Я чайка!

1

Вечер чистый, прозрачный, сухой. Верещат, скачут по земле воробьи, ищут что-то в пыли и находят. Ноют над ухом комары — и это в радость! Так соскучились по лету — от жужжания мухи улыбнешься! Весна. У забора топорщится резным колючим кустиком крапива — в «солдатский» борщ ее, милую! Распустились алые тюльпаны, шелковисто переливаются от ветра. И слива, и вишня — будто под венец снарядились. И невидимое, но так ясно уловимое облако аромата. А вот и он... щелкнул раз, другой, упала полная капля звука, вторая, и покатилось — соловей. Замрешь, не шевелишься, не дышишь даже какую-то минуту, чувствуя со всех сторон веяние весны.

Визжат ребятишки, пинают чулок, набитый тряпьем, — футболисты! Девочки стекляшку гоняют по квадратам, в классики играют и отдыхают в «раю». Две постарше вращают веревку, будто цепом бьют по земле, — Катюшка скачет, ногами не путается, но с именами — затык!

— Я знаю пять женских имен: Соня, Люба, Катя и-и... хоть ты тресни.

— Пропала!

— Не пропала, не пропала! Знаю! — кричит и давится от хохота. — Женя!

— Женя — мужское.

— Не «мурское!» — даже вена вздулась на шее. — у нас сестра Женя.

— Все равно мужское.

Катька от удивления села, выставив заблестевшие натянувшейся кожей колени.

— У нашей Жени — «мурское» имя? — выговорила по-мальчишечьи. — А «Катька»?

— А Катька — бабье.

И уж другая девочка скакала, белкой вертелась внутри гудящего колеса, и на весь двор звенело: «Роза, береза, мак, василек!»

У ребятишек случилась какая-то хлюзда, орали друг дружке в лицо и готовы были сцепиться, покатиться клубком по земле. Весна. Скоро каникулы!

И тут случилось это, будто город дрогнул, присмирел — поплыло тугими волнами: бом-м, бом-м, бом-м... Благовест. Весь город давно «обезъязычал», только эта колокольня все зовет и зовет к покаянию и молитве. И даже видно, как дергает веревки звонарь, будто выплясывает там, в вышине, на уровне летучего облачка. И с этой самой колокольни упал когда-то Проша Мошнин, ставший к концу жизни святым Серафимом. И как не разбился? Говорят, ангел-хранитель успел подхватить в воздухе. Наверно, так и есть. Не может человек упасть с такой высоты и не повредиться. «Все в руце Божией», — любит повторять папка. И Катюшу будто что подталкивало изнутри забраться на колокольню, набрать полный рот воздуха и прыгнуть вниз, на церковный двор, — чтобы ангел подхватил пуховыми крылышками и поставил посередь двора, рядом с мраморной тетей и двумя детками.

Она там лежит. Под землей. А детки остались жить. И теперь уж, наверное, выросли и стали взрослыми и даже совсем старенькими, как тетка Акулина со второго этажа. Но не только радостью весне жив человек, а еще и хлебом. Катька следила в эту секунду за движением ноги звонаря — но только Димка затянул сиплым голосом малолетнего курильщика:

— Сорок один...

Что-то бойко взыграло в ней, и перекрыла режущим голосом:

— Сорок восемь — половинку просим! — И какая-то сила уже подносила к соседу, и пальцы, трепеща и хищно царапая воздух, тянулись к скибочке хлебца. Все это было, конечно, игрой! Он совершенно спокойно мог смолотить свой хлебушек у себя дома или по пути на лестнице. Но нет, понадобилось выйти во двор и устроить свалку — обе футбольные команды накинулись стаей голодных волков, и с рыком, визгом и смехом кусочек был истерзан на крошки и алчно проглочен. Катьке досталась маленькая корочка и, прежде утонув в сладкой слюнке, превратилась в кашицу на сахарно-белых зубах и как-то незаметно растаяла. И весь двор счастливо блестел глазами и облизывался и причмокивал, хоть причмокивать и облизываться конечно же не с чего. Крошечка хлеба не только не утолила, а нагнала еще больший аппетит, и каждый косился в сторону своих окон, ожидая, не позовут ли протяжно и медоточиво: «Ребятишки, ужинать!»

