Я, конверт...

Предисловие издателя

Этот — дневник — попал — мне — в — руки — случайно...

Ну и так далее. Что еще можно сказать, когда все уже сказано самой жизнью? «Сюжет закончен, не успев начаться», или как там у Шекспира? Или не у Шекспира? Или я вообще сам выдумал эту фразу? Со мной и такое бывает...

(Вот ведь парадокс: всегда считал все эти если и не выдуманные, то совершенно надуманные предисловия непроходимой глупостью и пошлостью! Что можно объяснить в предисловии? Особенно там, где ничего объяснить в принципе невозможно?.. Ну да, считал пошлостью — а все равно бреду той же привычной дорожкой всех недалеких и бездарных обывателей. Но банальный человек если чем и отличается — то это именно банальностью своей, если банальностью можно отличаться. А я человек банальный, онтологически и фатально банальный, и это хоть и через силу, но приходится признать. Просто для объективности...)

Разве только добавлю и даже специально подчеркну: я публикую эти страницы именно и только потому, что все это уже произошло. И произошло довольно давно, лет двадцать с чем-то назад. (А ведь двадцать с чем-то лет — это целое поколение.) Произошло в те самые девяностые, которые громадное большинство переживших их вспоминает с содроганием, болью и отвращением, а ничтожное меньшинство — с ностальгией и тоской по безграничным возможностям, открывшимся для них в те времена. Возможностям безнаказанно грабить, насиловать и убивать себе подобных. Причем делать это в массовых масштабах. А почему безнаказанно? А потому что у этих жертв не было защиты. Никакой. Государство просто отвернулось тогда от своих граждан (обычных граждан!) и само, как последний шакал, старалось урвать все, что можно было урвать. А урвать в этой богатейшей стране (для отвода глаз постоянно называемой беднейшей) можно было немало...

Ее ошалевшие от боли и изумления граждане были как законопослушные овцы, которых в лучшем случае стригли, в худшем — убивали на мясо. А ведь беззащитность жертвы — это самое сладкое ее качество для садиста-палача...

Впрочем, эти-то возможности никуда не делись и сейчас, человек всегда может грабить, насиловать и убивать себе подобных, и человек всегда делает это с большим удовольствием — только сегодня надо быть немножко умнее. Хитрее и тоньше (чуть хитрее и чуть тоньше), чтобы никого явно не шокировать. Ведь главное в этом фальшивом мире — соблюсти приличия. А уж соблюдая приличия, ты волен делать все, что хочешь.

Но этот дневник совершенно не об этом. Вернее, не совсем об этом. А еще вернее, об этом тоже, но не только, не только об этом. Я настаиваю: не только об этом. В нем есть еще что-то, что раздражает, возмущает и влечет меня одновременно. Есть то, что для меня все время остается выше, ниже или даже помимо слов. И потому я до сих пор не могу внятно ответить даже себе самому, что именно не отпускает меня в этих страницах и почему я их публикую, хотя лишних денег на все эти спесивые издательские удовольствия не имел никогда, да и сейчас даже пришлось подзанять.

Да ладно, все, надоело. Можно подумать, что я перед кем-то оправдываюсь. Добавлю, что лично я его не знал, хотя и много слышал о нем стороной. Еще бы не слышать: одно время он был весьма популярной фигурой, и не только в нашем довольно крупном областном городе. Я сейчас самого автора дневника имею в виду, вы поняли. Мы с ним никогда не были близко знакомы, и это важно. Ну да, я видел его пару раз на каких-то массовых сборищах, но издалека. И что это были за сборища — я сейчас даже и не вспомню. Но даже подойти к нему у меня никогда не возникало желания. Да он и не был тогда какой-то важной фигурой, по крайней мере, для меня.

Вы можете спросить: как в таком случае ко мне попал его дневник? Но тут я ничего никому никогда не отвечу. Своей судьбой я еще могу распоряжаться, но подводить под угрозу чью-то чужую жизнь не собираюсь. Я хоть и банальный обыватель, но все же не совсем подлец.

