Я пришла...

* * *
По дереву взбиралась мышь.
Ее норку разрыли, перебили детенышей.
И она лезла прочь от земли,
цепляясь маленькими прозрачными коготками
за наросты коры.
— Какая хватка! — гомонили птицы.
Уставившись в дневное небо
не приспособленными к этому
слезящимися глазками,
она карабкалась к верхушке чужой, нежеланной жизни,
только чтобы не смотреть вниз.
— Добьется своего! — галдели птицы.
Так мышь почти ослепла
и сделалась летучей.
Прослыла подвижницей эволюции —
первичного искусства,
уступившего было постмодерну науки.
И выяснилось множество причин,
по которым она, засыпая,
повисает головой к земле.


На погосте живых

Наблюдать, как родного кого-то...
Мне не верится, кто там, на фото...
Изможденный,
в какой-то дерюге,
смотришь пусто и шало.
А когда-то я руки,
руки твои
держала.
На погосте живых
тяжелее стократ:
кличем их,
слышат мертвые — эти не слышат.
Крест на плечи — и молча стоят.
На погосте живых
тишина,
сколько этих крестов ни руби мы.
Что я делать, что делать должна?
На погосте живых
мой любимый.
Я пришла, ты не видишь, я здесь?!
Видят мертвые — эти не видят.
Между нами туманная взвесь.
Над чернеющим дерном,
весь в черном
и в моей безысходности весь,
держишь крест,
смотришь пусто и шало.
А когда-то,
не верится,
руки твои...
я держала их, боже, держала!
Сколько взгляда хватает — ряды
так же молча стоящих,
и черные
по земле их обходят кроты,
в этих чащах
дозорные.
Воронов нет.
Не притронутся к падали духа.
Только дух здесь и падает глухо,
Глуше высохших мертвых планет.

Посадить бы сосну,
под сосной
будут вскопанный дерн да скамья.
Все тебе помилее, чем я.
Оживешь —
посиди там... со мной.


* * *
Будь мне авианосцем, я тебе — истребителем. Ты
дашь пристанище, топливо, вооружение. Я,
засыпая, устала крушить их тщедушные груди
и реветь, вырываясь из хлынувшей на борт воды.
Я устала от зависти их, провожающих в небо
и открыто желающих, чтобы подбили меня.
Будь их воля — в живот бы стреляли, когда поднимаюсь.
Ошибись я хоть раз — добивали бы вместе с врагами.
Так зачем возвращаться с победой опять и опять,
если некуда с ней возвращаться? И просто висеть
на остатках горючего над ледяным океаном.
Дай мне веру, зажги мне хоть пару сигнальных огней —
и со всей безрассудностью под ноги брошу бессмертье.
Лишь позволь засыпать головой у тебя на груди,
ей без страха доверившись мощью своей безоружной
и обветренным носом по-детски уткнувшись в нее.


* * *
Осталась одна стена — с подоконником.
Сидя на нем, бесцельно смотрю в окно.
По телефону ответил, сказался покойником.
Это, добавил, формально подтверждено.

Я повесила трубку и больше ее не видела:
Где был телефонный столик, зацвел репей.
— Мои — хорошо, — продолжал, — как твои дела?
Пока не исчезла кухня, сходи попей.

Пила из-под крана. За ножкой его тоненькой
Уже широко и неровно алел горизонт.
Все на свете как будто держалось неверной тоникой.
— Можешь вернуться. А впрочем, какой резон? —

Продолжал. И правда: во времени и прострации
Осталась одна облупленная стена.
— Буду заглядывать, слышишь? Буду стараться.
Целую, до встречи. И не сиди допоздна.