За мной, читатель!

Глава двадцать третья

В этом романе вся моя жизнь

1929

Да, читатель, в тот год катастрофы они встречались в полуподвале сначала раз в пять дней, потом — в четыре, потом — каждые три дня. Ермолинский, как нарочно, уехал аж до середины лета в Туркмению собирать материал для сценария художественного фильма о мелиорации, который должен был снимать режиссер Юлий Райзман. Шиловский тоже стал надолго пропадать в своих командировках. Вроде бы и никакой войны, кроме лихих приключений советского военного атташе в Афганистане Примакова, сражавшегося против пуштунов, свергнувших эмира Амануллу-хана, первого мирового правителя, признавшего молодую Советскую республику.

Рано утром подпольщик являлся в свое подполье и, подготовив вино и закуски, начинал ждать, переставляя на столе предметы. Наконец стукала калитка, и он уже знал ее шаги, именно ее, а не чьи-то другие. Под потолком в окне появлялись туфли с черными замшевыми накладками-бантами, стянутыми стальными пряжками. Носок одной из туфель несколько раз шаловливо стучал в стекло, и тогда он шел ей навстречу, раскрыв объятия, и наступал долгожданный и долгий поцелуй...

В двух комнатах белокаменного полуподвала всегда стояли сумерки из-за кустов сирени и забора. Камин, красная потертая мебель, бюро с часами, звеневшими каждые полчаса. На полках книги от крашеного пола до закопченного потолка.

Утолив любовный голод, подпольщица надевала кружевной фартук на голое тело и в маленькой передней зажигала керосинку, чтобы приготовить завтрак, который накрывала на овальном столе. Он смотрел на нее и примечал, что непременно напишет про голую женщину в кружевном фартуке. Они завтракали под бокал вина, и он садился в кровати — читать вслух, а она на ковре рядом — слушать. На каждое подпольное собрание он приносил две-три свежие страницы. Если ей особенно нравилась какая-то фраза, она нараспев повторяла ее, а в самых особых случаях говорила:

— В этом романе вся моя жизнь.

И можно было подумать двояко: в его литературном романе или в их любовном. Любовь настолько захлестнула подпольщика, что впервые в жизни ему стало совершенно наплевать на беды и гонения, на то, что со сцен театров ушли «Зойкина квартира» и «Дни Турбиных», на то, что в газетах писали о нем как о злостном контрреволюционере, без которого тоскуют и горюют Соловки. И он равнодушно читал в газетах, как в стране начали борьбу с правым уклоном, сняли со всех постов одного из главных вождей революции Бухарина, затеяли чистку партийных рядов и приняли программу первой советской пятилетки.

В конце апреля грянула небывалая жара, а он читал ей страницы, на которых впервые появлялся Иисус Христос под именем Иешуа Га-Ноцри. Пасха в том году выдалась поздняя, 5 мая. После испепеляющей жары ударили мощные грозы, и первая разразилась аккурат в Страстную пятницу. Потоки воды проносились мимо высоких окон, угрожая хлынуть внутрь, становилось темно, как ночью, и они зажигали камин, чтобы испечь в углях картошку. Чистя черные клубни, обжигали себе пальцы и весело смеялись.

Едва отгремели грозы, вернулась жара, и на второй день после Пасхи подпольщик с благословения своей тайной подруги отнес готовую главу романа в издательство «Недра», шесть лет назад напечатавшее его «Дьяволиаду». Оставалось ждать ответа.

— Зарубят и еще больше загнобят, — нервничал он.

— И пусть. Эта кровь прольется потом на них, — скалила она свои зубки. — Чем больше тебя вычеркивают, тем больше потом судьба будет вычеркивать твоих гонителей!

Весь май и июнь они продолжали встречаться, и он приносил и читал новые страницы. Изредка ей не нравилось, и он тотчас же принимался исправлять, прислушиваясь к ее советам, поглядывая, как она то, стоя на стуле, стирает пыль с верхних книжных полок, то, присев на корточки, с нижних.

— Ты — мастер. Безусловный мастер! — говорила она и сшила ему особую бархатную шапочку, всю в узорах, с золотой кисточкой, свисающей сбоку. — Эти узоры волшебные, они будут направлять твои мысли в нужном направлении. И в этой шапочке ты никогда меня не разлюбишь.

— Уж будьте покойны!

В начале июня он стал приносить розы, чтобы украсить ими белокаменный полуподвал.

— Когда я впервые увидел тебя, я подумал, что ты должна носить имя Роза. Оно идет тебе, как ни одно другое. Вот посмотри, эта роза — твое воплощение, вся в кудряшках. Но теперь для меня нет величественнее имени, чем Елена. И нежнее, роднее, чем Люся.

— Я никогда не буду называть тебя Макой, — говорила она. — А уж тем более Масей-Колбасей! Нет величественнее имени, чем Михаил Афанасьевич. И нежнее, роднее, чем Миша. Даже странно, что есть мы, а где-то есть Мака и Любанга.

— Не менее странно, что есть мы, а где-то есть Женя-большой.

— Не будем об этом. Это не в нашей власти.

— Да и запретный плод, знаете ли...

— И это тоже. Я даже не знала, до чего он сладок. Не представляю, если бы мы стали мужем и женой.

— Как подпольщики, достигшие власти, быстро превращаются в тех, против кого хочется уйти в подполье, — соглашался он.

Обоих вполне устраивало положение любовников, менять налаженный быт не собирались, их тайные встречи имели особую остроту, пикантность, пряность. Когда вместе появлялись где-то, щекотало внутри от мыслей о том, что никто ничего не знает — про них.