(А кстати, вот и еще один философско-онтологический вопрос, даже проблема: может ли не быть подлецом самый банальный и пошлый обыватель? Или даже по-другому: как связана человеческая банальность с высшими моральными категориями? Стоит как-нибудь на досуге подумать над этим. Но не сейчас. Сейчас я смертельно устал от всей этой философии...)

Предисловие автора дневника

Для кого я писал эти записки, вел так усердно, а иногда даже и вдохновенно дневник? Странность в том, что я не могу ответить точно.

Для Бога? Он и так знает все. Знает не только то, что было, но и то, что будет до скончания времен. (А то, что эти времена кончатся, я знал всегда, знаю и сейчас. Когда они кончатся? Раньше или позже на сто, тысячу, сто тысяч лет? Да разве это важно для Того, Кто держит в Своей руке все дни и ночи, все лета и зимы? Для Кого время даже не разменная монета, а просто бледный фон картины, в которой движутся такие же бледные фигурки под названием «люди»...)

Так для кого же я пишу? Для своих близких, если их еще можно назвать близкими? Но им это не нужно, потому что они меня ненавидят, глубоко и сильно ненавидят и презирают к тому же. Они искренне уверены, что я лишил их счастья и даже единственного смысла самой человеческой жизни. Что я их жизни попросту сломал (хотя, если вдуматься, может ли человек сломать чьи-то чужие жизни?).

А когда кого-то ненавидишь и презираешь — ты не хочешь ничего знать об этом человеке. Точнее — ты страстно хочешь ничего не знать о нем (а это, если вдуматься, все равно что убивать, хотя бы и мысленно).

Может, для себя я это пишу? А что, может быть. Да, наверное, прежде всего другого и раньше всех других — именно для себя. Чтобы не забыть, не потерять, не упустить ничего из того, что было, что есть, что будет со мной. Да, вот теперь точно, именно так, хотя и звучит вроде странновато. Чтобы не забыть того, что со мной будет. Впрочем, смогу ли я когда-нибудь перечесть написанное — наверное, главный вопрос...

Конечно же я не смогу говорить на этих страницах всей правды (и на это есть серьезные причины, которые, я думаю, со временем будут ясны любому вменяемому и непредвзятому человеку!), но все же — умные догадаются и о том, о чем я не вправе здесь говорить. Должны догадаться, хотя бы умные должны, иначе зачем я делаю все это?..

Как будто я могу все это забыть! Нет, как будто я смогу забыть хоть что-то, хоть малую толику бывшего...

Вы что-нибудь поняли? Тогда вы умнее меня, потому что я не понял ничего из того, что сам написал.

Дневник

17.08.199...

Сегодня у меня был странный сон. Шел по песку, до горизонта раскинулись ровные бело-желтые барханы — настоящая, классическая пустыня. Но идти было легко, ноги не вязли в песке, я как будто был бесплотным духом и плыл, плыл, как бестелесный дух, над барханами. И прямо на песке я что-то видел и старался разглядеть. И разглядел наконец — бесчисленные буквы, арабская вязь красно-кровавого цвета. Почему кровавого? Потому что по этим буквам, как по венам или артериям, струилась живая кровь. Как будто тонкая живая кровеносная сеть, наброшенная на всю бескрайнюю пустыню...

Я шел и ощущал эти буквы. Они были живыми, они скользили по моим босым ногам, щекоча кожу, как щекочет свежая трава. А в небе горело почему-то два солнца, и оба тоже были покрыты вязью арабских букв. Вязь была такой густой, что оба эти солнца были темными, почти бордовыми, и какими-то раскаленными. Но помню, что во сне эти два солнца меня совсем не удивляли. Наоборот, я знал, что так и должно быть, что на небе они были всегда — просто не все могли их видеть, только избранные.

И вот теперь я вошел (или только входил, или только собирался входить?) в это число избранных. Звучала музыка — неуловимая и тонкая. Воздух был пронизан ароматом, от которого кружилась голова. Мне было безмерно хорошо, это было просто блаженство, но я никак не мог понять, отчего мне так настолько блаженно-хорошо...