На ужин не зовут. В игре — «пропала». Вздохнув, отошла к церковной ограде. Каштаны в цвету — будто розовые свечи на зеленом блюдечке листьев. Ель — аккуратная, точно кто ее расчесал, и пестрая от молодых кисточек — их тоже можно есть.

— Катька молится! — кривляясь, тыкал пальцем Димка. — Богомолка! Богомолка!

— Я на цветы гляжу, дурак! — прокричала грубо и визгливо.

— Богу молилась, я видел!

Молиться теперь считалось очень позорным — нижняя губа Катьки покривилась, выворачиваясь красной изнанкой. Какую-то минутку не знала, заплакать или кинуться в драку, но что-то в ней вдруг переключилось, и выговорила бесцветно и определенно:

— Тебя Бог накажет.

Димка дрогнул, обернулся на ребятишек.

— Не накажет, — усмехнулся одной половинкой рта. — Бога нету. — Но по всему заметно, как крепко смутилась его атеистическая душа, и смотрел на Катьку уже косо, ожидая неприятностей.

— Тебя Бог убьет. — Пообещала и отвернулась — а у только что ликовавшего Димки на душе стало сумрачно и серо. И деревья от налетевшего ветра зашумели строго, грозно, предупреждая о чем-то.

Ребятишки гоняли самодельный мяч и знать ничего не хотели. Димка уж пожалел, что выскочил один на один против всемогущего Бога. А вдруг да есть? Не напрасно же строят церкви и звонят колокола.

Когда сорвешь нарцисс — из него идет вязкий сок, навроде сиропа. Сощипнула листик — да! Сразу слезой выступил. Попробовала — сладенький... разжевала травку — вкусная.

— Выплюнь, Катька! Сдохнешь! — закричал Димон на весь двор. — Катька — корова! Траву жрет! — оглушило угрозой получить на веки вечные кличку Корова! Но опять-таки не кинулась в драку, а воспользовалась наповал разящим оружием:

— Митька в меня влопался!

— Я?! — ужаснулся тот. — В тебя?!

— Да. В меня, — роняла бесцветно. — За каждым шагом следишь. Девчачий пастух.

Многие оставили свои дела и теперь с алчной радостью упивались унижением Димона. Даже футболисты нашли маленькое мгновение ухмыльнуться в его сторону. И малыши из песочницы посмотрели изумленно и брезгливо.

Старшие девочки опять пригласили к себе — и подбежала к взлетающей дугой и через секунду хлещущей о землю веревке. Какое-то время следила за вращением, чуть приседая, прилаживаясь к общему движению, и вдруг скакнула внутрь и уже прыгала вместе с Клавкой, и хлопала в ладоши в такт щелчков веревки, и визжала от счастья.

— Циркачка, — не то похвалила, не то осудила старушка на лавочке.

Закаты в Курске бывают тихие, со щебетанием трясогузок, с треском дроздов, и по временам, из садов, робким пощелкиванием молодых соловьев. В медово-золотистом воздухе плывет тополиный пух, небо бледно-сиреневое или бездонно-синее над головой. На сухой, прогретой солнцем лавочке старушки следят за внучатами и вспоминают прошлое: когда был над нами царь-государь, когда все жили по церковному календарю и знали, что нет на белом свете более высокого звания, чем «русский человек». Поджимали увядшие рты, трясли головой, подслеповато моргали и посвистывали на вздохе коротким русским носом. Теперь не то, теперь в стране интернационализм.

— Эй! Эй! Я те вот! — погрозят шалуну и опять задумаются.

— Советский человек пошел.

— Да, советский, — согласилась бабка Акулина, — кругом советский.

— Не говори, девка, до чего-то он нас доведет.

— Обещает светлое завтра.

— Это он наскажет, только слушай. — И тут же: — Я те вот, ирод такой, отцу все расскажу! — И снова сосредоточенное внимание к прошлой, безвозвратно канувшей жизни. И уж ничего не говорили, а, только сцепив руки, крутили большими пальцами то в ту, то в другую сторону.

— Катька, шамила такая, будто заведенная — и скачет, и скачет.

— Это которых? Не Горбуновских ли?

— Зеленковых. — И горько вздохнули, вспомнив не шибко радостную жизнь семьи Зеленко.

— Это сколько же у них? Семеро или восьмеро, ребятишек-то?

— «Семеро»! — колыхнулась саркастическим смехом Акулина. — А одиннадцать не хочешь?

