«Я хотел бы улыбнуться...»

Жертва мудрости, или нечего гоняться с топором за комаром

Бойтесь серьезных людей! Обходите серьезного человека самой дальней дорогой! Знайте, что такой человек — из самых лучших побуждений — способен превратить вашу жизнь в ад.

Вот вам, к примеру, серьезнейший человек Егорий Аполлонович. Еще не старый, но, согласитесь, с веским именем.

Больше всего на свете Егорий Аполлонович любил читать. Увлечение, при диктатуре распутного телевидения, в высшей степени похвальное. Однако вот что из этого вышло.

Егорий Аполлонович ничего не читал для удовольствия, он — изучал. Встретилось ему как­то одно стихотворение Баратынского... Впрочем, приведу его полностью:

Старательно мы наблюдаем
                                     свет,

Старательно людей мы
                            наблюдаем

И чудеса постигнуть уповаем.

Какой же плод науки долгих
                                      лет?

Что наконец подсмотрят очи
                                  зорки?

Что наконец поймет
                       надменный ум

На высоте всех опытов и дум,

Что? — точный смысл
              народной поговорки.

Прочитав его, Егорий Аполлонович в ту же секунду решил, что надо немедленно изучить все поговорки, чтоб, миновав «все опыты и думы», сразу заполучить вековую мудрость. И, как человек в высшей степени серьезный и основательный, принялся скупать собрания пословиц и поговорок.

Совсем скоро эти большие и малые фолианты выстроились в его серванте. Почему в серванте? Возможно, он посчитал, что сосудам — священным сосудам мудрости — там самое место. В сущности, нельзя не признать, что логика его безупречна.

После этого Егорий Аполлонович приступил к изучению. Оно заключалось в том, что особо заинтересовавшие места он под линейку подчеркивал разными карандашами. Красным — наиболее ценное, для руководства в жизни. Синим — для раздумий. Зеленым — для житейского обихода, то есть для выразительности речи. Так, собственно, он расцвечивал все книги, которые читал, точнее — изучал.

Когда была отработана последняя книга из серванта, мир стал представляться Егорию Аполлоновичу маленькой песочницей, в которой возятся неразумные дети. И, тяжело вздохнув, он понял, что над этим миром ему предстоит потрудиться. К тому же за окном гордо реет перестройка, а разве ему недоступно наслажденье битвой жизни!

Заходит к нему как­то сосед Иван Васильевич, милейший человек, но с извинительной русской слабостью (а кто иногда не слаб?), и, пряча глаза, просит в долг небольшую сумму до получки — «поправиться». При этом, топчась на пороге, смущенно приговаривает: «Бедность, как говорится, не порок...»

Егорий Аполлонович весь подбирается, берет соседа под худой локоть и увлекает в кухню. Иван Васильевич, естественно, не сопротивляется, окрыленный маленькой надеждой, что «поправиться», может быть, удастся прямо сейчас.

Егорий Аполлонович усаживает его на табурет, но сам не присаживается. Окинув соседа внимательным взглядом, то есть произведя инвентаризацию, он начинает над ним трудиться.

— Вы понимаете, Иван Васильевич, к чему вы сейчас прикоснулись?! — спрашивает он очень серьезно, почти свирепо.

Поскольку только утро и Иван Васильевич еще не вполне вписался в мир, он обмирает и начинает себя оглядывать — не прикоснулся ли он к чему­нибудь свежеокрашенному.

— Вы прикоснулись, Иван Васильевич, к величайшему источнику мудрости! — продолжает Егорий Аполлонович. — Только прикоснулись, но еще не напились!

При слове «напились» Иван Васильевич несколько оживает. Однако эти маленькие движения души остаются незамеченными. Егорий Аполлонович, как человек серьезный, следует строго по намеченному азимуту, и ничто в мире уже не может сбить его с направления.

— Вот вы сказали: «Бедность не порок», да?

— Да, сказал, — покорно кивает Иван Васильевич.

— А знаете ли вы, что вы злостно исказили величайшую народную мудрость?! — раздувая ноздри, взрывается Егорий Аполлонович.

— Как исказил? — удивляется слабым голосом обвиняемый.

— Исказили самым преступным образом, потому что правильно будет: «Бедность не порок, но хуже порока!» — торжественно, как приговор, объявляет Егорий Аполлонович и повторяет с нажимом: — Хуже порока!