Когда проснулся — долго не мог отойти ото сна, хотелось, чтобы он продолжался дольше и дальше... Но все хорошее кончается, как известно, очень быстро, быстрее, чем мы рассчитываем. Жена прямо с утра заговорила что-то о детях, о школьных проблемах, о несправедливостях оценок и денежных поборах — и пришлось, привычно и терпеливо сжав зубы, окунуться в то, что мы привычно и терпеливо называем гнетом повседневности.

19.08...

Сегодня — Преображение Господне.

Службу вел настоятель, отец Илья, а я в это время исповедовал. Боже мой, как за десять лет надоели эти ежедневные исповеди наших православных прихожан, будто списанные друг у друга под копирку! Да и что это за грехи? Сказал (сказала) то-то и то-то, съел (съела) в постный день то-то и то-то, подумал (подумала) то-то, посмотрел (посмотрела) на лицо противоположного пола с вожделением... Тоска.

То ли всем этим людям и правда нечего сказать (и тогда вокруг одни праведники, что просто в принципе невозможно!), то ли все они просто скрывают свою настоящую суть. Если им есть что скрывать. Редко-редко, правда, промелькнет у кого-то какая-то духовная нотка, озабоченность о чем-то высшем — но это слишком редко, невыносимо редко...

Нет, буду справедлив: есть еще третий вариант — они просто не видят себя настоящих со стороны, так как это непросто. Не умеют увидеть... Впрочем, это и правда не так просто для любого из нас, да и некогда всем нам посмотреть на себя... Некогда, говоришь? Но если проследить, сколько времени своей жизни мы теряем ни на что, впустую...

После службы поздравляли настоятеля с днем рождения. Да, 84 года — это возраст. А если учесть, что лет двенадцать он провел в лагерях, где год наверняка идет за три, если не за пять, — ему по полному счету уже и за сто давно перевалило. Кстати, года два назад, когда он очень серьезно болел, встал вопрос, кому быть настоятелем, если отец Илья уйдет, как это привычно у нас называется, из этой жизни в вечную жизнь. Многие прихожане тогда подходили ко мне и выражали свое доверие именно мне, хотели, чтобы я возглавил храм. Вроде и в епархии поговаривали о моем назначении настоятелем. Но... Настоятель нынешний в свои восемьдесят два благополучно поправился, а я так и остался чередным священником...

Но о чем этот старый и мудрый человек говорил проповедь в свой день рождения? Уму непостижимо! Опять все та же песня, что каждый христианин должен быть смиренно готов к страданиям!.. Ну почему, до каких пор? Оглянись вокруг, старче, время изменилось, эпоха гонений пусть недавно, но кончилась наконец! Почему бы тебе не призвать свое стадо не к страданиям, а к активной созидательной жизни в обществе? Почему мы, называющие себя христианами, все время должны быть жертвами? Пора уже брать в свои руки бразды... если уж не бразды правления государством, то хотя бы общественной, хотя бы семейной, да хотя бы собственной жизнью!..

Я не знаю, то ли здесь почтенный их возраст играет с ними злую шутку? Прожив всю жизнь в гонениях на религию, пройдя за свою веру даже лагеря, они и в наше относительно свободное время не могут внутренне освободиться от этого страха, от этих фантомных болей. И вот результат: будем все вместе страдать дальше, потому что, как мы искренне убеждены, именно этот главный наказ нам заповедал Создатель...

А ведь отец Илья — это еще достойнейший из достойных. И глубокий, и мудрый, и по-своему добрый. Но при этом — какая ограниченность, какая зацикленность на этой темной стороне жизни... Почему верующему надо все время себя ломать? А нам, священникам, приходится еще и ломать других, называя это духовным окормлением прихожан... И мы это обсуждаем с собратьями, мы даже семинары и конференции на подобные темы начали проводить! Впрочем, особо обольщаться тоже не надо: даже если б я всерьез захотел кого-то из верующих не то что сломать, а так, нагнуть слегка — ничего бы у меня не получилось. При всем нашем внешнем смирении — попробуй хоть кого-то хоть на йоту сдвинуть с места!