— Одиннадцать! — хлопнула ладонями и покачала головой подружка. — Гляди-ка ты! Да-а...

Ласточки, едва не порезав бабушек крылом, с отрывистым звуком мелькнули у самого лица, взмыли к куполу церкви.

— О, будь ты неладна, — согрешила на божью птичку. — Это ведь к дождю разлетались.

— К дождю. Поясницу разломило.

— Муравьев приложь, — подала совет Акулина. — Поможет. — И опять замолчали и даже будто задремали слегка.

Девчонки у скакалки заспорили:

— Дай — я! — Меньшая так и рвет из рук — приспичило самой крутить.

— Ты не умеешь!

— Умею! — и отобрала-таки, и ну махать.

— Картошки напрутся — морда красная! — осудила Зеленковых бабка Акулина.

— К вам не придем — не бойтеся! — отбрила малолетняя Катька.

Старушки так и опешили.

— Ушаста кака!

— Да и языкаста, слово в кармане не залежится.

Катька расслышала, и ответ уж трепетал, рвался с кончика языка — но только дернула плечом и принялась еще шибче крутить скакалку.

Старушкам не хватило души простить ее дерзость — наябедничали.

— Ну как же так? — гудел вечером глухим басом отец. — Да разве можно так-то? Старших надо уважать.

— Не всех! — вскинула подбородок непослушная дочь.

— Знай! Знай! — шлепнула мама ниже спины и за косичку дернула крепко. — Дожили — люди жаловаться бегут. Это до чего же ты достучишься, если сейчас от тебя никакого проходу?

Избежать наказания можно было как дважды два: только ответить, за что именно «напала на бедных старушонок». Но что-то запретило поминать «картошку и красные рожи». Мужественно вынесла трепку и даже что-то уяснила для себя наперед. Всхлипывала и глотала слезы, но прощения просить отказалась! Родители, как и старушки, качали головой да вздыхали.

2

Если есть на белом свете высшая мера наказания, то это прополка картошки. Все люди как люди — в прохладных струях Тускари, а тут томись, поджаривайся на медленном огне. И перед глазами радужное марево, плавятся кустики картошки, и топорщится трава. И земля, будто не солнышко, а магма ее снизу раскалила, печет голую подошву, и уж не только тяпаешь, а и приплясываешь, как огнепоклонник на углях.

А всего в каких-то пятистах метрах свободные от огорода люди нежатся в прохладнейшей из рек, млеют в блаженной невесомости на низенькой волне, путаются ногами в цепких стеблях расцветших лилий и кувшинок. Нет! При коммунизме огородов не будет! Не должно их быть! Всю эту неподъемно-тяжкую работу свалят на какой-нибудь железный механизм. Он будет жариться на солнце. Едкий пот заливает глаза, на шее под косичками бесплатная парилка — так и каплет с носа на огненную землю.

— Мамочка моя родная, роди меня обратно! — взмолилась сестра Любочка, но не серьезно, а в насмешку над страданиями Катюшки.

Та закусила губу и тяпала с остервенением, ссекая не только пырей, но иногда и картошку.

— Э-эй! Так дело не пойдет! Не соседям — себе!

Катя так и вздрогнула от возможности пуститься в демагогию: «Это что же, выходит, на личном участке мы обязаны работать лучше, чем на поле общественном?!» Но смолчала, не позволяя себе легкого пути даже в таком нудном деле. Трясогузка подлетела, невесомо пробежалась по земле, остановилась, что-то клюнула. Хорошо быть птичкой: куда захотела — полетела, зима пришла — откочевала в теплую страну, есть захотелось — червячка слопала и опять летай, пока не надоест.

— Катя, чего припухла?

— Я работаю!

А маленькое, косматое солнце томит и жарит — вот-вот запекутся мозги в черепной коробке, как перловая каша в горшке. Старшей и самой не терпится нырнуть в животворный омут, но надо прежде отдых заслужить.

Катюша выдумала что-то вроде игры: окружает зеленую вражескую армию, разрезает на части и ведет бой на уничтожение! И уж бодрость откуда-то и в голове прояснение. А солнце печет, поймаешь зайчика с отполированного лезвия — и на минутку ослепнешь!