— Не может быть.

— Что значит «не может быть»? Это факт! Сейчас будет и аргумент!

Егорий Аполлонович убегает в комнату и тут же возвращается с книгой, которую подносит к самым глазам бедного Ивана Васильевича.

— Читайте!

Иван Васильевич, утирая пот, пробегает глазами название.

— Нет, вы читайте вслух! — требует Егорий Аполлонович.

— Ну, «Сборник пословиц, поговорок, примет и прочего. Русская народная философия», — почти обморочным голосом читает Иван Васильевич.

— Читайте дальше, — понуждает его Егорий Аполлонович.

Иван Васильевич затравленно продолжает, уже почти не разбирая смысла:

— «Составил отшельник Мери­Хови, Санкт­Петербург, тысяча восемьсот восемьдесят два»...

— Да не «два»! — кричит Егорий Аполлонович. — Не «два», а «второй»! Это год! Год издания!

Он кладет книгу на стол и начинает искать нужное место.

— Вот, нашел! Смотрите, черным по белому: «Бедность не порок, но хуже порока». А?!

— Да мало ли что там писали в этом втором году! — в голосе Ивана Васильевича начинает прорезываться нечто протестантское.

Это заводит Егория Аполлоновича еще больше.

— Что значит — «втором»? Вы смотрите, кто писал! Мери­Хови! Это мы, русские, привыкли свои сокровища свиньям скармливать, а иностранцы, они всему цену знают. Вот кто собрал живой великорусский язык, я вас спрашиваю?! Немец Даль...

— Датчанин, — поправляет Иван Васильевич.

— Я и говорю — датчанин. Вот и этот, Мери­Хови, приехал в Россию поговорки собирать, ради этого даже отшельником стал. Ему­то уж точно можно верить! — кипятится Егорий Аполлонович, несколько уязвленный и удивленный поправкой Ивана Васильевича.

Иван Васильевич производит некое движение подняться, но Егорий Аполлонович это движение гасит решительным жестом. Как человек серьезный, он не любит абстрактных рассуждений и привык доводить всякое дело до предметного конца.

— Вот теперь вы напились! — объявляет Егорий Аполлонович.

— Как напился? — невольно сглатывает Иван Васильевич, у которого с утра еще и чаю во рту не было.

— Я в том смысле, что теперь вы знаете правильное значение поговорки и, стало быть, не только прикоснулись, но и напились из источника мудрости.

— А­а­а, — несколько успокаивается Иван Васильевич, не потеряв надежду все же что­нибудь перехватить.

Егорий Аполлонович совершает перед притихшим Иваном Васильевичем несколько шагов туда­сюда и решает, что самое время брать быка за рога.

— Что же получается, дражайший Иван Васильевич? Всю жизнь вы твердите: «Бедность не порок», игнорируя вторую, главную часть поговорки, и тем самым соглашаетесь, что вы — человек бедный, так? — испытующе смотрит он на Ивана Васильевича и, не услышав возражений, продолжает: — Стало быть, вы человек бедный! И поскольку это, по­вашему, не порок, то, значит, дает вам определенное право, да?

Иван Васильевич, с колыбели убежденный прабабкой, что праведным трудом не наживешь хором, с неожиданным вызовом отвечает:

— Да, я человек бедный!

— Во­о­от! — удовлетворенно поднимает палец Егорий Аполлонович и берет с места в карьер, направляя палец, как дуло пистолета, на Ивана Васильевича. — Я сразу понял ход ваших рассуждений: я человек бедный, это не порок, так как не я в этом виноват, а судьба, и, значит, я имею полное право взять у судьбы то, что она мне недодала, то есть — украсть...

— Что украсть? — вздрагивает Иван Васильевич.

— А все! Все, что плохо лежит. Ну, не дай я вам сейчас денег опохмелиться, так вы ведь, пожалуй, пойдете и украдете... Вот кто недавно угнал «жигуленка» у Бирюкова из пятой квартиры, а? Что, богатый? Да на кой ляд он ему сдался, мараться об него! Не­е­ет, это сделал бедный, потому что бедность, как он считает, не порок... А она­то как раз хуже порока, поговорка не врет!

Егорий Аполлонович делает многозначительное лицо и, как прорицатель, выбрасывает руку вверх, апеллируя к небесам:

— Только некоторым это помнить невыгодно — им украсть надо...