Нет, я, конечно, знаю о так называемых старцах, которые приказывают своим послушным чадам сделать то-то и то-то, жениться вот на этой, выйти замуж за того, идти в монахи вместо брака, идти в мир вместо монастыря и так далее. Но эти отношения со старцами (а порой подобные старцы — просто пациенты известных всем больниц определенного профиля!) — это отдельная и очень болезненная лично для меня тема. Тема, как я считаю, основанная исключительно на безоглядном религиозном фанатизме одних и человеческой гордости других...

Вечером был в гостях у отца Андрея Самойлова. Давно собирались встретиться, наконец созвонились и выбрали время. Как оказалось в результате — уж лучше бы мы это время никогда и не могли выбрать.

Как бесповоротно и тяжко переменился человек!.. Пока он служил обычным инженером в каком-то НИИ — это был скромный, молчаливый верующий, старающийся бывать на службах почаще, прибегающий на праздничные всенощные после работы, всегда сосредоточенно молящийся где-то в темном уголке храма. Теперь, после рукоположения, уже четыре года он настоятель полуразоренного храма в ближнем пригороде, Николаевке. И это уже совсем другой человек. Говорит громко, размахивает руками, так же размашисто пьет, обязательно водку (видимо, чтобы не отделять себя от народа...). А главное, о чем, о чем он говорит!.. Кирпич, железо, пиломатериалы, гвозди, опалубка, машина бетона (она обязательно называется миксером!), две машины утеплителя, три машины дров...

Я понимаю, храм надо восстанавливать, но неужели для этого надо вот так, раз и навсегда, навечно, стать прорабом на стройке, пусть даже и храмовой?.. Где тот тихий молитвенник, на которого я так любил смотреть украдкой, чтобы не спугнуть его сосредоточенности?.. Куда он ушел? И неужели ушел уже навсегда?

И жена его, Людмила  Степановна (точнее — матушка Людмила, теперь ее надо только так называть!), тоже совсем другая: растолстела, тоже машет руками, тоже говорит громко, голос стал резким и каким-то повелительно-пронзительно-противным. Кстати, именно она и была, на мой сторонний взгляд, главным двигателем стремления отца Андрея к священству. Не она бы — так и остался бы Андрей Самойлов тихим и сосредоточенным прихожанином нашего храма, молящимся где-то в темном уголке. Видать, она нашла те нужные клавиши, которые надо было нажать, чтобы наш тихий прихожанин стал громким батюшкой...

Да, а перед этим я застал отца Андрея в его храме, дослуживающим панихиду. Он так торопился, что ни слова было не разобрать. Стоящие на панихиде прихожане украдкой переглядывались и вздыхали. Я же недоумевал: для кого он таким безудержным галопом «служит» панихиду? Для живых или усопших? Оказывается, должны были приехать очень важные и нужные спонсоры (в результате, как это у нас частенько бывает, не приехали!), которых он боялся пропустить и упустить...

Вспоминали за столом отца Игоря Симонова, известного (а главное — талантливого, вправду талантливого!) московского художника, начинавшего свою художественную карьеру в выставках неформалов на Малой Грузинской, который однажды, обретя веру, бросил все свое искусство, рукоположился и уехал вместе с женой в какую-то вологодскую или архангельскую глухомань. Теперь он, так же как и отец Андрей, восстанавливает храм, а кроме того (что называется, сверх программы, из духовного энтузиазма!), разводит кур и свиней (матушка Людмила каждый раз говорила: «Курей»), доит коров, заготавливает сено и в резиновых сапогах месит многокилометровую вологодско-архангельскую грязь, зарыв в эту грязь свой редкий художнический талант...

В какой-то момент у меня даже закружилась голова, и мне вдруг показалось, что все это просто немыслимый бред и что нахожусь я в известной лечебнице. Кажется, слово «бред» вырвалось у меня непроизвольно, хотя и негромко. Надо было видеть, как вытаращилась на меня матушка Людмила, уперев руки в боки. Минуты две она не могла произнести ни слова, зато уж когда смогла — мне досталось по первое число, несмотря на все попытки отца Андрея смягчить неловкость ситуации!