И мотивчик рвется с губ:

Тетя Люба всех полюбит, перелюбит, вылюбит!
Тетя Женя всех поженит, переженит, выженит!
Тетя Катя всех покатит, перекатит, выкатит! —

и пяткой притопнешь в такт, и тяпка веселей того сверкнет! Не такой-то он и громадный, огород, да и хорошо, что большой, ртов-то вона сколь, и каждый кушать просит. И так задумалась о светлом будущем, что успела обиходить намеченный участок и принялась за другой, и сестре понадобилось дважды окликнуть, чтоб пригласить ее «куп-куп».

Упругий толчок, полет — и ты в объятиях нежнейшей из рек! И рвется крик счастья из груди, и барахтаешься, молотишь руками и ногами по воде, вздымая каскад брызг до рождения радуги. И ухватил, тянет кто-то за ногу на дно — и опять вопль ужаса и счастья! Купание — это тот же полет! Катя вертелась так и этак, как выдра в воде, наконец повернула к берегу, встала — и с удивлением чувствовала, как течение выгребает, уносит из-под пяток песчаную твердь, норовит утащить в потустороннюю глубину. Выскочила на сухое — и с третьего шага песок стал припекать, никакого терпежу, как на сковородке!

А на траве тут и там разомлевшие тела. Молодые люди в шляпах из газеты, кто-то играет в карты, кто-то ест. Чуть подальше играют в «валидбол». Кажется, весь город собрался.

Стуча зубами, улеглись на гусиной траве. Солнце, будто обрадовавшись молочной белизне их тел, принялось колдовать над подставленными небу спинами. Но особенно пристальное внимание беззащитно-нежным, нетронутым загаром перламутровым ямочкам сгиба колен.

Слышно, кто-то подошел. Остановился. Люба покосилась — собака. На овчарку похожа. Сиповато посвистела острым звуком «ш» — та села, вывалив улыбкой большой, в черных пятнах язык. Дышала при этом часто, неглубоко, по-собачьи. Странное дело, ведь в первую очередь ее должны интересовать «жвачные» отдыхающие — ан нет! К Катьке вечно льнут всякие бездомные кошки, щенки; раз привязался и бежал по улице до самого дома чей-то теленок. Как это можно объяснить? Может, запах какой от нее? Молочный какой-нибудь. Понюхала руку сестренки — никакого молока и рядом не валялось, сплошная тина речки Тускари. Катя принялась гладить собаку по голове, и пес окончательно растаял, улыбался во всю пасть, скатывал язык трубочкой, тоненько скулил.

— Рыжий! — говорила, рокоча буквой «р». — Искупаться хочешь?

Кобелек обеспокоился, замахал хвостом, вертелся туда-сюда, слезно лаял.

— Полторы минуты — и на общественно-полезный труд! — скомандовала старшая.

Пес тоже бросился следом, но не поплыл, а только забрел по собачье свое коленко и остановился и лаял на барахтающихся в мутной воде сестричек. И что ему понадобилось от них, чем тронули они собачье сердце?

— Катька, а может, ты какая-нибудь святая? — отфыркиваясь от попавшей в рот воды, кричала Люба. — Ну чего они к тебе липнут как банный лист к заднице?

Катя затряслась от хохота и пошла ко дну. Собачка жалобно повизгивала, падала на передние лапы, лаяла, приглашая на твердую землю. Наконец выскочили из воды и вприпрыжку понеслись на огород. Собака, перекатываясь с задних лап на передние, озорным скоком бежала рядом, путаясь под ногами, так что Катюшка пару раз едва не растянулась, спотыкаясь об нее.

Тяпки поджидали их. Рукоятки успели раскалиться. При виде такого жалкого черного клочка на бесконечно зеленом поле огорода девчонки приуныли. Взялись за работу. И Катя опять одним рядком охватывала широкий участок, потом резала крестом на четыре части и «уничтожала».

— Надо было воды взять, — вздохнула Люба, и Катя с удивлением увидела, что обработанный сестричкой лоскуток заметно меньше обтяпанного ею. — Пить хочу, — истома и каприз в голосе старшей.

Катя уж успела подметить центропупие женщин всего мира на собственный организм: «я устала», «у меня голова чешется!», «я хочу есть» — мужчины никогда не объявят, что у них чешется голова, а мальчишки могут играть в футбол целые сутки и даже не вспомнят, что не ели.