Стройные выкладки Егория Аполлоновича прерываются грохотом упавшей табуретки. Иван Васильевич, сорвавшись с места, подскакивает к нему:

— Слушай, ты, мудрила, ты что хочешь сказать? Что это я «жигуленка» украл?! — Он весь трясется, будто к нему подключили ток высокого напряжения, и кажется, сейчас между ними возникнет такой силы замыкание, что испепелится весь дом.

Но Егорий Аполлонович продолжает стоять незыблемо, как античная статуя на развалинах Колизея. Человек серьезный, он не привык поступаться открывшейся истиной даже в таких экстремальных ситуациях и только философски качает головой:

— Кто знает, кто знает...

— Да пошел ты!.. Пошел ты знаешь куда!.. — кричит Иван Васильевич, танцуя на месте, как боксер. Он трижды выкрикивает короткий адрес — куда, изо всей силы садит кулаком в стену и выскакивает из квартиры.

Больше Егорий Аполлонович с Иваном Васильевичем не виделись никогда. Последний, как можно догадаться, стал обходить его самой дальней дорогой.

* * *

Примерно через полгода, зимним субботним вечером, в квартире Егория Аполлоновича раздался звонок. В несколько прыжков достигнув порога и не спросив «кто?», он поспешно распахнул дверь. Как человек, сверх всякой меры начиненный богатыми познаниями, Егорий Аполлонович в любое время суток ждал повода этими богатствами распорядиться.

Перед ним стоял крепыш лет тридцати, с приятным добродушным лицом, но в милицейской форме. По телу Егория Аполлоновича пробежала легкая рябь и тут же улеглась, как только мужчина представился:

— Меня зовут Николай Иванович, я ваш новый участковый. Вот хожу знакомлюсь с населением.

Егорий Аполлонович, как человек серьезный, был законопослушен и к любой власти относился с подчеркнутым почтением. В его манере сразу появилось нечто патриархальное как показатель благонадежности. Засуетившись, он собственноручно помог участковому раздеться, пригласил в комнату, посетовал на холода и предложил «чайку с морозца». Николай Иванович чиниться не стал.

— Да я, знаете, с удовольствием, с утра на ногах, — сказал он, присаживаясь на краешек дивана и вынимая из планшетки бумаги и ручку. — Значит, вас зовут Егор Аполлонович? — уточнил он, заглянув в бумагу.

— Егорий, — поправил тот.

Пока они чаевничали, Николай Иванович успел рассказать, что совсем недавно переехал в этот район, поближе к родителям, которые стали болеть и нуждаться в помощи, а тут и работа подходящая — он как раз заканчивает юридический.

В порядке ответной задушевности Егорий Аполлонович рассказал, что Егорием — на старинный манер — его назвал отец, немало пострадавший от своего олимпийского имени Аполлон и ставший страстным русофилом. Тем самым он очень огорчил мать, поскольку в местечке, где Егорий Аполлонович родился, всех младенцев в то время называли сплошь Эдуардами и Артурами...

Здесь замечу, что и сам Егорий Аполлонович в юности также пережил всякие неудобства от своего старомодного имени, сделавшись чуть­чуть западником. Впрочем, разделение на русофилов и западников среди русских довольно условно. Я, конечно, не имею в виду профессионалов своего дела.

Наконец, придвинув бумаги, Николай Иванович стал задавать Егорию Аполлоновичу формальные вопросы, обычные для человека, принимающего под свое начало расстроенное хозяйство: какие жалобы и предложения, есть ли неблагополучные квартиры?..

— Про квартиры не скажу — не знаю. Я человек занятой и мало с кем тут общаюсь, — сразу сменил расслабленный, патриархальный тон на сугубо серьезный Егорий Аполлонович. — А вот неблагополучный человек, врать не могу, есть! И очень, очень опасный человек!

— Из какой квартиры? — спросил Николай Иванович, раскрывая нужную бумагу, чтобы что­то отметить.

— Иван Васильевич, из тридцатой...

— И чем же он так опасен, этот Иван Васильевич? — улыбнулся тот.

— Зря вы улыбаетесь, товарищ участковый! — строго произнес Егорий Аполлонович. — Вы еще с ним наплачетесь!