Основная мысль Людмилы была проста: а кто ты такой, чтобы судить праведников, взявших на себя настоящий духовный подвиг, крест Христов и т.д.? Да, сегодня почему-то, чтобы прослыть праведником, надо бросить столицу, интеллектуальный труд, опроститься по примеру Толстого (он-то, правда, из Ясной Поляны никуда не собирался, только восторженных паломников со всего мира принимал!) и учиться самому доить коров... Ну что ж, флаг в руки всем опростившимся и желающим опроститься. Но это уж как-нибудь без меня, поскольку я смысла этого странного процесса опрощения не понимаю и никогда не пойму. Да и коров доить у меня нет особой тяги.

Через десять минут у меня пропал всякий интерес к общению, я как-то скомканно распрощался и уехал. Провожал меня не только громкий и размашистый голос отца Андрея, но и — самое главное — тяжелый и какой-то подозрительный взгляд матушки Людмилы. Похоже, я приобрел еще одного недруга или, по крайней мере, недоброжелателя.

23.08...

Что-то последнее время не клеится у меня с женой. Хороший человек Анна — достойный, рассудительный, верный. Но как-то уж слишком она... наивна, что ли. Да нет, она отличная матушка, все эти десять лет помогает мне чем может, но при этом все в ней так просто, так ясно, так однозначно, что я иногда раздражаюсь, а иногда даже теряюсь от этой простоты. А последнее время все жалуется на то, что я закрытый человек. Она даже говорит «скрытный». Это означает всего лишь, что я не вываливаю на окружающих все свои внутренние проблемы, не занимаюсь ежеминутно психологическим стриптизом.

Вчера даже слегка поругались, хотя я вообще никогда и ни с кем не ссорюсь (это с ранней молодости моя категорическая установка, да и устойчивый характер располагает), а уж с женой особенно. Она все допытывалась, отчего я в последнее время такой тоскливый (а мне действительно уже давно скучно), а у меня, как на грех, в разговоре вырвалась фраза: «Должен быть выход...»

Эти слова напугали ее до слез. Она все повторяла: «Какой выход?.. Из чего выход?.. Из нашей жизни?.. Чем тебя не устраивает наша жизнь?.. Что ты задумал?..» Потом надулась и перестала разговаривать. Спать мы легли в разных комнатах, что в последнее время случается все чаще. Не только из-за ссор, а просто: какой смысл?.. Но не буду об этом уж слишком личном...

24.08...

В том-то и дело, что я и сам не совсем понимаю, о каком выходе говорю. Вернее — о выходе из чего?

С виду в моей жизни все нормально и стабильно. Да нет, о чем я?.. С виду в моей жизни все просто великолепно и даже образцово! Лет пятнадцать назад, в начале восьмидесятых, мы с женой начали ходить в церковь, поститься, причащаться. Я даже не помню, кто тогда был инициатором, как-то все само собой получилось. Да и встать в духовную оппозицию к поздней советской власти, власти, потерявшей всякий дух, всякий смысл, было, что называется, делом чести для всякого хоть сколько-то культурного человека. Помню, что эта внутренняя тяга — ощущать себя инородным в этом скучнейшем и даже тоскливейшем мире — была во мне именно тогда очень сильна. Хотя... Хотя Анна как-то всегда была более послушной всем правилам, и жизненным, и особенно церковным. Женщина...

Времена поначалу были еще вполне атеистические (хотя уже слабеющие и разбалтывающиеся все больше и больше), но прошло сколько-то лет, не очень много, кстати, и в обществе начало меняться настроение. Впрочем, менялась и сама власть, и это тоже сильно влияло на общую атмосферу. Примерно через пять лет нашей сознательной церковной жизни ко мне подошел настоятель, все тот же отец Илья, и... и вдруг предложил готовиться к рукоположению.