— Сегодня надо отяпать все! — в голосе Катьки неколебимая решимость.

Кобелек упал в траву, вывалил язык, дурацки улыбался.

И опять будто плавятся кусты картошки, земля жаром дышит, как мартеновская печь. Приблудный полежал, полежал — изнемог и смылся куда-то в прохладное место. А птички ничего, наберут червячков полный клюв, снесут птенчикам в гнездо и опять снуют по взрыхленной земле огорода, выискивают пропитание семье. Да еще и разговаривать начнут, щебечут что-то, рассказывают. И кукушки кукуют наперебой: «ку-ку, ку-ку», — да и захохочут! Это значит, яйцо подложили в чужое гнездо.

— Ой, Катька, я — все! — простонала Любаша. — Это невозможно!

Катя пробежалась взглядом по огороду: и половину не одолели.

— Ты иди, я клин добью.

Любка выкатила глаза и рот открыла:

— Или двужильная? — и прищурилась, стараясь рассмотреть в сестре что-то новое, прежде незнакомое. — Волю воспитываешь, да? — и вдруг самым ехиднейшим шепотом: — Это правда?

— Что?

— Ты летчицей хочешь стать? — прокричала, будто уличила в самом отвратительном проступке. — Летчица! Моряк с печки бряк — растянулся, как червяк! — И сестрички вцепились друг дружке в волосы и, морщась, молча тянули за косички, стараясь вырвать их с мясом.

Так заветная тайна была раскрыта и опозорена, и Катя получила обидное прозвище Летчица. Через пару дней ей уже кричали: «Пилот!» А потом и «Пилотка!» «Катька-Пилотка». А это очень обидно. Люба уж жалела, утешала сестру, но поделать ничего не могла — любимой песней Сергиевской улицы стало:

Мама, а я летчика люблю,
Мама, а я за летчика пойду,
Летчик высоко летает,
Много денег получает,
Вот за это я его люблю!

Ни о каких самолетах Катя больше и слышать не могла! Нашла тихую заводь утешения в кройке и шитье, в вышивании крестиком да гладью.

Все! Пусть птички летают, наше дело человеческое — по земле ходить!

3

В Бресте папа обморозил ноги — и с тех пор на пальцах растут «каменные» ногти. Никакие ножницы не берут, поддаются только острому ножу после бани. Садится ближе к лампе, и начинается операция. Вся семья следит за опасным предприятием, каждый, затаив дыхание, помогает мысленно.

— Не больно! — успокаивает он.

— Не разговаривай, — предупреждает мать, — а то...

Наконец ногти приведены в порядок — и все вздыхают полной грудью. Отец в бязевой рубашке, маленький какой-то. Вся мебель дома — его рук дело. Бабки во дворе говорили, что и Катьку «настрогал» в пятьдесят пять лет. Редкий вечер не клеил какую-нибудь табуретку, люльку, а то, бывало, и кресло! И когда оно, готовое, сияло нездешним совершенством в свете керосиновой лампы, отсвечивая подлокотниками, гнутой спинкой, саржевой подушечкой, семья какое-то время благоговейно любовалась, и тут же рождалась естественная мысль испытать буржуйское удобство своей пролетарской пятой точкой. А на ненормальном западе в новую мебель стреляют дробью из ружья. Да! Вроде как короеды поели! У них мода на все старое, отжившее.

Вечера зимой долгие, времени хватало и на игру, и на уроки, но самое интересное — чтение! Кто-нибудь из старших садился с книжкой у лампы — и будто распахнется дверь в неведомый мир. За окном барабанит злой дождь, а в бедной комнатке Зеленко — «Война и мир». Наташа Ростова танцует с князем Болконским, Пьер Безухов стреляется с Долоховым.

Пламя в стекле перетекает с одного края фитиля на другой, дрогнет, вытянется, зачадит, но пробежала секунда-другая — и опять светит ровно золотистым светом. А тени по стенам порывистые, громадные, под самый потолок. Любой случайный взмах отзывается броском черного чудовища — свой театр теней! Мама звенит спицами, вяжет шерстяной носок. А на улице собака воет — к покойнику. Бывает, и «караул!» закричат — и тогда в комнате наступает тишина, и долго слушают: шутят или правда режут кого?

— Ты уроки сделала?

— А?

— Смотри, чтоб не моргать мне — «а!».