Это заявление не было продиктовано мстительностью Егория Аполлоновича. Мелкие чувства вообще не были ему свойственны. Как человек серьезный, после того случая он со всей ответственностью проанализировал ситуацию и обратил внимание на то, что после работы не встречает во дворе, как прежде, Ивана Васильевича, гуляющего с собакой, и вообще никогда не встречает. Из этого он заключил, и, надо сказать, справедливо, что Иван Васильевич его избегает. А зачем человеку с чистой совестью избегать другого человека с чистой совестью? Значит, у кого­то из них совесть нечиста. И поскольку за свою совесть Егорий Аполлонович ручался головой, выходило, что совесть нечиста у Ивана Васильевича.

«То­то этот тихоня так взъерепенился, услышав о “жигуленке”. На воре, известно, шапка горит», — сделал непреложный вывод Егорий Аполлонович. И, как охотник терпеливо ждет гона, терпеливо стал ждать, когда же подтвердится народная мудрость: «Бог шельму метит».

И вот она подтверждалась! «Метить шельму» потребовали от Егория Аполлоновича сами обстоятельства в лице представителя власти.

— Вы согласны, что всякое преступление начинается с преступной идеи? — взял старт Егорий Аполлонович, поднимаясь на ноги, как делал всегда, когда приступал к серьезным разговорам.

Николай Иванович не отвечал, внимательно его разглядывая. Это лишь подзадорило Егория Аполлоновича, и с нарастающим воодушевлением он начал развивать тему, расхаживая перед диваном — два шага туда, два шага обратно.

— Вы ведь еще учитесь и наверняка помните «Преступление и наказание» Достоевского, так?

— Допустим, — бросил участковый.

— Вот тогда скажите мне, с чего началось преступление Родиона Романовича Раскольникова? — спросил Егорий Аполлонович и, не дожидаясь ответа, продолжил: — С бедности! А все эти россказни про наполеоновскую идею­страсть, про людей обыкновенных, или как там, тварь дрожащую, и необыкновенных, которые право имеют, это все, молодой человек, литература, художество! — набирал он высоту рассуждения.

— Давайте ближе к делу, — вернул его на землю Николай Иванович, весьма невежливо выбивая из­под ног Егория Аполлоновича философскую базу.

— А если ближе к делу, то я вам прямо скажу...

И Егорий Аполлонович, не единожды прорепетировавший обвинительную речь — в ожидании гона, изложил без сучка и сомнения историю преступления Ивана Васильевича, начав с бедности, которая порок, и закончив угнанным «жигуленком», чего, по его безукоризненной логике, никто другой, кроме как Иван Васильевич, сделать не мог.

— Да вы в своем ли уме! — вспыхнул, не оценив этой логики, Николай Иванович. — Что вы городите?!

— А вы на меня голос не повышайте, товарищ участковый! — веско произнес Егорий Аполлонович, который хоть и почитал власть, однако и свои права знал. — Не забывайте, что вы при исполнении!

Николай Иванович стал нервно перебирать свои бумаги.

— А что это вы так взволновались, товарищ участковый? — подозрительно заглянул ему в лицо Егорий Аполлонович. — Можно подумать, что этот Иван Васильевич вам отец родной...

— Именно! Именно что отец родной! — вскочил с дивана Николай Иванович, роняя бумаги. — Мой родной отец, которого я знаю как свои пять пальцев! Да он... Он гвоздя оброненного на дороге никогда не подымет!

— Ах, вот в чем дело! — воскликнул радостно, как человек, добравшийся до сути, Егорий Аполлонович. — А известно ли вам, что ваш отец пьет? Может, когда­то он гвоздя и не поднимал...

— Да что вы дезу гоните! — грубо оборвал его Николай Иванович. — Пьет! Это, по­вашему, пьет, если раз в месяц выпьет и неделю кошке в глаза стесняется смотреть?..

— А у пьющего человека, — не слушая, продолжал тянуть свою логическую нить Егорий Аполлонович, — чтоб вы знали, товарищ будущий юрист, измененная психика. Как гласит народная мудрость: «Пьяному море по колено, а лужа по уши». Вот в этой грязной луже ваш отец и увяз по самые по уши. Сам увяз и вас потянет...

— Молчать! — взревел Николай Иванович, хватаясь за правый бок. — Еще слово, пристрелю как бешеную собаку! — Он резко выпрямился, обвел диким взглядом комнату, сгреб на полу бумаги, сорвал в коридоре свой бушлат и выскочил вон — от греха подальше.