Признаюсь, предложение мне польстило. А уж как была счастлива моя жена!.. Отношение ко мне на приходе тоже сразу и резко изменилось: я постоянно ловил на себе если не восторженные, то очень уважительные взгляды. А иногда и завистливые: ведь не все мужчины имеют каноническое право становиться священниками (ну хотя бы второй брак не дает!), а хочется, я подозреваю, почти всем. Вспоминается сразу поговорка про солдата, мечтающего стать генералом...

Очень быстро прошла подготовка (я старался изо всех молодых еще тогда сил), потом — первое рукоположение (в диакона), а спустя еще два месяца я — новоиспеченный священник... Рукополагал меня наш тогдашний епархиальный владыка, человек старой закалки, жесткий, временами даже жестокий, но, надо признать, достаточно справедливый, что отнюдь не всегда присутствует во владыках.

Первые месяцы священства я летал буквально как на крыльях. Да и было отчего. Кругом я видел только улыбки и уважительные взгляды, слышал только заветное слово «батюшка». Я и старался искренне быть настоящим батюшкой для всех и каждого из своих прихожан, старался входить во все их заботы и трудности, большие и малые, которых всегда в избытке.

Областное телевидение стало звать меня на еженедельные беседы, я как-то вдруг и сразу стал местной телезвездой, даже на улице узнавали и приветливо улыбались. Да, это было прекрасное время какой-то общинной, какой-то публичной церковной жизни.

Годы шли, шли быстро, точнее — летели...

Интерес к Церкви, который поначалу в обществе был сильным (как ко всему новенькому!), поугас, жизнь церковная и общественная вошла в колею привычности. Новый областной телевизионный начальник прикрыл мою программу безо всяких объяснений, произнеся только одно слово — «неформат». А в церкви... В церкви тоже есть своя рутина, признаём мы это или нет. Чередные службы, требы (в основном — отпевания почему-то), воскресная школа и т.д., и т.д. Я вдруг понял, что мое участие в жизни моих прихожан — что-то вроде миража: они приходят ко мне с проблемами, требуют совета, но, получив совет, и не собираются его исполнять! Это как-то постепенно охладило мой первоначальный пыл духовника...

Года три-четыре назад я вдруг ощутил, что теперь, когда я не путаюсь в службе, молебен о здравии и панихиду помню наизусть, а на исповеди каждый раз и от каждого прихожанина слышу одно и то же (и это который год подряд!), меня больше не ждет в этой жизни ничего нового. Сначала попытался сопротивляться этому чувству, хотел задавить его в себе, думал, что это именно со мной, и только со мной происходит что-то не так. Начал усиленно читать святых отцов, несколько раз съездили с женой в паломничество по возрождающимся русским монастырям. Но постепенно пришлось признать: да, ничего нового я больше не увижу, не испытаю, не переживу.

А ведь мне всего сорок пять! Неужели на этом моя жизнь кончена? Неужели не будет этого обещанного святыми восхождения «из силы в силу»? Неужели не стану я тем светильником, который не прячут в горнице, а ставят на вершине горы, дабы он светил всем? Ведь именно об этом я мечтал при своем рукоположении. Впрочем, только ли я...

26.08...

Сегодня на улице встретил отца Геннадия Спирина, старого знакомого и приятеля, настоятеля Вознесенской церкви, которого не видел месяца три. Он рукополагался лет на пять раньше меня. В свои первые церковные годы я иногда ходил к нему на исповедь и всегда бывал тронут его сердечностью.

Вот именно сердечностью... Оказывается, он совсем недавно лежал в больнице после второго инфаркта и даже остановки сердца. А ведь он всего-то на два-три года старше меня! И хотя глаза светятся как и раньше — в целом это усталый, тучный, больной человек с постоянной тяжелой одышкой. Но говорить он может только об одном — о своем храме, о своем приходе и своих прихожанах и, конечно, о братьях-священниках. И говорит он обо всем этом так горячо и искренне, что трудно (да просто невозможно!) заподозрить его в каком-то лицемерии. Да, для него церковная жизнь стала, видимо, единственным содержанием его земного существования, и это даже трогает.