И опять Женя читает про исполненную радостей жизнь русских дворян. Но Катя знает, что их время кончилось, а для рабочего человека в стране Советов открылись такие светлые дороги, какие и не снились князю Болконскому. Только не ленись, стремись к своей цели! И уж не так интересно знать, за кого выйдет Наташа и на ком женится граф Николай. Лучше бы что-нибудь из современной жизни!

— Не ёрзай! — урезонила мама. — как шило у тебя там.

Катя легла подбородком на стол — от старой клеенки пахнет воблой и хлебными крошками. А дворяне у Толстого в это время пьют вино за царя Александра и разбивают при этом посуду. Зачем? Да и Наташа... разве можно представить ее на бастионе, с дымящимся ружьем? А случись французам победить — и что? Встретила бы где-нибудь на балу капитана Рамбаля и втрескалась в него пуще, чем в Курагина. И выносила бы в горницу на общее обозрение пеленочку, обмаранную маленьким Рамбалем.

И уж хотелось самой написать роман — только главной героиней там будет летчица! Согнулась в три погибели, ткнулась лбом в коленки и уж не слушала Толстого, а думала о своей, только начинающейся жизни. Что-то ждет впереди, какие-то радости и беды. Надо шить уметь и щи варить — но не лежало к этому сердце мятежной Катюшки! Сегодня техника царица жизни! Математику надо знать назубок! И, к удивлению старших, достала из сумки учебник, принялась решать.

— Говорит, выучила, — покачала головой мама, — а еще и не думала.

— Я сама, сверх программы, — уронила небрежно, мол, слушайте свою изящную литературу, наслаждайтесь обществом Наполеона, а мне тратить время на глупости некогда.

Но прошедший трудный день дает себя знать, веки липнут, зевота распяливает рот до самых ушей, голова ищет, к чему приткнуться, и семья так же дружно, безмятежно укладывается спать. И когда уж установилось глубокое дыхание и будто понесло тебя куда-то в царство теней, сердечко вдруг вздрогнет, и невольно улыбнешься светлой мысли: завтра на уроке увижу его. И всё. Темное беспамятство до самого утра. До напевного окрика мамы:

— Ребятишки, кончай ночевать, Вставай пришел!

* * *

Учительница на алгебре похвалила за усердие, а Вовка с задней парты:

— Она в летчицы навострилась! Уже летала со второго этажа с зонтиком! — И все обидно дружно рассмеялись.

Анна Васильевна промолчала, а на перемене отвела к окну и давай елеем душу поливать! О том, какая это интересная профессия, и о прославленных женщинах-пилотах. Лидия Зверева еще в одиннадцатом году получила диплом авиатрисы, а потом сама изобретала самолеты!

— Так что не робей, Катюша, у тебя все получится! — и пожала руку, как взрослой подруге.

Вокруг, как обыкновенно на переменах, визг, крик, «хулиганство вверх ногами ходит»! А они, как на волшебном островке, говорят о самом важном. И Катя хоть и зеленая еще, но угадала по взгляду, по интонации тоски, что и Анна Васильевна... мечтала! Но не получилось!

* * *

Вовку пересадили на первую парту, чтоб не хулиганил «на камчатке». И это теперь всех очень веселило.

Так устроен этот мир: если повезло в одном — на другом поскользнешься, точно по закону Архимеда: выиграл в силе — проиграл в расстоянии. Если везет в любви — не садись играть в карты! А Катя как раз очень любила карту. В уголке Европы скучились малюсенькие страны. Теснятся, влипают друг в дружку уголками и выступами — и вдруг, чуть правее — настоящая свобода! Советский Союз! С неохватной территорией, с поднебесными горами и реками! Европе и не снился ни Енисей, ни Обь, ни Лена, ни Волга и Амур! А бездонный Байкал? Далекая, вся в курящихся вулканах Камчатка! Северные наши моря, дебри Уссурийского края. И какое бы ни было настроение, а посмотришь на карту — и задохнешься от удивления: все это наше!

Бумажный шарик ударился о крышку парты, отлетел к столу учительницы. Записка! От кого? И сжигает любопытство: что же там написано? Вовка прокрался, подобрал, развернул, читает. Ухмыльнулся. А урок продолжается, и учительница что-то говорит, говорит и головой все кивает. И постепенно нападает отупение. Дремлешь с открытыми глазами! И странные мысли: к чему это все? Зачем собрались в эту комнату? И почему называют ее «класс»? И зачем нужно знать, сколько в цветке огурца пестиков, тычинок? И галлюцинация — аромат колючего, только-только с грядки огурца. Так бы и раскусила его с хрустом, «однодомного»!