* * *

А Егорий Аполлонович в тот же вечер слег. Как человек серьезный, он сразу вообразил всю серьезность последствий. Это не какая­то ссора с Иваном Васильевичем, это конфликт с властью. «А власть сейчас известно какая! — хватался за голову Егорий Аполлонович. — Что, если этот отцелюбец в отместку повесит на меня бирюковский “жигуленок”?..»

Похолодев, он вспомнил, что у него и водительские права есть — как улика. Машины, правда, давно уже не было — она ушла на размен квартиры с женой. И жены уж лет двенадцать как не было. Придавленная серьезностью Егория Аполлоновича, как могильной плитой, она вдруг вырвалась, стала вести несерьезную, по его мнению, жизнь и потребовала развода. А водительские права, как напоминание о прошлой основательной жизни, остались.

Егорий Аполлонович стал метаться по квартире, вспоминая, где они могут быть. Нашел, закрылся в ванной и начал жечь в раковине. Корочки плохо горели, едкий дым ел глаза и вызывал кашель, но он терпел, чтобы, не отходя, смыть остатки улики.

То ли от дыма, то ли от чрезвычайного волнения все тело Егория Аполлоновича стало наливаться тяжестью, во рту появилась горькая сухость, голова закружилась. Он лег, и в его тяжелеющем мозгу замелькали страшные картины: вот его, серьезного, уважаемого человека, ведут на виду у всего дома в наручниках... Вот на службу приходит бумага из милиции... «Нет, лучше умереть», — прошептал Егорий Аполлонович, но тут же одернул себя: такие детские мысли неподобающи для серьезного человека.

Ночью, когда ему стало казаться, что весь он состоит из одной только головы, которая несется куда­то в бесконечном темном пространстве и вот­вот от боли и напряжения разорвется на куски, Егорий Аполлонович добрался до телефона и вызвал «скорую помощь».

Два молодых врача в несвежих халатах, не вымыв рук, измерили у Егория Аполлоновича давление, переглянулись, молча посидели, будто ждали чего­то и не дождались, потребовали двести рублей за лекарство, сделали укол и приказали наутро обратиться в районную поликлинику, объявив, что у него предынсультное состояние, а больницы, увы, переполнены.

Пришедший по вызову пожилой районный врач кризисного состояния, однако, не подтвердил.

— В вашем возрасте, голубчик, пить надо меньше, вот давление скакать и не будет, — сказал он, выписывая рецепт и больничный.

Оскорбленный подозрением, непьющий Егорий Аполлонович остался лежать дома. Весь его организм, каждая клеточка превратились в некую звукопринимающую систему, в радиопеленгатор. Стук лифта, возня уборщицы, отдаленные голоса — все­все шорохи и звуки заставляли замирать его сердце в ожидании страшного звонка в дверь: сейчас придут и поведут...

Ровно через неделю звонок таки раздался. Егорий Аполлонович настолько устал его ждать, что почти с готовностью поплелся к порогу и обреченно открыл дверь.

— Анна Сергеевна?! — изумился он, прислоняясь к стене...

* * *

Да, это была Анна Сергеевна, его сослуживица и тайная симпатия. Тайная, потому что явной, вернее, проявленной симпатии у серьезного человека под пятьдесят быть не может. «Ну к чему это приведет?» — со всей ответственностью рассуждал Егорий Аполлонович.

Разумеется, как человек серьезный, он подумывал о семье. Однако молодые женщины его не интересовали. Не то чтоб он был состарившимся, то есть бывшим, мужчиной, нет, но физическая сторона жизни давно уже потеряла для него свое самоценное очарование. Молодые женщины, с их дикарской, как он это называл, жаждой страстей, впечатлений, нарядов, вина и всякой еды, были ему попросту скучны. Ровесницы? Он думал и над этим. Однако что может связать двух сложившихся людей, которым детей заводить уже поздно? Только общее увлечение или дело, но здесь у него был свой горький опыт.

Анне Сергеевне тоже нравился Егорий Аполлонович, который обладал видной внешностью и нравился многим женщинам. Впрочем, дело даже не во внешности. Холостой мужчина, если он не глубокий старец, вообще вызывает женское любопытство и некое воодушевление. Молодые сотрудницы предполагали за аскетическим видом Егория Аполлоновича скрытые страсти, а может, и тайные пороки, и это интриговало их. Анна Сергеевна, недавно перешагнувшая сорок, принимала воинствующую серьезность Егория Аполлоновича за какую­то неутолимую печаль и жалела его.

