это в последний раз!» — бубнил он с тоской, собирая дорожную сумку. «Это последняя поездка! — говорил он подмосковным лесам, мелькающим в окне аэропортовской электрички. — Больше ноги моей не будет на брегах Тихого океана».

— Вам нравится Сахалин? — спросило юное создание — соседка по креслу в самолете. — Там такая природа!

— Да-да... — с напускной задумчивостью ответил он. — Насущная необходимость.

«Какая, к черту, необходимость! Не паникуй! — в миллионный раз говорил он себе, стоя в гостиничном душе под струей ледяной воды. — Ты выкрутишься! Ты — малшик молодой...»

Он вспомнил девчушку из самолета: «Губастенькая. Студентка, курс первый или второй. Летит проведать родителей. Подрастающее племя московских секретарш...»

Эта игривая мысль подняла ему настроение. Утро было солнечным, невзирая на ноябрь. «Выпью кофе и поеду к морю, боец все равно в засаде». Он привычно набрал телефонный номер контрагента, привычно услышал почтовый ящик и почувствовал наступившее успокоение.

Все было как всегда. Он уже третий год вел дела с этим сахалинским рыбопромышленником, и каждый раз история повторялась. Его приезд заранее согласовывался, и уже на острове вдруг выяснялось, что контрагенту надо срочно спасать рыбаков со стана, или поперла корюшка, или еще какая-нибудь дребедень в этом роде. Стан находился на севере острова, семьсот пятьдесят верст по сахалинскому бездорожью, связи там не было никакой, а если и была, то рыбопромышленник бдительно выключал телефон.

— Ничего нового в этом подлунном мире, — нахально сказал он мобильнику. — Я опять буду тащиться en plein air^[1].

— Очень по-детски! — разговаривал он вслух, гуляя по полузамерзшему берегу моря. — Здесь все по-детски, на этом нелепом острове с повышенной радиацией, потрепанные японские игрушки у всякого работяги, чудовищная дороговизна и вечная детская ненависть к материку. У вас все хорошо, а мы тут загибаемся. Хотя нам должны, мы форпост страны нефти и газа.

Привычка разговаривать с собой появилась у него давно. В юности он даже вычитал, что это один из признаков помешательства. Несколько льстило самолюбию: он необычный, не такой, как все. С годами он просто понял, что лучшего собеседника ему не найти. Он пнул камень, подчеркивая эту банальную истину: «Впрочем, не очень-то ты их ищешь, этих собеседников...»

Без свидетелей он еще и делал гримаски, как сейчас на берегу.

— Самое непостижимое во всем происходящем, — передразнивал он ветер, — что, невзирая ни на что, каждая отгрузка продукции больше напоминала битву не на жизнь, а на смерть, рыбопромышленнику в конечном счете опять давали деньги, и, значит, опять надо было лететь на остров. Просто романтики рыбной промышленности — столичные инвесторы! — смеялся он вместе с морем. — Да, трудно зарабатывать деньги в наше время. Постоянно на грани психушки. Впрочем, мне наплевать.

Ему действительно было наплевать. Ему платили не за здравый смысл, а за функцию увещевателя. Он констатировал: «взрослые дяди играли в наивные шахматы, обе стороны гонялись за пешками, ибо... и напрочь... и вот она, сермяжная правда...» Тут ему стало совсем смешно: «Тьфу, глупость какая!..»

— Ну и бог с ними!

На берегу было хорошо. Море еще не замерзло. Вода была спокойной, иссиня-теплой в лучах осеннего солнца и как бы приглашала искупаться. Пустынный пляж километрах в тридцати от города, дикий даже по сахалинским меркам, был тем немногим, что искренне восхищало его на острове.

В первое лето он весь август провалялся на жарком песке, почти сразу отбросив тупую идею посетить рыбопромышленника на стане.

— Зачем портить жизнь человеку, — сквозь полудрему бормотал он. — К осени чего-нибудь, да наловит, вот и начнем бодаться на предмет возврата вложений. Пусть отдохнет в ожидании предстоящих боев.

Развалины рыбоперерабатывающего завода казались генуэзским замком где-нибудь в окрестностях Кафы. «Простор и безлюдье!..» — не уставал он восторгаться, как какая-нибудь провинциальная фифа.