А Володька пишет на клочке бумаги. Кому? Скатал, выжидает удобный момент отправить по воздуху. Отстрельнул щелчком, Катька дворовой кошкой цап — и записка у нее в кулаке, и не торопится читать, даже вроде и внимания не обратила, слушает учительницу.

— Что такое, Зеленко?

— А животных Мичурин не пробовал скрестить? — не задумалась ни на секунду. — Например, барана и корову.

Учительница поморщилась, хотела продолжить, но весь класс вдруг очнулся, загудел, и уже сыпались с разных концов примеры о лошадях и осликах, от которых прекрасно рождается мул. А что же наука?! Если можно скрестить дикую сливу с персиком, почему не произвести от медведя и слона, например, мамонта?

— И как это вы себе представляете? — заржал уже что-то понимающий в зоологии Володька.

— Естественным путем! — не моргнула глазом Катерина.

И не успела учительша опомниться, как нагонявший устойчивую дрему урок превратился в митинг. Кричали о благополучно состоявшемся «ларьке» — гибриде ласки и хорька. Кто-то талдычил о производной от персика и дыни — будто бы получилась очень даже сладкая пердыня. Цымбалюк уверяла, что давно уж выведен новый вид человека! Но он пока еще засекречен. А «донорами» стали старый шимпанзе и студентка медицинского института, третьего курса.

— Да! В Крыму! — воевала Цымбалюк. — У меня в Ялте тетя Таня в санатории!

— И она родила бегемота! — не унимался и на первой парте Володя.

— Дурак!

— Сама ты это слово!

Резкий стук указкой по доске вогнал класс в рамки дисциплины. Успокоились. И опять о мужских и женских цветках цивилизованного огурца, выведенного из дикого и несъедобного предка. Урок катился гладко, ученики слушали прилежно. Только Клава все подскакивала на своей парте, будто гвоздиков подсыпали ей на седушку.

— Отдай бумажку, — гудел свернутым на сторону ртом Володька. — Отдай, хуже будет.

— Ну, Катька, ну, отдай! — комаром зудела подруга — и тут Зеленко вскинула руку.

— Ну что еще?

— Нина Петровна, разрешите передать записку!

Встала, подошла к Клаве, вручила и так же уверенно и спокойно вернулась и села на место. Пораженный класс окаменел.

— Извините. Продолжайте, пожалуйста.

Учительница не нашла ничего лучше, как поблагодарить.

Все переглянулись, удивляясь дерзости и спокойствию Зеленко.

4

Говорят, слоны и солдаты умеют спать стоя. Это правда. Катя тоже научилась.

Воронеж.

В три часа утра — подъем! К четырем как штык — на аэродроме! В десять успела ли умыться, нет ли — с железно усвоенным материалом должна быть в техникуме. А с двух часов до шести — авиационный завод. Там подметать, перетаскивать рельсы с места на место, точить и клепать. Вечером библиотека: «матчасть», двигатели разных систем, электротехника — зубри, пока мозги не опухнут. Да еще собрания, общественно полезный труд, изучение материалов съезда. Курск со своей семилеткой теперь казался незаслуженно дарованным и утерянным раем.

По утрам из носа шла кровь. Это пугало. Ведь с каким трудом одолела комиссию — «резали» безбожно! Собрали комсомольцев со всего города — одно «мужичье» и горстка девчонок. И что, это так всех вместе и разденут?

— Я ни за что! — котлетой на сковородке шипела рыжая девица.

— Представь, будто мы на пляже. И не робей, а то давление поднимется!

Правда, с этим все обошлось. То есть осмотр проводили в той же комнате, но уж конечно отдельно от мальчиков. Да еще поставили перед дверью в коридоре угрюмого дядю — чтоб не лезли любопытные.

— Ох, девчонки, куда вы только суетесь! Одумайтесь! — качала головой бабушка-медик.

— Мы не из боязливых! — отрезала рыжая. И вот она и не прошла. И раздеваться не пришлось — медицину оскорбил прыщ на ее подбородке, да еще и в ухе нашли какую-то дырку.