Лет десять назад Анна Сергеевна схоронила и оплакала своего горячо любимого мужа. Когда дети выросли и разлетелись, она стала ходить по выставкам, театрам, концертам, чего не могла себе позволить раньше, и совсем не страдала от своего одиночества. Однако мать с отцом, люди старой закалки, видели в этой любви к искусству путь к легкомысленной жизни, в чем были не так уж неправы, и настойчиво советовали ей приглядеть для семьи солидного мужчину. Анна Сергеевна приглядела Егория Аполлоновича. И вот когда он заболел, набралась смелости и навестила его, чем привела того в крайнее изумление, но вызвала и тайную радость.

Она стала навещать его часто и скоро осталась насовсем. Конечно, этого не случилось бы, если б не болезнь Егория Аполлоновича, притупившая его серьезность и бдительность. Как тут не вспомнить поговорку: «Подумаешь — горе, посмотришь — власть Господня». Ведь не поссорься Егорий Аполлонович с Иваном Васильевичем, не задерись с его сыном — не заболел бы, и его порог никогда бы не переступила Анна Сергеевна.

Возможно, во всем этом был некий намек свыше, благословение на какой­то важный поворот в его самокипящей жизни. Но Егорий Аполлонович считал, что все произошло само собой, и был рад, что ему не пришлось говорить всякие глупые слова: «люблю», «не могу жить», «навеки»... Он был даже счастлив. Насколько, разумеется, может быть счастлив в высшей степени серьезный человек.

Анна Сергеевна была моложава, энергична, хорошо образованна, к тому же без того нервического пафоса, который так вредит образованным женщинам в глазах мужчин. Дома мужчины любят борщ, уют и уравновешенных женщин с ненавязчивой эрудицией. Анна Сергеевна почти не противоречила этому образцу.

Болезнь Егория Аполлоновича затянулась, или ему просто хотелось продлить положение окруженного заботой человека, к чему он не привык. Он даже как­то опростился, несколько подрастеряв категоричности.

Вечерами Анна Сергеевна садилась рядом с ним в кресло и читала ему любимого Мери­Хови, а он высказывал свои предположения о судьбе этого благороднейшего рыцаря мудрости. Эти предположения складывались у него в убеждения, поскольку серьезный человек не тратится на бесплодные розмыслы.

И вот уже в полной уверенности Егорий Аполлонович говорил, что Мери­Хови, судя по имени, приехал из какой­то скандинавской страны, был блестяще образован, потому что только образованный человек и иностранец может оценить мудрость другого народа — большое видится на расстоянии, а сами русские цены себе не знают... Конечно, утверждал Егорий Аполлонович, Мери­Хови был богат, ведь в то время на образование требовались немалые деньги. Изучая русский язык, Мери­Хови полюбил несмышленый русский народ, раздал свои богатства нищим и монастырям, начал собирать народную мудрость и стал отшельником.

Анна Сергеевна увлеченно слушала и тоже восхищалась благородством Мери­Хови...

Короче говоря, им совсем не было скучно вдвоем.

* * *

Однажды вечером, когда Анна Сергеевна вернулась с работы, Егорий Аполлонович как­то по­особому торжественно попросил ее сесть рядом и выслушать не перебивая.

— Дело вот в чем, Анна. Сегодня я услышал по радио, как один писатель рассуждал о том, что у нас нет национальной идеи, а потому страна разваливается на куски, как самолет со взорванным мотором. Но ведь она есть, эта идея! — Он указал на фолианты в серванте, которые Анна Сергеевна, как человек тонкий, не стала перемещать в книжный шкаф. — Понимаешь, если бы мы знали все наши пословицы и поговорки в первоначальном, не изуродованном виде, мы жили бы совсем по­другому.

Здесь Егорий Аполлонович, естественно, вспомнил про бедность, которая хуже порока, про пьяного, которому не только море по колено («И вот пьяница уже герой!» — гневливо восклицал он), но и лужа по уши. Совсем другой поворот!

Анна Сергеевна согласно кивала.