Я совершенно искренне пожелал ему впредь хоть немного беречь себя. Но в ответ вдруг услышал недоуменное: «А зачем?» Он так удивленно при этом смотрел на меня, что я был просто обескуражен. Ну и что ты станешь делать с таким вот неистовым человеком? Такое ощущение, что он и в священство-то пошел как будто на смерть...

Расспрашивал и он меня о моей жизни, и, хотя я не очень-то пускался в откровения, при расставании он вдруг сочувственно и тепло произнес: «Не грусти, отец Михаил. И не тоскуй. Посмотри вокруг себя повнимательней. Посмотри и внутрь себя. Выход всегда есть, поверь. Я недавно на самом краю жизни побывал, поэтому знаю...» Меня даже пронзило холодком: как он смог увидеть мое сердце? Но потом я все же понял, что это простое совпадение: говорили-то мы о многом другом, но совсем не о моем душевном состоянии.

28.08...

Да, я очевидно устал. Сильно устал, и эта скука, эта тоска — не скука, а именно усталость. Сегодня Успение Пресвятой Богородицы — праздник, который обычно радовал меня тихой осенней радостью. Но нынче я не ощутил ничего радостного — все пусто и мертво снаружи и внутри. Наверное, виновата и на редкость отвратительная погода — дождь, ветер, собачий холод, хотя обычно в этот день бывает солнечно, тихо и тепло.

Жена с утра смотрела на меня какими-то особенными глазами. Как бы чего-то ожидающими. А под вечер у нее явно испортилось настроение. Попытался выяснить, в чем дело. Оказалось, я опять виноват... На этот раз в том, что забыл такую важную дату: ровно двадцать два года назад мы с ней встретились... Ну что тут скажешь? У женщин свои точки отсчета, свои временные ориентиры, своя шкала ценностей — и так далее...

Попытался как-то сгладить неловкую ситуацию, купил цветы, торт, шампанское, но, кажется, безрезультатно. И вновь повисла в семье невысказанная, затаенная полувражда, полуобида, полунелюбовь.

Да, что-то не так, что-то не так в моей жизни, такой благополучной с виду... Должен быть выход, и он всегда есть, тут я полностью соглашусь с отцом Геннадием. Но куда, а главное — откуда выход? Это и есть основной вопрос.

29.08...

Вчера, на Успение, умер отец Геннадий Спирин, с которым я встречался всего три дня назад!..

У меня нет слов, впервые за много лет я, человек вообще не сентиментальный, нахожусь в состоянии какого-то болевого шока. И больше всего поражает не то, что это случилось, а то, как это случилось.

Естественно, сразу после больницы, сразу после его второго инфаркта, все те же любящие и обожающие его прихожане со своими вечными проблемами без всякой жалости обрушились на него. Накануне Успения, после всенощной, он исповедовал. Исповедь закончилась в двенадцатом часу ночи — каково?..

Был ли хоть один среди этих десятков людей, который думал в это время не о себе, а о другом — о своем духовнике?.. Вряд ли. Каждому нужно было получить духовное утешение перед праздником, а для этого — рассказывать и рассказывать священнику о своих проблемах. И вот — все и всё ему рассказали, все ушли успокоенными и утешенными. А его усталое сердце больного человека остановилось к утру...

Говорят, что старец Константин, узнав о смерти отца Геннадия, сказал: «Он перетрудился... Блаженная смерть...» Ну что это за оценка, что за слова?.. Что это за блаженство, в конце концов?.. Умереть от перенапряжения, от измождения, как рабы умирали на галерах, как узники умирали в концлагерях, — это наше блаженство?.. Зачем? Кому это нужно, дорогой и уважаемый всеми отец Константин?..

Разве Церкви стало лучше от этой безвременной смерти — смерти замечательного священника (а отец Геннадий был замечательным священником, и это неоспоримо)? Разве все мы что-то приобрели? Разве можно приобретать, теряя самое дорогое, что есть у нас, — людей?..

Послезавтра похороны.

31.08...