Катя больше всего боялась, что обнаружатся поломанные ребра. Говорят, есть такой аппарат, «Рентген» называется, посмотрят в него, и все твои внутренности — как на ладони. Но обошлось, не случилось в Осоавиахиме «Рентгена».

И как проскочила все рогатки, не споткнулась — самой не верится.

Жалко, папа не дожил. Все боялся: «Ничего-то из меньшенькой не получится». А как порадовался бы! Выдали форму! Пятьдесят целковых стипендия! Питание. И уж летала на У-2 с настоящим пилотом! Правда, пока только в качестве мешка с песком для центровки. Но какое это счастье! Так и дребезжит в тебе каждая жилка, и каждая капелька крови кипит, так и рвется из груди визг восторга!

Вытянулась, стала поджарой, осунулась, и только глаза раскрылись еще шире и горят огнем непобедимого упрямства. Как-то незаметно становилась очень даже симпатичной девчонкой. Незнакомые ребята на улице оглядывались, не говоря уж о своих братьях-учлетах.

И вот он, на столбе лениво шевелится, опадает и вновь набухает, наполняется воздухом полосатый мешок — указатель направления ветра. Летательные аппараты в ряд, в воздухе пахнет сосновой смолой и авиационным бензином, он отличается от обычного и запахом, и цветом — прозрачный. Взлетная полоса выстлана обожженным кирпичом.

У Кати задание: обновить белый крест, полинявший от ливневых дождей. На тот крест садятся парашютисты.

Взяла ведро с известкой, кисть — и в открытое поле. Ангары с пугающей надписью: «За курение под суд!» — остаются сбоку, с каждым шагом отдаляются, и скоро их закрыли редкие сосны. Ветер упруго свистит в хвое. Под деревьями кучи муравьев — так и кипят. Значит, будет хорошая погода. Но ласточки летают низко над землей — а это, наоборот, к дождю. Пилот обязан знать все, что касается погоды. Например, если коровы возвращаются с поля и при этом мычат — к дождю. Красный закат — будет ветер.

По полю разбрелось стадо. Осторожно, чтоб не попасть на кривые рога, кралась вдоль леса сторонкой. Где же здесь крест? Не пошутили ли? А то на флоте новичков заставляют точить напильником якорь. То есть во время прыжков крест должен быть — но его выстилают полотном. Кажется, так? Выбралась на пригорок, долго озиралась и даже подпрыгнула — не видать. Стоп! А ведь коровы не гуляют сами по себе, здесь должен быть пастух!

— Товарищ пастух! Где ты?

Вышел из кустов малыш с самодельным кнутиком.

— Здравствуйте, тетя, вы авиатор?

В первый раз назвали тетей и авиатором! Солидно кашлянула в кулак и проговорила басом:

— Как у тебя с наблюдательностью?

Малыш ковырнул землю большим пальцем босой ноги.

— Посадочный крест видел?

— Так точно! — просиял. — Вот он!

И Катя с трудом разглядела что-то слегка проступающее белым свечением сквозь траву. Да, он самый и есть. Как сказала бы бабка Акулина, «католический». Не нарисован на земле, а насыпан крошкой мергеля. Но мергель от дождей рассыпался, покрылся налетом микрофлоры. Мхом, если по-простому. Как ни береглась, но известка есть известка, запачкала штанину на уровне колена.

— Спасибо за помощь, товарищ пастух, кругом и шагом марш!

Чтоб окончательно не изгваздать комбинезон, разделась до трусов. Для начала прополола и только потом принялась за покраску. И то не все сразу, а с краев: размер такой, что известки может не хватить. Выведет ровную линию — отойдет, прицелится, чтоб получился крест на славу.

Тихо. Пахнет полынью, высоко в небе стоит на месте, трепещется ястребок. Выискивает добычу. Жужжат пчелки, стрекочут кузнецы. Или это в ушах стрекочет, как у старухи? Нет, кузнецы.

Выпрямилась, заложила руки за голову, истомно прогнулась назад. В небе урчит, поворачивает на вираж «весь из дырок и реек» У-2. «Реечки для укрепления, дырочки для облегчения». Хорошая машина, ей бы мотор посильней да пулемет поточней. Только, что же всё на месте-то крутится? И как ошпаренная кинулась одеваться!