— Так вот, Анна, когда я слушал этого профанатора, меня озарила грандиозная мысль — написать книгу о национальной идее! В ней я дам полный, истинный смысл всех пословиц, объясню, что каждая на самом деле означает, и докажу как дважды два: если мы будем знать точное значение всех своих пословиц и чтить их как заповеди, это и станет нашей национальной идеей. То есть эта идея уже давно есть, просто никто ее не знает. Забыли, исказили, выжили из дому! А я напомню, верну в дом, поэтому назову книгу так: «Национальная идея в изгнании». — Егорий Аполлонович на мгновение задумался. — Нет, лучше так: «Национальная идея при свете правды». Впрочем, это сейчас неважно, главное — эпиграф: «Над кем пословица не сбывается!» Ну, как тебе?

Анна Сергеевна, раскрасневшаяся от ощущения, что присутствует при рождении какого­то великого замысла, была в восхищении. Они стали мечтать, как купят компьютер, да, наиновейший компьютер, и, пока он будет собирать материал, она научится на нем работать...

— Только ты, Анна, никому об этом не говори, — понизил голос Егорий Аполлонович, — а то, знаешь, украдут идею, испохабят, переврут. Да и вообще опасно, — сказал он как человек серьезный, умеющий предусматривать все последствия.

Словом, их жизнь приближалась к идиллии: они нравились друг другу, понимали один другого, теперь же их увлекло еще и общее дело. А разве это не счастье?

«Да, наверное, это и есть счастье», — часто думала Анна Сергеевна, недоумевая, откуда же на службе взялись слухи о якобы неуживчивом характере Егория Аполлоновича.

Однако прошло некоторое время, и она смогла убедиться в справедливости поговорки: «Нет дыма без огня».

Егорий Аполлонович, воодушевленный своей идеей, быстро пошел на поправку, повеселел и как­то раз даже заливисто рассмеялся, что Анна Сергеевна увидела, пожалуй, впервые.

— Ну вот! — радостно воскликнула она. — В здоровом теле здоровый дух!

— Что­что? — насторожился Егорий Аполлонович, и веселость слетела с него как пух. — Никогда, Анна, не говори то, чего не знаешь!

— Почему же не знаю? — удивилась Анна Сергеевна. — Все знают, что в здоровом теле...

— Все — это толпа, чернь! — раздраженно оборвал ее Егорий Аполлонович. — А ты, просвещенная женщина, повторяешь за оболваненной чернью всякую чушь!

Он возбужденно пробежался перед оторопевшей Анной Сергеевной туда­сюда и взял примирительный тон:

— Ладно, Анна, ты не обижайся. Ты сядь и выслушай меня внимательно. Эта поговорка, да будет тебе известно, изуродованный перевод с древнегреческого. На самом деле древние греки говорили так: «Надо молить богов, чтобы в здоровом теле был здоровый дух». Молить богов! Ты понимаешь, почему?

Анна Сергеевна молчала — она не понимала.

— А потому, — продолжал Егорий Аполлонович, дидактически прохаживаясь перед диваном, — что слишком здоровое тело, требующее обильной пищи, пития, регулярных отправлений, называемых наслаждениями, начинает подчинять, пожирать дух. И что остается, я тебя спрашиваю? Голая зоология! Нет, не случайно сложилась пословица: «Сила Господня в немощах совершается». Сила Господня, то есть дух! Вот скажи, кто у нас теперь в главных бандитах ходит, а? Все эти чемпионы, так называемые качки! Есть у них дух, ответь мне, есть?!

— Ну, так уж и все, — мягко сопротивлялась Анна Сергеевна, имеющая от природы положительное направление ума и думающая о людях прежде всего хорошо, плохое она относила к редким исключениям и потому не любила категоричных обобщений. — А разве среди бандитов не бывает заморышей? Да и среди спортсменов большинство хороших людей, — и простодушно стала перечислять известные фамилии.

— Дура!!! — в неистовстве закричал Егорий Аполлонович. — Я тебе общую мысль, а ты меня частностями рубишь! Правильно сказал мне знакомый поэт: все бабы дуры! А поэт, он пророк, врать не станет!

Выкрикнув эту неоспоримую истину, Егорий Аполлонович выскочил из комнаты, хлопнув дверью так, что задрожали окна.

Анна Сергеевна заплакала. Плакала она как­то по­особенному, не валилась на подушки, не голосила, не взывала к потолку: «За что?» Она молча сидела в прежней позе, и крупные слезы катились и катились по лицу, падая за воротник.

Конечно, Анна Сергеевна и Егорий Аполлонович вскоре поми