Похороны отца Геннадия. На отпевании были все: епархиальный владыка и еще два-три архиерея, человек сорок пять священников (чуть ли не вся епархия), люди приезжали даже из обеих столиц. Да, это был большой человек, известный человек, добрый человек — и тем обиднее, тем досаднее все, что с ним произошло. Сегодня все вспоминают его с какой-то истерической любовью, прочат в праведники и святые, говорят, что мы еще дождемся его канонизации. Вот-вот дождемся, очень скоро, лет через пять, десять, пятнадцать...

Друзья, а не лучше ли было поберечь его при жизни?..

Молодой человек, не доживший даже до пятидесяти, ничего толком не успевший, он мог жить еще долго, долго... Он мог еще годы, десятилетия работать на благо всей Церкви и каждого близкого человека. Ведь наша задача — хоть чуть-чуть переустроить этот мир, сделать его духовно свободным, сделать его более удобным для жизни, оставить его нашим детям и внукам в лучшем состоянии, чем его приняли мы, чем он есть сейчас. И насколько мы смогли облагородить этот мир для наших потомков — настолько это зачтется нам в будущей жизни. Ведь главная цель и главный долг — работать там, где нас поставил Господь.

Что будет, если мы все умрем от измождения? Кто сделает эту работу за нас?

Странное чувство, что на все эти законные вопросы у всех нас — прихожан и священников, и даже епископов — нет никакого ответа. Но еще более странно — что вокруг никто (кроме меня, что ли?) и не задается такими вопросами...

Я не поехал на поминки — боялся, что не удержусь и выскажу свои упреки присутствующим и тем самым уже окончательно похороню себя в их глазах.

03.09.199...

Вчера мои ревностные прихожанки затащили меня на какое-то патриотически-армейское мероприятие с ярко выраженным православным уклоном. Основная идея сего сборища энтузиастов была проста: армия российская должна сплошь стать православной, в каждой части должен быть священник, который будет окормлять военнослужащих. Ох уж эти мне окормители...

Наша прихожанка Серафима, у которой сын погиб в Чечне, вручила мне книжку про Евгения Родионова. Мне говорили, что она всерьез молится ему как святому. Впрочем, чему удивляться? У нас сегодня и Грозного со Сталиным в святые записывают, иконы с них пишут! А кто-то мне говорил, что уже и акафист Грозному видел в какой-то церковной лавке.

На досуге я полистал эту подаренную книжку. Что тут сказать? Кроме раздражения, после прочтения ничего не остается. Да, молодой человек, совсем мальчишка, пострадал в плену в свой день рождения за то, что отказался снять с себя нательный крест. Ну и что? Чего тут больше — сознательного героизма или юношеского упрямства? А не лучше ли было снять крест и сохранить свою жизнь? Сохранить ее для будущего, для будущей жизни, для будущих (может быть, великих!) свершений!.. Вопросы без ответов, как многое в нашей вере... А в нашей вере ведь немало вопросов, на которые никто и никогда не давал ответа и даже не собирался отвечать.

Особенно трудная тема — мученичество за Христа. Ох уж это мученичество... Самая сложная для меня тема во всем христианстве... Кстати, их было там, в кавказском плену, четверо или пятеро, и все отказались снять кресты. И всех до одного казнили. Не безумие ли — так терять свою непрожитую жизнь?

05.09...

Сегодня приснился очень странный сон. Впрочем, странный — это неверно. Вещий? Нет, тоже не подходит. Осмысленный — так будет точнее всего.

Я стоял в каком-то полумраке, из глубины которого доносилась удивительная, нечеловеческая музыка. В ней было что-то и от Моцарта, и от Баха, но больше всего — от каких-то восточных мелодий и легких, почти бесплотных интонаций. И в то же время эта музыка была такая страстная, чувственная, что наполняла все мое существо удивительным наслаждением и каким-то глубинным эротизмом.

Потом из прозрачного сумрака появилась рука. Нет, книга!.. Нет, все-таки рука, держащая книгу. Небольшая толстая книга с какими-то знаками на кожаной обложке. Надпись была нечеткой. Я стал вглядываться, напрягая зрение.

И вдруг я понял, что знаки на обложке — арабская вязь. Опять арабская вязь, уже второй раз! И как будто сильный электрический ток пронзил мен