— Когда я возвращаюсь домой, смотрю на прохожих и думаю: «Знали бы вы, с кем у меня только что было любовное свидание! С самим Булгаковым!»

— У меня такое же чувство: «С женой самого начальника штаба Московского военного округа!»

Все кончилось внезапно и неожиданно, хотя и следовало ожидать, что конец наступит. Начальник штаба вернулся из своих командировок, овеянный порохом, и радостно сообщил жене, что они едут отдыхать всей семьей в Ессентуки, в какой-то недавно построенный могучий санаторий для самых храбрых военачальников Страны Советов, где лечебные грязи по цене золота, а минеральные воды по цене «Вдовы Клико». Осознав, что с завтрашнего дня и до самой осени свидания прекратятся, писатель-драматург, у которого недавно запретили к постановке последнюю остававшуюся пьесу «Багровый остров», пришел в бешенство:

— Всей семьей. В санаторий. А у меня спросили?

— Миша, Миша, опомнись, он мой муж, а не ты.

— Муж... А фуражечка ему еще налезает? Рожки не мешают?

— Михаил Афанасьевич, держите себя в руках. И прошу впредь не допускать подобных пошлостей. Заметьте, я в адрес вашей супруги ничего подобного не позволяю.

— Конечно, вы с ней такие подружечки, не разлей вода. А ведь это коварство. Я с Евгением Александровичем что-то по гарнизонам не езжу.

— Вы хотите перед разлукой поссориться?

— Разве мы уже на «вы»?

— Еще немного, и можем перейти.

Нет, они сдержались, не поссорились и не перешли на «вы». Но она уехала с мужем и сыночками на Северный Кавказ, а он, оказавшись в полной финансовой яме, не имел возможности свозить жену даже в какой-нибудь подмосковный дом отдыха. Они застряли в душной Москве, и она хотя бы куда-то ездила на природу со своими друзьями по верховой езде, скакала там на лошадках и бог весть чем еще занималась и с кем. А он потонул в озере тоски по любовнице и, что еще хуже, в липком болоте жалости к самому себе. Он пытался продолжить работу над романом о Воланде, но вместо этого принялся писать болезненные записки о себе, о том, какой он несчастный и потерянный в мире, где никому не нужен. Записки о писателе-неудачнике. «Бесценный друг мой! Итак, Вы настаиваете на том, чтобы я сообщил Вам в год катастрофы, каким образом я сделался драматургом? Скажите только одно — зачем Вам это? И еще: дайте слово, что Вы не отдадите в печать эту тетрадь даже и после моей смерти» — так начинались эти записки. И писал он их уныло, сам ненавидя каждую строчку.

Давно уже ему не было так плохо во всех отношениях: любовница с мужем уехала отдыхать, денег нет, постановки всех пьес запрещены, чем и как жить — непонятно. И вот, отчаявшись, он сел и решительно написал тому, кто много раз смотрел «Дни Турбиных» и, по слухам, время от времени перечитывает «Белую гвардию»:

Генеральному Секретарю партии И.В. Сталину

Председателю ЦИ Комитета М.И. Калинину

Начальнику Главискусства А.И. Свидерскому

Алексею Максимовичу Горькому

от Михаила Афанасьевича БУЛГАКОВА

(Москва, Б. Пироговская, 35/а, кв. 6, т. 2-03-27)

ЗАЯВЛЕНИЕ

В этом году исполняется десять лет с тех пор, как я начал заниматься литературной работой в СССР. Из этих десяти лет последние четыре года я посвятил драматургии, причем мною были написаны четыре пьесы. Из них три («Дни Турбиных», «Зойкина квартира» и «Багровый остров») были поставлены на сценах государственных театров в Москве, а четвертая — «Бег» была принята МХАТом к постановке и в процессе работы Театра над нею к представлению запрещена.

В настоящее время я узнал о запрещении к представлению «Дней Турбиных» и «Багрового острова». «Зойкина квартира» была снята после 200-го представления в прошлом сезоне по распоряжению властей. Таким образом, к настоящему театральному сезону все мои пьесы оказываются запрещенными, в том числе и выдержавшие около 300 представлений «Дни Турбиных».

В 1926 году в день генеральной репетиции «Дней Турбиных» я был в сопровождении агента ОГПУ отправлен в ОГПУ, где подвергался допросу. Несколькими месяцами раньше представителями ОГПУ у меня был произведен обыск, причем отобраны были у меня «Мой дневник» в трех тетрадях и единственный экземпляр сатирической повести моей «Собачье сердце». Ранее этого подверглись запрещению: повесть моя «Записки на манжетах». Запрещен к переизданию сборник сатирических рассказов «Дьяволиада», запрещен к изданию сборник фельетонов, запрещены в публичном выступлении «Похождения Чичикова». Роман «Белая гвардия» был прерван печатанием в журнале «Россия», так как запрещен был самый журнал. По мере того как я выпускал в свет свои произведения, критика в СССР обращала на меня все большее внимание, причем ни одно из моих произведений, будь то беллетристическое произведение или пьеса, не только никогда и нигде не получило ни одного одобрительного отзыва, но напротив, чем большую известность приобретало мое имя в СССР и за границей, тем яростнее становились отзывы прессы, принявшие наконец характер неистовой брани. Все мои произведения получили чудовищные, неблагоприятные отзывы, мое имя было ошельмовано не только в периодической прессе, но в таких изданиях, как Б. Сов. Энциклопедия и Лит. Энциклопедия. