Вспоминая комсомол

1

В год московской олимпиады иногородцев-лимитчиков, валютных и ресторанных проституток, алкашей (бомжей тогда не было — все имели прописку), а также солдат, курсантов, студентов и прочий антисоциальный элемент выселяли из столицы за 101 километр. Сессии у студентов провели на полтора месяца раньше срока. «Очистить город и предстать!..» Я к тому времени членскими взносами по 2 коп. ежемесячно наплатил в комсомол столько денег, что ЦК ВЛКСМ решил выслать меня, студента, вообще за 1001 километр: от журнала «Молодая гвардия» отправить в командировку на Сахалин, на путину. На красную рыбу, разведать, как там она добывается молодежью. На 10 дней, самолетом туда и обратно, плюс суточные. Меня и еще одного комсомольца, назову его Павел, моего однокурсника из Таллина. Из советского Таллина, разумеется, но в ином месте он мог отрекомендоваться и Паулем. Хотя никаким Паулем в действительности не был — просто Паша из Таллина.

Редакционное задание было расплывчатым — «как повезет, вас встретят наши товарищи и введут в курс», но временные рамки ЦК жесткие — 10 дней. Напрасно мы с Паулем пытались убедить молодежных вождей страны, что это нереально, что судно 10 дней только на отходе может стоять и другое тэ пэ. Тщетно. Товарищам из ЦК казалось, что слетать в мае — июне на Сахалин, выйти в море на путину, попрыгать там с судна на судно и через 10 дней вернуться снова в ЦК так же просто, как, скажем, смотаться из Москвы в Прагу для завязывания молодежных контактов.

Короче, мы полетели на 10. «Паша! Всю бумажную валюту, карманную мелочь, а также ручные часы желтого металла в любом техническом состоянии берем с собой! А то могём не вернуться! Это Сибирь, а не Финка твоя, понимаешь». — «Ну, ольгу, Георг!» «Ольгу» — по-эстонски что-то вроде нашего «конечно, согласен, заметано». «Кольцо не снимай, — кивнул я на его кисть. Паша был женат. — Ну, ольгу!»

Товарищи на Сахалине нас не встретили. Мы сами доехали на такси прямо до обкомовской гостиницы: а что мелочиться — фирма оплачивает! Таксист, похожий на артиста Олялина в молодые годы, везший нас в расхлябанной, битой «Волге», был мрачен и играл желваками. Не любил обком партии?.. Или, может, именно эту «Волгу» партийные товарищи сбагрили из своего гаража в таксопарк? Мы пытались его разговорить, пытливо нащупывая близкие ему темы, заговорили о ценах, счетчике... «А если сдача?» «А вот сдача!» — наш Олялин сунул руку куда-то под панель и выхватил кусок полосового железа с драчовый напильник. Так же, одним движением, убрал обратно. Склонился над баранкой. «Понятно...»

Солнце вставало над Южно-Сахалинском. И мы заселились в обкомовскую гостиницу — чопорное двухэтажное здание, крашенное в желто-розовый цвет. Черт-те что. Но выделяется.

В столице края рыбу не ловили, нам нужно было в Невельск. Но и торопиться зачем — когда тебе 26, скажем, лет и у тебя целых 10 дней шальной командировки за счет ЦК? И где он, этот ЦК? Доведется ли свидеться?

Дежурная по этажу посоветовала начать знакомство с городом с рынка. Умная женщина, это ж почти карнавал — пошли!.. На рынке торговали своей снедью в основном корейцы. Все можно было пробовать и в любых дозах. Мы скоро поняли почему. У них вся еда — выращенная и дары моря — с красным молотым перцем, чесноком и еще какой-то огненной приправой, один к одному, — после первого же жевка хочется водички. Чамча, китайская капуста в особом маринаде, вся красная от перца... Ну очень вкусно! После нее внутри все горит, как будто факел проглотил: рот, глотка, лицо, грудь — все!.. Не то что водичкой — водкой не запить. Только на третий день попривыкли и снова стали поддевать майки.

Но хорошего помаленьку, пора и в Невельск — товарищи нащупали для нас тему. И даже судно — СРМТ^[1] с комсомольско-молодежным экипажем. Рейс у него небольшой — 90 суток. Здрасте, попа новый год! Ну да разберемся на месте. На путине судов много, можно перескочить. О нашем явлении район промысла оповещен. А то!.. Мы же от ЦК.

В Невельск только железнодорожным путем. Путь узкий, вагончики маленькие и как-то несерьезно вихляются туда-сюда и грохочут — что на американских горках мчим по-над сопками, над распадками, порой как бы по воздуху пролетаем — внизу пропасть — и вдруг ныряем в черную трубу туннеля и несемся в нем в кромешной темноте, с лязгом и подскоком. Ух, здорово, ух, хорошо! И нисколько не страшно!

Павел достал свой «Зенит» и стал выцеливать кадры из этой сахалинской Швейцарии. Лесок на сопках скоро пропал, и увалы оголились полностью. Оказывается, японцы, оставляя Сахалин после капитуляции, успели вырезать с южной его части весь лес. Весь! И вывезти в свою разгромленную японскую империю. С той поры леса на юге Сахалина нет. Сопки покрыты полутораметровой травой, бамбуком и какими-то лопухами величиной с дамские зонтики. В начале лета это очень красиво. Собственно, и узкоколейка эта построена японцами еще в начале 20-х годов. Они тут давно порожки обивают, мечтают заграбастать «русскую каторгу», можно вспомнить и 1905 год...

Мимо нас, косясь нелюбовно, продефилировала проводница — нашего возраста комсомолка в форменной синей юбке, блузке и пилотке с молотком и разводным гаечным ключом на кокарде. Я почувствовал недоброе, но было поздно — хвостом за ней приплыл милиционер с планшеткой на боку: «А предъявите!..»

Паша достал красный паспорт гражданина СССР, удостоверение корреспондента эстонского ТВ, двух таллинских газет, командировочное и еще всего много. Кроме студенческого билета — вижу, сидя напротив. Ход ошибочный. Стал служивый все перебирать и изучать тщательным образом. Долго. Очень долго. Летим в вихлястом вагоне, а он читает себе. Будто по слогам. На нас поглядывает. Но не очень-то мы, холодные прибалты, на японских или южнокорейских шпионов похожи — как ты нас ни верти.

— Послушай, лейтенант... — не выдержал я.

А может, он был даже старший. или не лейтенант, а сержант... Запамятовалось за давностью лет, не обессудьте. Столько лиц промелькнуло на переломе эпох: молодых и старых, умных и дураков, коммунистов и монархистов, в форме и без, мужских и женских... и кто там был в каком звании? Генералов, и тех не всех вспомнишь, прости господи.

— Мы студенты из Москвы! В командировке от ЦК ВЛКСМ, не видишь? — И сую ему свой студенческий.

Тут и Павлик достал.

— Есть такой институт?

— Ну да! Маленький... В Москве все есть.

— Фотоаппарат до конечной уберите. Съемка запрещена.

Отдал бумаги, козырнул и отчалил.

— А я о ней вначале тепло подумал, — говорю, глядя в спину (и чуть ниже) удаляющейся по проходу проводницы. — Душевно...

— Девушка на месте, — заключил напуганный Павел.

— Слава богу, не с веслом! — соглашаюсь я.

2

С нашим появлением в Невельске ничего не изменилось. Шла обычная работа в порту, мятые, как консервные банки, пыхтели черные морские буксиры, подъезжали и уезжали уазики, кто-то зачем-то прибывал на борт и убывал с борта, по громкой связи раздавались объявления и команды, вроде бы на русском языке, но непонятные нам, а долгожданной отмашки «Отдать швартовы!» все не было — судно стояло на отходе. Стояло и стояло. Почему? А просто не могли собрать команду целиком! То моториста нет, то тралмастера, то сразу трех матросов! А вчера были. Но зато не было других. Отход, понимаешь...

— А куда они так деваются? — полюбопытствовали мы.

— Да есть тут одно место... Сами не пропадите, вас ждать не будем!

— Ну, ольгу!

— Какую еще на... Ольгу?..

Невельск — это порт и одна улица, вытянувшаяся километров на шесть-семь по берегу, вдоль прибойной полосы. Сразу за домами поднимаются крутые сопки. Да что там сопки — это уже настоящие горы, скалы и ущелья. У многих горожан есть «жигули», японские иномарки, привезенные рыбаками на крышках трюмов и палубах. Вот на этих авто невельчане и катаются по единственной улице по семь километров взад- вперед, туда-сюда, вжик-вжик... (Так было.)

И заинтересовавшее нас место мы, конечно, нашли.

И место это было достойно внимания — что приезжего, что местного, не обремененного служебными и тесными семейными узами человека. Ресторан! (Почему-то напрочь забылось его название...) В нем-то рыбаки и оставляли все свои «шальные» деньги. А зачем еще они им тут, на каменистом продувном берегу, ну?

«Паша, ущипни-ка меня вот здесь... Мы в Риге или Таллине?» Полумрак, красное дерево, кресла, кожа и панбархат, сервировка, инструментальный ансамбль с певицей... Мама родная!.. «Садимся, брат, отдыхаем! Мы на отходе...» Официант подскочил чуть ли не с заложенной за спину рукой. Принял заказ, вернулся с закусками, спросил:

— Девушек не подогнать?

Мы переглянулись, тая от сервиса.

— А сколько мы вам за них будем обязаны?

— Нисколько, у них свой профсоюз. Варианты разные, договоритесь...

— Нет, спасибо. Мы сами!

— Приятного вечера!..

Варианты действительно были, мы видели, и действительно приятные. Но... не походили мы на рыбаков с путины, вот в чем дело! Вообще на моряков не походили. Тогда как, если разобраться, до института я ведь тоже хаживал за морской горизонт! И Паша был яхтсменом. А какой же уважающий себя таллинец не считает себя яхтсменом?.. Я иногда шутливо величал его «смерть под парусом», по ассоциации с популярным тогда латвийским детективом — фильмом длинным и мутным. Но цветным!.. Ох, лучше бы мы так не шутили. Так кто ж мог знать, кто мог...

Ну а какие-то безусые московские журналисты зачем членам обозначенного выше профсоюза? Никого тут, в ресторане, Москва не интересовала, да никто там и не бывал ни разу — какого лешего и зачем? Одна так и призналась, стреляя глазами по сторонам:

— Ребята, с вами интересно, но... у меня времени всего два часа. Как-нибудь в другой раз! — А Павлику — отдельную любезность за бесплатно: — Сними ты свой пиджак! (Пиджак был кожаный, подогнан по фигуре.) А то подруги тебя за комитетчика приняли...

Павел, вспомнив эпизод в поезде — и что за напасть! — так поспешно стянул его с себя, что она расхохоталась. И мы ее поддержали... Такие все тут были родные и честные — а ж до слез!

Но и на журналистов возник в зале небольшой спрос. Со стороны двух местных библиотекарш. Кого они тут ловили, каких таких читателей? И надо было Павлу им попасться — а нечего языком бить! Он по гороскопу петух, и ему всегда необходимо распушиться перед всем курятником.

Стало нам за столом в меру весело и культурно. И уже никто на нас не посягал, но и мы не имели права. Такой порядок. Потому что, может быть, у других даже меньше двух часов времени. Или как у нас с Павликом — мы ж на отходе!.. Поэтому что досталось, тем и владей, не суетись и не мешай другим. Бузить некогда, надо успевать. Рейсик в 90 суток — какое-никакое, а испытание-с.

Были они крупные, трезвые, одна брюнетка, другая рыжая, в очках, и, что душой кривить, сделаны Господом нашим без огонька или в последнюю очередь — подзатупившимся инструментом. Я брюнеток как-то сроду побаиваюсь (в детстве цыганами пугали: украдут, дескать), а рыжих просто не люблю за их неестественный окрас и мелкую курчавость, но... что досталось, то и имей. Паша скупым прибалтийским красноречием развлекал дам, я ему подшучивал, выпивал по граммульке и видел, как даже то, чем мы владеем, уплывает из рук и целиком нам вряд ли достанется, потому что ведем мы себя неправильно. Не про Маркеса и музей всех изобразительных искусств имени А Эс Пушкина требуется здесь петь и уж тем более не про ЦК ВЛКСМ — как он нас в дорогу провожал (пять дней по кабинетам тыркались), а про земные вещи, не побоюсь этого слова, человеческие, и даже, еще раз не побоюсь, плотские. Ниже надо брать, как на охоте: в голову не целься, можно промахнуться, бей в тулово, в круп, так надежнее, м-да. Мне казалось, что перед нами именно такая задача стоит. Но Паше виделось иное и иначе...

В результате натанцевались мы с ними как те дикари с островов Полинезии, поприжимались даже — так тут все этим занимались: чем ближе к концу, тем плотнее, — а затем повели их домой.

— Как там у графа Соллогуба?.. Маскарад клонился к концу. Кавалеры и маски разбились попарно, молодые безбрадые юноши горделиво влачили под руку утомленных собеседниц...^[2]

Девушки аккуратно смеялись и приглашали нас завтра к себе в биб­лиотеку. Мы горячо обещали — мы же для этого сюда и прилетели, в библиотеку, — и скоро дошли до их дверей. Они почему-то жили в одной квартире — хоть локти кусай! Попарно мы так и не разбились, а поцеловали пробой (замок английский) и пошлындали на свой молодежный СРМТ. Огни порта хорошо светились внизу, и только там, мы знали, еще теплилась молодежная жизнь... Может, это было и к лучшему — завтра (уже сегодня) нас обещали забросить на прибрежный лов как раз на красную рыбу — в открытом океане она, как известно, не ловится...

— Паша, давай вернемся, скажем, что мы студенты...

— Зачем?

— И они нас пожалеют...

— Ха-ха-ха!..

3

Пролистываю сейчас номер журнала с нашим очерком и понимаю, как это теперь все далеко, в другой жизни, ином веке, действительно положено ему быть именно таким, с пожелтевшими страницами — от времени, смены эпох и воззрений. Нет уже тех реалий, понятий, интересов, забот, целей, языка. Нет, конечно, на Сахалине и мощного рыболовецкого колхоза «Заветы Ильича». Тут вообще редакция оставила один абзац. А мы там, за абзацем этим, в сапогах и оранжевых прорезиненных штанах до подмышек стоим в ботике по колено в красной рыбе, тянем сеть, а вечером едим с мужиками уху из горбуши и закусываем водку огромным крабом, зацепившимся за нашу сеть. Он, сопротивляясь плену, потерял одну ногу, но все равно мы его едва одолели, так он, сваренный в кастрюле, был сытен и вкусен.

Студен был вечер. Гористый увал слева, закрывающий бухту от Японского моря, защищал нас от ветра, а заходившее солнце нимбом обнимало его. Где-то за этим кряжем, на юго-восток, пролив Лаперуза отсекал Сахалин от Японии, через него и проливы Курильской гряды мы и должны были выйти на промысел в Тихий океан на своем молодежном сейнере. Капитану всего-то 31...

Там, на причале, было что-то такое еще, простое, но обязательное, без вопросов и ответов, без суеты, нечто обыденное и торжественное одновременно, — был заслуженный мужской отдых и скупой, благодушный разговор после изматывающего и азартного труда в качающихся посудинах, в холодном тумане с дождецом, накрывшем было нас с утра. Там был ресторан души. Мы были молоды, мы никуда не спешили — мы просто участвовали в жизни, в рыбацких буднях, казалось бы вечных и неизменных здесь, на краю земли... И это было восхитительно — как понимаешь только теперь. Только теперь, когда уже нет ничего и никого в живых, очевидно, кроме тебя.

Писали мы врозь, а потом соединили, где соединялось, или, не заморачиваясь особо, просто оставили варианты для редакции — издательское дело в «толстых» журналах тогда двигалось медленно, наш очерк вышел больше года спустя. И доводил я его уже один, ругаясь и отстаивая то, что мне казалось ценным, то, что написал именно Паша. Но его в тексте осталось мало, да кто это теперь разберет, я и себя-то не узнаю — так причесано. А тогда, когда резали по живому, оставляя одну сухую инфу да «производственную тематику», было больно — нам, молодым, пылким и наивным. Мы оба были прозаиками, но в душе-то — поэты, романтики!..

Вернулись мы в самом начале июля, Олимпиада накатывалась на Моск­ву, помыслы всех были связаны только с ней, и на нас в ЦК взглянули... как на мелкую рыбешку в прилове — плавают тут всякие. Собственно, с журналом все было в норме, там назначили для контакта редактора, но в «головном» ЦК — полная непонятка. Ну ладно, когда мы отправлялись в такую даль за комсомольские бесценные, по копеечке собранные деньги (один билет до Хабаровска на Ил-62 стоил 114 рублей — зарплата инженера и, предположу, инструктора ЦК ВЛКСМ), возможно, от нас чего-то такого ждали — цветов или конфеток в кульке — и, выжидая, гоняли нас по кабинетам с мутными, не проясненными для нас задачами. Кстати сказать, неизвестно, сколько бы мы там проторкались, если бы над нами не сжалился по совершенно собственной инициативе и чисто из земляческих соображений новенький секретарь из Литвы (Паша из Таллина, я из Риги — ходил там в море): взял за руку да и провел по всем цековским кругам, по всем комсомольским кувшинным рылам. А то мы уже ездили туда как на работу, чайком в буфете перебивались, благо подавали его там из самовара и совсем задешево. Да, в цековском буфете Ленинского коммунистического союза молодежи стояли ведерные самовары, и две буфетчицы здоровых физических форм и, надо полагать, моральных устоев, в русских народных нарядах отпускали из них напиток по 3 копейки за чашку! (Даже боюсь предположить, как было все обустроено в буфете ЦК партии родной... Нет, не буду и пытаться.) Вот где была, окопавшись, исконная Русь, вот где были спрятаны скрепы и в чьих руках находились!

Не знаю, может, всего лишь к предстоящей Олимпиаде примерялись в те дни. Дела эти, как и церковные, сокрыты от очей простых смертных (рабов Твоих, Господи).

Да, но тут, когда мы вернулись со всеми билетами, квитанциями — с отчетом! — нас опять погнали по этажам... Оторопь сковала нас. Нам-то и жить было негде. Общежитие готовили к приему гостей, очевидно, второго разряда, типа передовиков производства из стран соцлагеря: туда завозили новые холодильники и телевизоры — которые нам, однако, не оставили, все куда-то исчезло, улетело вместе с олимпийским Мишкой...

— Паша, — сказал я, — ты можешь играть в эту чехарду, но мне нужно к матери! к маме, в деревню, понимаешь?

— Ну, ольгу, Георг!..

Его душа яхтсмена рвалась в Таллин, где должна была пройти вся парусная регата Олимпиады. Там были его жена, маленькая дочь Хедвиг...

И мы сделали то, чего затаившийся в ожидании комсомол (предположу, того самого краба из колхоза «Заветы Ильича», что мы спороли с Пашей под водку) от нас совсем не ожидал. Ценными письмами с описью о вложении, с уведомлением о вручении, из Москвы в Москву же, в ЦК ВЛКСМ, все денежные бумажки отправили, пожали друг другу руки и разъехались. Освободили от своего присутствия предолимпийскую столицу во второй раз.

Скажу честно, все это до меня дошло много позже, когда уже и Павла не было. Мы так были воспитаны системой, что нам и в голову не могло прийти, что секретари ЦК, чужие, незнакомые нам люди, политические и идеологические начальники, ждут от нас — предположительно, предположительно! — взятки и что мы без плохих для себя последствий можем это совершить... О ужас!.. А как это делается практически? Что нужно говорить, куда смотреть и куда совать, класть, как давать или где оставлять? И как после этого смотреть людям в глаза? Жить-то как?.. Мы ничего этого не знали и не умели.

Простите за отступления. Для меня они очень важны... Вот хоть убейте, не могу вспомнить название ресторана в Невельске!.. «Якорь»? «Невод»?..

4

В сентябре нас сразу отправили на месяц на картошку под Волоколамск, где железобетонные десятиметровые панфиловцы держали на себе низкое, осеннее небо. К ним по выходным приезжали фотографироваться брачующиеся. Паша был поражен: зачем? Это же могилы, здесь смерть, кровь... Зачем это?

Я пожимал плечами: обычай...

Паша до института, кроме советской Прибалтики, бывал лишь в Ленинграде и в России много открывал для себя нового, неожиданного и непонятного. Человек он был, к счастью, достаточно восприимчивый (и впечатлительный — Павел хорошо фотографировал и рисовал), поэтому я своими поучениями не боялся его оскорбить, внешне он все воспринимал ровно — как истинный прибалт.

С другой стороны, рядом с ним и я на некоторые вещи стал смотреть иначе, для меня открылось то, на что я просто не обращал внимания, не подозревал, что это существует, живет в мире.

Как-то он поднес под мои очи развернутый на ладонях носовой платок. Чистый, со складками от утюга. Предвидя какой-нибудь цирковой фокус, я усмехнулся:

— Ну, показывай.

— Так я и показываю! Видишь?

— Что я должен видеть?

— Цвета! (Середина платка белая, по краю — широкая черно-синяя кайма.) Ну?.. Это же цвета флага буржуазной Эстонии!

Я в Плимуте когда-то купил себе на остатки валюты носки с флагом Великобритании и носил их по особым случаям, тоже было в диковинку — в Советском Союзе государственная символика в подобных местах была немыслима.

То же и здесь: для меня это была экзотика, но для Паши платок равнялся флагу, тайно носимому у сердца.

— Паша, ты же русский...

— Да. Но маленькая, холодная Эстония, Балтика для меня все... Это мой мир. Я могу жить только там. Там дом, моя семья, а здесь я в гостях...

— Слушай, мне это неинтересно. Я не понимаю.

Не понимал — как почти все мы, представители титульной нации, выросшие в России и воспитанные в духе интернационализма, то есть братства народов. Но запомнил — что есть и другие: в чем-то ущемленные, затаившиеся, со своими особыми помыслами и претензиями. Но значения особого не придал: ну их, на обиженных воду возят. Да и Павел вопрос не муссировал. Больше я и платка этого у него не видел — он им не размахивал.

К слову, Павел и на Сахалин ехал не только с молодогвардейским заданием. Он надеялся отыскать там выпускников Таллинского мореходного училища, прояснить для эстонской публики их судьбу. Ну, если повезет. Но Дальний Восток оказался таким огромным, а сам Сахалин — таким Вавилоном, что эта миссия оказалась невыполнима. Спрашивали капитанов, штурманов — слышали, да, но лично не встречали, нет, не знают...

Паши не было в живых, когда держава вдруг распалась по границам как раз этих цветных полос национальных особостей. Даже не знаю, остались бы мы друзьями... Думаю, да. Во всяком случае, никакие клятвы и лозунги на своей одежде и белье не ношу, цветные платки не собираю, в ряженых русов и казаков не играю — выпал по возрасту, а английские носки, как я ни берег, давно сносились.

5

Нас отправили на картошку, а в бухгалтерию ЦК ВЛКСМ вдруг нагрянула ревизия из ЦК самой партии и выявила дорогущую незакрытую командировку на остров Сахалин от такого-то числа... мая месяца. На 10 дней. Это что такое?.. это до Олимпиады еще? Вы в своем уме, товарищи? А документы откуда здесь?.. По почте?! Да они хоть живы? Вы командированных видели?..

Во запекло, ой как неловко, ох как легко, совсем по-пионерски забегалось по этажам уже самим центральным комсоргам... Квартира намечалась, а тут... Горим!!!

В запале комсорги сразу стали звонить ректору. Ума-то нет. Наш ректор, монументальный, как танк КВ, при Сталине, во время войны, сидел в отделе пропаганды ЦК, потом руководил всеми театрами Москвы и комсомольских щеглов с Маросейки нисколько не боялся.

«Студенты Г-ий и Л-ов в настоящее время находятся со своим курсом в подшефном совхозе Московской области, на уборке. Задолженности по успеваемости нет. Институт к их командировке отношения не имеет».

И трубку положил-с.

Сегодняшний человек с трех раз не угадает, что было дальше. Нет, совсем не это! Никакой, даже самый напуганный, секретарь ЦК ВЛКСМ не помчался за нами в Волоколамск — нашли дурачков, хе-хе. Они, представьте, обязали нашего редактора, солидного дядьку лет сорока, ютившегося с семьей в хрущевке ровно на пятом этаже (я был у него потом на квартире), поехать в Подмосковье и искать нас там, в полях — унылых, серых и весьма значительных по площади...

А я как раз накануне в сопровождении Паши отбыл из совхоза в направлении общежития и через четыре часа уже возлежал на своей кроватке по адресу: г. Москва, ул. Добролюбова, д. 9/11, комн. 418, в позе патриция, так как не мог сидеть по причине чирья, выскочившего у меня в совхозе ниже, значительно ниже спины. Холодна борозда была под Волоколамском. Что окоп. Возлежал, принимал соболезнования, вел окололитературные беседы и прочая, а тем временем Валентин, редактор, сам застрял в Волоколамске на трое суток... Но это уже совсем побочная ветвь, на сюжет никак не влияющая. (Ничего страшного — встретил старого товарища из своей юности, и только.)

Да ну их, надоело! И почему это все им должны? И сидят за вохровцем как большие — не войдешь, не выйдешь. тьфу ты! Ну, кроме того литовца, четкий парень — сказал и сделал.

Как-то нам после него вообще везло на четких парней на Дальнем Востоке. может, там все такие? «Сдача?.. А вот сдача!» «Девушек подогнать?» (Нет, не вспомнить вывеску ресторана на входе! Как стерли! Помню, что был вечер...) «Мальцы, краб один, и тот колченогий, это вам. Ешьте!» «Часы?.. Давайте, спрошу сейчас». «Здесь три рыбины, малосол, прилетите — разверните сразу...»

Короче, пистон со стороны партии был вставлен в комсомольское ЦК такой силы, что, когда мы туда в октябре явились — ну, уже проректор попросил через комендантшу: «Пусть съездят распишутся», — нас встретила в отдельном кабинете специальная штатная единица мужеска пола словами чуть ли не ласковыми: «Что-то командировка наша (!) затянулась...» Мы развели руками: «Да уж...» Расписались у него в бумагах — вопросов никаких, претензий ноль, — потом в окошке бухгалтерии и через шесть минут уже стояли на улице. «Вот так дела надо делать, щанки! — оглянулись мы на крепость комсомольских вождей. — Учитесь у старших товарищей!..»

Наручные часы и прочие сверх 10-дневной командировочной меры потраченные личные сбережения они нам не возместили, да мы и не спрашивали — у этих лишней копейки не вырвешь, — а сели в троллейбус и поехали в народное пивное заведение на 1-й Хуторской, не имевшее даже никакого названия. (При Горбачеве его сравняют с землей и присыплют желтеньким песочком.) Там собирался люд без претензий на барство и власть, вполне достойный пера писателя Владимира Орлова, автора «Останкинских историй». Да он с ними, судя по книгам, был хорошо знаком...

6

Не знаю, как бы мы вернулись с Сахалина, не имея личных «накоп­лений» и помощи местных добрых людей — из числа корейцев. Мы познакомились с ними еще по прилету, на рынке Южно-Сахалинска, потом неожиданно они к нам, только что «допрошенным», подсели в подпрыгивающем по сопкам вагончике. «Что случилось?» Что-что... Попались!.. Они, слесаря, ехали в командировку в Невельск — налаживать линию на местном пивзаводе. Отличное было на Сахалине «Жигулевское» пиво — потому что заводы стояли на природных скважинах. Ну прямо как чешское в Москве или Риге. (Все из очерка вырезали. «Это не было вашим заданием». Резонно.) В городке мы с ними расстались, а вернувшись из района промысла (мы побывали на двух плавбазах и трех сейнерах), оказались в воздушной пробке — обычной здесь для весенне-летнего сезона. Сами подумайте: на одной плавбазе до полутысячи рыбообработчиц требуется. А сколько их в море колыхается, кто считал? А еще летняя разделка рыбы на заводах Кунашира и Итурупа... Они там в одних тельняшках и резиновых сапогах ходят, с острыми ножиками, мужикам лучше и не соваться, что вы!.. Разберут на холодец. И какой тут «Аэрофлот» может справиться — он же не резиновый.

Нас разместили в гостинице «палаточного типа» — такая была очередь за билетами и переполненность номеров и коридоров. Вот вам и 10 дней на туда и обратно! Единственно, чем нам поспособствовали комсомольские друзья (очередь они подвинуть не могли), — выдали гарантийное письмо для получения билетов без денег, по безналичке... Очень нехорошо на нас кассирша посмотрела, очень! Не забыть. А рядом с ней, притулившись под лампой, сидел мужчина с короткой стрижкой и вообще ни на кого никак не смотрел и не поднимал головы: кассирша под его закрепленное в хорошем свете лицо подносила очередной раскрытый паспорт, и он едва заметным, заученным движением головы пропускал его... Кого-то ловят, поняли мы. Сибирь! Это при Чехове с Сахалина не было побега, а теперь-то у-у!.. Впрочем, даже не знаю, сохранилась ли на острове хоть какая-нибудь маленькая тюрьма от царской «каторги», которую во время русско-японской войны сами каторжане взялись оборонять. «Умом Россию не понять...»

7

Корейцев звали Юра (Су Юн), а второго... Борис, короче, по-нашему. Они были не выездные с Сахалина, с особыми зелеными паспортами, которые назывались «Вид на жительство в СССР для лиц без гражданства», потому что имели родственников в Южной Корее. Оба были спортсмены, остров знали как свой огород, и их, такое впечатление, знали почти все. Во всяком случае, в каком-то ресторане Южно-Сахалинска (так, почти столовая) посреди дня Борис ссыпал в карман наши с Пашей шесть наручных часов (двое исправных, одни — белого металла) и через пять минут вернулся с двумя сотенными.

— Так пойдет? Больше не дают.

Мы расцвели — деньги есть чеканенная свобода! (Достоевский) — и тут же заказали еще бутылочку...

Свободы им как раз и не хватало, даже в спорте, ранг островных соревнований (по боксу) не позволял подняться выше КМС. А еще красного перца и чеснока. Мы почему-то обещали им выслать целую посылку. Горячо и честно — тогда мы вообще верили в то, что обещали. И не исполнили. И адрес я не потерял, я вырвал его из записной книжки уже много лет спустя. Чтобы он не попадался мне на глаза. Но из памяти не вырвешь.

Борис и Юра провожали нас в южно-сахалинском аэропорту. Очередной самолет улетал на Большую землю без них... О том, что они каждый такой раз испытывали, мы с Пашей тогда особо не задумывались, а их желание нас проводить приняли за чисто дружеский поступок гостеприимных хозяев. Мы три дня жили у них дома, они научили нас есть палочками и подарили «в дорогу» какие-то особые, с крохотными иероглифами, пропитанные природными красками, темно-зеленые с коричневатым отливом — как пластик. И очень жалели, что мы не попадали на корейскую свадьбу, которая должна была состояться у их друзей буквально через неделю, где мы и материала собрали бы редкого, и кухни корейской окончательный смысл поняли. Мы догадывались, о чем шла речь, и в душе радовались, что Господь от этого удовольствия нас избавляет. Если не считать лапши, которую они готовили из домашнего теста и которая, по-нашему, мало чем отличалась от магазинной вермишели, вся остальная кухня изобиловала травами, ракушками и рыбой, — корейцы обходились практически без мяса. А вот на свадьбе-то ожидалось и мясо!.. И в разных вариациях.

Да, но мы на свадьбу не попадали.

— Здесь три рыбины, малосол, прилетите — разверните сразу и в холод...

— Развернем!..

Три кеты без голов весили, нам показалось, килограммов десять.

— На посадке пусть Паша сумку держит, он посолиднее будет...<