— Все-таки штампы крепко засели у тебя в голове. Почему замок, и генуэзский, а не, к примеру, португальский? И в окрестностях Кафы, а не, скажем, Пизы? Хотя что делать генуэзскому замку в окрестностях Пизы?! Бред какой-то. Все бред на этом острове. Или у тебя в голове? Нельзя ли проще и точнее? Море, солнце, пустынный пляж. Древние актеры играют для Диониса, зрители уходят и приходят, завтракают и ужинают, занимаются любовью и своими делами. Актеры начинают на рассвете и заканчивают на закате. У них свой ритм и свое время, беспечное и непохожее на людское...

* * *

— Эразм Каторжанин. Для близких. Близкими становятся после третьей распитой. — Седой человек с высушенным лицом церемонно поклонился. — Расходы пополам. Заметьте, честно.

— Очень приятно. Павел Александрович Карыгин. В вашем городе проездом.

— Я вижу, что проездом. Из первопрестольной?

— Из нее, родимой.

— По коммерческой части или на наши красоты посмотреть?

Разговор происходил в японском кафе «Тоехара». Кафе он обнаружил еще в первый приезд на остров. Местоположение «Тоехары» было чрезвычайно удобным: в центре города и одновременно на отшибе, заблудившееся во дворах хрущевок, без рекламы и почти без опознавательных знаков. Кафе держал полукровка, сын японского военнопленного и лагерной работницы. Кухня была нищей, обслуживание паршивеньким, зато было тихо, без вездесущей молодежной попсы. Ну и, конечно, название — Тоехара — имя города времен японской оккупации.

Он часто заходил обедать, а в этот душный летний вечер смотреть телевизор в гостиничном номере было просто невозможно.

— Есть одна незадача. Я не пью вовсе.

— Не беда, — ответил Эразм. — Я сегодня при лавэ. Так что гуляй, рванина.

— Ну, почему Эразм, я примерно догадался. А Каторжанин-то при чем здесь? Тюрем, насколько мне известно, на острове давно нет.

— Не ищите черную кошку в темной комнате, особенно если ее там нет. Известная японская поговорка. Эразм просто мое имя. Редкое, но настоящее. А в остальном... — Эразм отхлебнул водки. — Извините, пью мелкими глотками. Экономлю, так сказать. Я, говоря высоким штилем, хранитель традиции.

— Любопытно. И что за традиция?

— Не знаю.

— Это как?

— Истинность настоящей традиции заключается в том, что ее давно никто не помнит. Смысл и значение ее потерялись на равнинах истории.

— Да вы демагог.

— Что есть это слово? Звук, выпорхнувший навстречу небу. Вот скажите мне, зачем Диоген жил в бочке?

— Видимо, ему там нравилось.

— Не думаю, что он был сумасшедший. Тогда была юность человечества. Традиции формировались и должны были иметь зримое воплощение. Вы согласны, что философия — это образ жизни, а не профессия?

— Вне всякого сомнения.

— Поэтому Диоген и жил в бочке, отрекшись от всего суетного и сомнительных благ в пользу чистого разума. Или, к примеру, геометрия Лобачевского. Вы слышали о ней?

— Это где параллельные прямые пересекаются?

— И дважды два равняется пять, и треугольник бывает квадратным. Сто лет назад казалось идиотизмом, а сейчас ведь доказано, что факт, многомерное пространство и все такое прочее. Все зависит от угла зрения. И мертвая цифра, если стать ее адептом, становится живой и страдающей, с бездонными погружениями ада и рая...

«Эх, сейчас хлопнуть бы стаканчик, — подумал он, отдаляясь от разглагольствований быстро хмелеющего Каторжанина, — и войти в равновесие духа, как у этого преждевременно постаревшего человека».

Он не пил уже три года. Он закодировался по настойчивой просьбе жены: у нас все наладится, все будет хорошо, только прекрати свое пьянство.

Естественно, ничего не наладилось. Скорее разладилось окончательно. Его пьянство, ставшее очевидно беспробудным перед кодировкой, с молчаливым недовольством сослуживцев и периодическим ревнивым мордобоем жены, было скорее следствием, чем причиной слишком быстро выросшей стены непонимания. Это он осознавал совершенно четко.

Хотя звезды предвещали иное. Он познакомился с будущей женой в тридцать три года, в свой день рождения, будучи состоятельным холостяком и умеренным ловеласом. Куда уж больше совпадений...

Он влюбился первый раз в жизни. И как всякий влюбленный, совершенно не понимал, что теперь с этим делать. Или не хотел понимать.

— И что с того, что из провинциального сибирского городка? И что с того, что меркантильна до безобразия? — говорил он друзьям и знакомым. — Не надо все сводить к взаимоотношениям периферии и мегаполиса. В конце концов, женщине нужны деньги, чтобы выглядеть хорошо и нравиться мужчине.

— Ты ошибаешься! — говорили ему все без исключения. — Не женись, не оформляй на ее имя квартиру. Поживите год-другой так, притритесь друг к дружке...

Он знал, что ошибается. И она, строго говоря, не скрывала, что живет в другой системе координат. Выпивая в гордом одиночестве, он часто вспоминал, как она говорила в минуты интимной близости: «Ты должен знать, в сложный момент меня не будет рядом, я сбегу. Я не та, с кем живут до гробовой доски».

Он слушал и не верил ей. Он любит ее, они любят друг друга — почему они не могут пройти по жизни, держась за руки?

Он чокался с кухонными часами: «Какие претензии?! Тебя же предупреждали...»

Звезды, холодные и слепые, мерцали в высоте, у них не было интереса к земной жизни. В их мире царствовала геометрия Лобачевского, беспощадная в своих выводах.

* * *

Тофуи, будущий владелец «Тоехары», занимался браконьерством еще в советские времена. Тогда-то, в начале восьмидесятых, на горизонте его жизни и всплыл Каторжанин. Они вместе браконьерничали, естественно, выпивали, и именно Каторжанин подбил его на эту аферу с контрабандой.

Государство легко давало разрешение сыну военнопленного посещать родину отца. Грузовые пароходики из Корсакова часто бегали в Японию, и Тофуи, нагруженный всякими цацками — матрешками, ушанками, православными крестиками, водкой, — был на них любимым гостем.

Обратно он возвращался с фирменными сумками, набитыми джинсами и жевательной резинкой. Постепенно, по мере роста коммерции, пошли и специальные заказы: бас-гитары «Yamaha» и музыкальные комбайны. Эразм, в ту пору рыжий разбитной парень, ловко все сбывал, и жизнь потекла как в сказке.

Они быстро обзавелись машинами, жена и дочь Тофуи были одеты с иголочки, по последней моде. Эразм часто вытаскивал его на материк, во Владик, в Хабаровск, иногда и в Москву и Ленинград. Эразм, свалившийся на остров неведомо откуда, всерьез утверждал, что он коренной петербуржец и происхождением чуть ли не из графьев.

Тофуи, конечно, ему не верил, он просто щурил и без того узкие глаза: ему очень нравилась эта легкая жизнь, Эразм, с помощью денег молниеносно решавший любую бытовую проблему, Эразм, внезапно остановившийся в засыпанном листьями московском переулке и рассказывающий про графа Толстого, который именно в этом доме кому-то бил морду или кого-то любил, а интриганку эту звали Анна Каренина, а может, Софья Андреевна...

Их предприятие лопнуло внезапно и анекдотично. Дочке некоего большого начальника на острове не подошли джинсы, она захотела поменять размер, пьяный Эразм послал ее куда подальше. За девушку вступились, произошла драка, Эразм оказался в околотке, и все бы ничего, он был готов поменять джинсы и вернуть деньги и вдвойне, и втройне...

Но... Девушка в слезах пожаловалась папе на проклятого фарцовщика, как раз шла очередная волна борьбы с теневым капиталом, начальник позвонил куда надо. Эразма раскололи быстро, Тофуи взяли на обратном рейсе, на донышке сумки валялась пачка йен, которые он не успел потратить и рассчитывал на них в следующую поездку. «Извини, родной! Валютно-финансовые махинации, — сказал ему начальник таможни, — это почти что родину продать. Понял ты, япошка безродный?..»

В общем-то он отделался нелегким, но испугом. Всю вину на себя взял Эразм, «загадил мозги честному труженику, извините, гражданин следователь, ввел в заблуждение».

Жена и дочь били поклоны во всех инстанциях, так что на суде ему дали условный срок и запрет на выезд за границу. Эразму тоже повезло, уже начиналась гласность, и свои четыре года колонии общего режима он скромно оттарабанил где-то в уссурийской тайге.

Годы шли быстро. Дочка выросла, окончила лингвистический институт в Москве. Сразу после начала перестройки она и жена успешно репатриировались в Японию, у дочки была хорошая работа переводчицы, ее ценили, она моталась и в Индию, и в Китай, жена счастливо жила себе в полупансионе в пригороде Саппоро. Он иногда навещал их, но всегда с радостью возвращался на остров.

«Здесь у меня мама и папа похоронены, — отвечал он на недоуменные расспросы. — Прикипел я тут. Да и не люблю я все эти косоглазые прибамбасы...»

Это был бойкий старичок и — в тех редких случаях, когда выходил в зал, — весьма словоохотливый. «Я ведь чебуречную хотел открыть, — как бы извинялся он за сервис. — Мне очень нравилась чебуречная в Москве, на Колхозной площади. Как теперь называется Колхозная? А-а! Мне Колхозная очень нравилась... Но в японском центре поддержки соотечественников мне сказали, что надо продвигать японскую культуру. Короче, денег дадут только на национальный ресторан. “А у меня мама русская, — сказал я, — вот и будет национальная чебуречная”. Но этот желтолицый так на меня посмотрел, что я понял — лучше помалкивать».

«Вот и кормлю вас дохлой рыбой, простите меня, грешного...» — хотел добавить Тофуи, но под укоризненным взглядом официантки замолкал.

Эразм вернулся на остров поседевшим и отягощенным смешными знаниями. Он, будучи совершенно трезвым, утверждал, что прочел на зоне всю историю философии, которая была в лагерной библиотеке. Он еще много чего утверждал, оголтелой лжи или правды, Тофуи по привычке щурил узкие глаза, но ему уже было лень гнаться за мерцающим светом Эразма.

В кафе негромко звучал голос Шклярского.

— Здравствуйте, Павел! — приветствовал его Каторжанин. — Напомните мне, вы ведь по профессии землемер?

— Статистик. В том смысле, что я окончил экономико-статистический институт.

— Я и говорю: строитель Дауд.

Он уже привык к изворотливой логике разговора Эразма и просто слушал «Египтянина» Шклярского.

— Да, прилетел сегодня утром. Вас угостить?

— Если можно, — сказал Эразм. — Лед в Охотском еще не встал, корюшку поэтому не могу брать. А сволочь Тофуи жадобится, говорит, надо сохранять запасы к новогодним праздникам. Итак, поговорим с вашего позволения о землеустройстве, — продолжил Эразм. — Или о статистике. Это практически то же самое, просто статистика — вертикальное построение мысли, иногда смотрящее на землю под прямым углом. Человеку очень нужно все подсчитать, рассчитать и потом с гордым видом сообщить окружающим, как правильно жить.

— Вы опровергаете основы мироздания, — усмехнулся Павел. — А как же насчет того, что надо держаться корней? Патриотизм, историческая преемственность, здравый смысл, в конце концов?

— Если ходить по земле и работать на ней — безусловно, надо. А если лететь в затяжном прыжке навстречу судьбе, то вовсе не обязательно.

— Ну, дорогой мой, если все будут летать, кто же будет работать? И где тогда вы возьмете водку?

— Вы абсолютно правы, Павел. Вы даже можете сказать: вот она, позиция вечного паразита общества, который воровал при социализме, ворует при капитализме, ничего не созидает, и, когда откинет копыта, никто его не вспомнит добрым словом. Есть только одна закавыка, которая, к сожалению, ломает сию безупречную логику. В доколумбовой Америке не было колеса.

— При чем здесь доколумбова Америка? — разозлился Павел. Апломб самоучки Эразма начал его раздражать. Он и сам не отличался патриотизмом, честностью в работе, с самого начала существования в бизнесе делал множество нелицеприятных вещей, было дикое желание, как тогда говорили, «упаковаться»: первая квартира, первая ванна джакузи, первая машина. «Не убиваю же никого, — говорил он приятелям, коллегам и в первую очередь самому себе. — Государство против нас, пенсия нам не грозит. Надо защищать свой маленький мир, сплоченный корпоративной этикой». Сплоченность корпоративного мира быстро оказалась обычной фикцией: свои в сложных ситуациях сбегали, даже не успев предать. Все это сопровождалось каким-то странным азартом, болезненным ощущением того, что ты выигрываешь и выигрываешь изначально проигранное. Как-то незаметно азарт уступил место инерции, а потом...

— А потом апатии, — сказал Павел.

— Не понял?.. — честно сказал Эразм. — Вы не закажете мне еще водки?

— В доколумбовой Америке не было колеса, были массовые человеческие жертвоприношения, абсолютная кастовость общества, правители инков говорили на языке, недоступном простому народу, но при всем том конкистадорам явились выдающиеся чудеса архитектуры, инженерной и математической мысли — вы это хотели сказать, Эразм?

— Я хотел сказать, — ответил Эразм, — они жили без колеса, среди джунглей и ягуаров, они жили без денег, они смотрели на мир чуть-чуть иначе, чем мы, и не подохли с голода. Сами до этого докопались или кто-то подсказал, черт их разберет. Но, боюсь ошибиться, похоже, они умели лететь навстречу этой самой судьбе и по дороге делать что-то полезное. При всей их очевидной жестокости.

Он хорошо помнил этот миг апатии. Он, представитель крупной фруктовой компании, прилетел в Кито заключать годовой контракт на поставку бананов. Посольская машина задерживалась, они со встречающим, заместителем торгового консула, отошли на бетонированную площадку покурить.

Фигура, коренастая и сильная, с космой черных как деготь, немытых и нечесаных волос, вдруг выросла перед ними. Сначала он даже не понял, кто это — мужчина или женщина. Индеец молча протянул руку, повернув ладонь тыльной стороной вверх.

— Он из горной деревни, — сказал встречающий. — Живут там на самой верхотуре, питаются чем придется. Когда совсем невмоготу, спускаются к аэропорту просить милостыню. Дикие совсем, видите, даже в глаза не смотрит. Гордый.

Весь вечер он пил в гостиничном номере, отказавшись под предлогом усталости от делового ужина. «Мы чужие для них, пришли, все испоганили, понастроили дорог в места, куда ходить не надо, принесли своего бога, которого зачем-то распяли, — звенело в голове от виски. — Мы для них какие-то суетливые букашки. даже посмотреть не захотел. он нас не видит, в нас для него ничего нет, пустота и тщеславие, оболочка никому не нужного статуса».

Утром, с гудящей, как колокол, головой, он наскоро подписал контракт, согласившись, к изумлению эквадорцев, на самые невыгодные условия.

— Что-то вы так быстро?! — недовольно сказал все тот же заместитель консула, провожая его в аэропорту. — Мы для вас целую культурную программу подготовили. На две недели все расписано.

— Извините, срочные дела в Москве, — с натянутой улыбкой ответил он. — Волка ноги кормят.

«Баран ты, а не волк, — подумал провожающий. — Даже воровать не научился по-человечески...»

* * *

Ребекка шла по самой кромке воды, издалека размахивая рукой.

«Привет! Я родила, — сказала она. — Мальчик. Назвала Глеб».

«Сильно! — ответил он. — И кто же автор?»

«Автор — я сама».

«И все же. Я весь в ожидании подробностей».

«Ты же отказался на мне жениться. Поэтому...»

«Прежде чем жениться, надо развестись».

«Я тебя умоляю, Карыгин. Не повторяй за возлюбленной барона Мюнхгаузена. Тебе не идет цитировать женщин...»

Он резко поднялся на песке, открыл глаза и начал усиленно тереть их. Солнце пробилось сквозь белесую полосу тумана и безбожно слепило. В нескольких метрах рыбак в высоких резиновых сапогах монотонно закидывал удочку в море.

— Вы не видели здесь девушку в светлом платье? — спросил Павел.

Рыбак ошалело посмотрел на него: «Морж хренов, вода градусов восемь, а он тут купается. Обдолбанный, наверное. Как бы копыта не откинул. Уйти, что ли, от греха подальше...»

С Ребеккой они познакомились на сайте. Потом она была Шарлотка, Алиса в Зазеркалье, Черная мамба и еще с десяток псевдонимов. Но именно первый врезался ему в память до такой степени, что он не стал утруждаться ее настоящим именем. К фото прилагалась лаконичная анкетка: интеллигентная барышня с высшим образованием ищет спонсора и эротических утех.

В их первую ночь они плескались в ванне, выпивая коньяк и иногда выбегая на кухню покурить. «Расскажи мне еще что-нибудь про твою лицемерную богиню...» — снова просила Ребекка. «Почему лицемерную?» — удивился он.

Он рассказывал ей давнишний фильм, названия которого не помнил, о человеке, который в грязном мексиканском кабаке встретил женщину неземной красоты, сделал ее своим божеством, во имя ее обманывал, покорял, убивал, погибал и воскресал, и однажды она исчезла навсегда. И он брел по пляжу, бросал горсти песка в волны и молил богов о пощаде. С коньяком сочинялось хорошо, он расцвечивал забытый фильм подробностями, которых там, возможно, и не было.

«Боги, спускаясь на землю, не становятся людьми, — с твердостью, достойной библейской героини, сказала Ребекка. — Поэтому она лицемерная, твоя богиня: поиграла с человеком и забыла про него. Она же не ведает ни любви, ни жалости, ни биения сердца, она же бессмертная. Она и есть сама судьба».

— Ссылки на судьбу — удобная версия для слабаков, — размышлял он, вполуха рассматривая вместе с супругой завершение ремонта в их новой квартире. — Экий вы, батенька, однако, ницшеанец. Что же вы, сверхчеловек, ведетесь на крючке у этой красавицы?

Он даже оглянулся, настолько точно прозвучал этот вопрос, будто не у него в голове.

И дело было, собственно, не столько в квартире, которую он конечно же оформил на имя жены. Он понимал, что погружается в бездну, что это не его жизнь и что все слова, даже самые простые и правильные, приобретают почему-то совершенно иной контекст, не чужой, не другой, а именно иной, то есть совсем не поддающийся пониманию.

«Ну да, твоя же жена актриса, — сказал он себе. — Вот ты и попал на спектакль». «Несостоявшаяся актриса, — со злостью добавил он. — В кино снимают жен или любовниц, а ты не режиссер и не миллионер».

Скандалы давно уже стали фоном их семейной жизни. Жене отказывали в профессии, зрителем был он один вместо полного зала.

— Да брось ты ее! — как-то сказала Ребекка, не дослушав его нытье. — Все это чушь, что у актрисы не может быть семьи. Женщина всю жизнь мечтает о принце, а в результате подстраивается под того, кого предлагают обстоятельства. Я думаю, твоей мадам не нужна ни семья, ни сцена. Ей нужно только одно — блистать ежесекундно, ты же постоянный статист, слава богу, с деньгами. И вообще, покажи мне ее. Ты носишь ее фото в портмоне?

— Нет. У меня и портмоне, собственно, нет, — сказал он.

— Карманников боитесь, товарищ бизнесмен. Принеси фотографию, я взгляну зорким глазом и сразу приговорю. Я же колдунья, ты не знал?

— По-моему, ты заигралась на своих сайтах 18+, — раздраженно сказал он. — Какая ты колдунья? Обычная девка.

— Обычная?! — Ребекка лукаво посмотрела на него.

— Ну, извини, необычная. Пардоньте. Я не в настроении сегодня.

«Человек — лучший адвокат самому себе! — решил он, проезжая спустя несколько дней мимо дома, где жила Ребекка. — Не буду показывать фотографию, пусть все катится своим чередом...»

«Вот только куда катится? — он выпил водки в ближайшем баре. — “...Я сам обманываться рад!..”»

* * *

Он всегда хотел жить в загородном доме. В советском детстве он зачитывался английскими готическими романами, под завывание зимнего ветра представлял горящие поленья в камине, ажурную деревянную лестницу, ведущую на второй этаж, в спальни.

Разбогатев, он выбрал место совсем рядом с Москвой и приступил к строительству. Детские мечты периодически упирались в твердолобую логику прораба и финансовые возможности, дом получался не вполне таким, каким снился в давние времена, но все равно он ему очень нравился, его дом, его пристанище.

— Мой дом — моя крепость! — с гордой опрометчивостью сказал он будущей жене, пригласив ее вскоре после знакомства. — Дом почти закончен, так, небольшие отделочные работы.

Ольга села в кресло напротив камина.

— Наверное, потратил кучу денег, — сказала она. — А я за городом жить не смогу. Мне нужен шум машин за окном, дыхание жизни. И потом, эти жуткие пробки...

Так и повелось. Ольга приезжала в дом изредка, а став женой, практически никогда. Он, правда, резко остановил бабские попытки перетаскивать из дома в квартиру сувениры, которые собирал по всему свету.

Статуэтки языческих божков составляли ему достойную компанию во время обедов в выходные.

Он накрывал парадный стол, тщательно сервировал, обязательно мыл грязные сковородки и плиту — подсмотрел когда-то эту чистоплотность в японских ресторанах, — перед тем как выпить первую рюмку. Завершив трапезу, курил на крылечке. Летом было особенно хорошо, птичье многоголосье забавляло. «У меня тут соловьи!..» — с пьяным умилением барина думал он.

Зато зимой, когда гудел и кривлялся ветер, далекий мир не казался таким враждебным. «Хорошо, что сегодня суббота, не надо никуда ехать, ни с кем разговаривать», — думал он в субботу. А в воскресенье воровато поглядывал на часы: «Только пять. Еще и вечер, и ночь впереди...»

Он умывал лицо снегом и смотрел на телефон: жена не звонила. Следует отдать дому должное: напиваясь в выходные, он никогда не устраивал ревнивых сцен, не трезвонил ей среди ночи. Атмосфера благодати и полноты существования в этих стенах на какое-то время успокаивала его упрямую натуру.

«Женушка! Роднулька моя! Не ревнует... А вдруг я здесь с девками зажигаю?..» — с такой почти идиотической мыслью он засыпал, примостившись на диванчике у камина, полной грудью вдыхая запах липовых дров.

Звонок раздался в шесть утра.

— Черт проклятый! Опять ему Армагеддон привиделся!

В воскресенье, ровно в шесть утра, мог позвонить только Левон. Это был его старинный приятель, они дружили с института. Левон был из московских армян, пятое поколение в столице, говорил только по-русски и неплохо по-английски, на исторической родине бывал раза два, и то по служебным делам.

Левон был преуспевающим адвокатом и, как любой хороший адвокат, временами впадал в дикий запой.

В эти страшные часы презрения к нормам правопорядка в его обычно мирной атеистической душе поднималась буря протеста. Он вспоминал о дате рождения Павла и назойливо, но, как ему самому, наверное, казалось, грозно шептал в телефонную трубку: «Три шестерки. Печать дьявола на тебе. Но воссияет в пламенеющем небе звезда возмездия, и будет антихрист повержен, и ты, лукавый слуга гордости и порока...»

— Приезжай, гнида! — обреченно произнес Павел. — Поспать все равно не дашь...

Левон сидел на полу возле камина, тихий и какой-то сникший.

— Знаешь, чего я запил? Ехал позавчера на судебное заседание. Я всегда в суд на метро езжу, чтобы не опоздать. Дед сидит напротив, с виду вроде цивильный. И вдруг он мне говорит: «Вы — подлый человек!» Я налево-направо посмотрел, никого рядом нет. Я ему в ответ: «Ты чего, старый хрыч, с утра нажрался?» А он так посмотрел на меня, я даже не могу передать как, встал и вышел. Меня до сих пор колбасит, будто он мою сущность наизнанку вывернул.

— Пора отдохнуть, заработался, — сказал Павел. — А лучше поезжай в Ереван, посети храмы предков. Хотя не стоит. Вдруг совесть проснется, придется профессию менять.

— Гад ты, Пашка! — оживился Левон. — Нормальная у меня профессия, куда без нее ворам и жуликам. Я, между прочим, одному турецкому банку отказал. Закипело во мне праведным гневом, они же наших в одиннадцатом году резали.

— Во-во! Пациент начинает выздоравливать. — Павел сел в кресло напротив камина. — Крепкая славянофильская ненависть к иноверцам всегда вдохновляла на борьбу с супостатом и прочие трудовые подвиги. Не забудь уменьшить мзду с подзащитного, раз уж каяться потянуло.

Его любезная супруга одно время зачастила в церковь. Ей тотально не везло ни с кино, ни с театром. Он даже пытался давать какие-то деньги на предполагаемые постановки, но средств хронически не хватало, дом и квартира забирали слишком много. В итоге или из-за этого, по глубокому убеждению жены, проекты спектаклей рассыпались уже после третьей-четвертой репетиции.

«Послушай, если ты так хочешь блистать на сцене, — сказал он во время очередного скандала, — продай ты, к чертовой матери, свою машину».

«Давно пора продать твой дом!» — стальным голосом сказала Ольга.

Вот так, между молотом и наковальней, она что-то выпрашивала у Бога, милостыню или отпущение грехов, он старался не думать об этом. Пьяным он попробовал ее унизить. «В средневековье актеров хоронили за церковной оградой, — сказал Павел. — Как-то нелепо обращаться туда, где твою братию не жалуют».

Жена завершила макияж и одарила голливудской улыбкой: «Я на кастинг, милый! Буду поздно. Поужинай где-нибудь самостоятельно...»

Левон умиротворенно спал в кресле.

«Он правильно расставил приоритеты, — подумал Павел. — Найти, не потерять, напиться, проснуться, стряхнуть шагреневую кожу сомнений и пойти вперед с неомраченным лицом. Вор должен сидеть в тюрьме, но закон что дышло, и добрый самаритянин всегда поможет избежать сей участи печальной. Спи, моя радость, усни...»

* * *

— Наша эпоха бездарна. Миром правят портные, поэты умерли, философы скатились в психоаналитики, а кинозвезды жалко пародируют великих трагиков прошлого.

Свой обличительный монолог Эразм произносил, поставив одну ногу на опущенный в море табурет и выпивая из горлышка нарядной бутылки.

— Кстати, спасибо за «Маcallan». Первый раз в жизни пью настоящий шотландский виски. — Эразм сегодня был на редкость пьян. — Вы правда привезли его из Лондона?

Стояла чудная погода, Павлу удалось с воплями отправить очередную партию продукции, и он пригласил Эразма сибаритствовать на пляж.

— Какое счастье, что Высоцкий умер до наступления свободы. Что бы он сейчас пел и кого бы играл? Выступал бы на концертах — пчелы против меда? — Эразма закачало на ветру, и он неуклюже плюхнулся в воду.

— Воистину! — сказал Павел. — Новый островной коктейль: виски с чистой как слеза водой Охотского моря.

— Вы все иронизируете, — обиженно прогундел Эразм. — А мне придется неумолимо трезветь, в порядке солидарности со всей нашей великой страной.

— Вы тривиальны: хранитель традиции. Кажется, еще Плиний ворчал, что нравы стали унылы, читать и слушать некого, а цены на рыбу из Тибра задраны сверх всякой меры. А дело ведь было до наступления точки отсчета современной хронологии.

— Послушайте, вы, антискалигер. Эта замечательная маска трезвомыслящего исследователя исторических процессов не спасает от тошноты окружающей действительности. Народ глупеет, президент прилюдно удивляется коррупции в правительстве, — можно подумать, он в этом правительстве не всех знает лично, — страна катится в тартарары, а вы... вы, высокомерный москвич, грабите на излете рыбные ресурсы нашего уникального острова. Казнить боярина, и немедля! — Эразм воткнул указательный палец в песок.

— Не поверишь... Все украдено до нас... — пропел Павел.

Лицо Эразма сразу потеплело, став искренним и почти блаженным: «Он инопланетянин — Шклярский. Он всю свою жизнь находит нужную, нет, не слова, тональность происходящего. Он, Башлачев и Цой. У Гребня так не часто, у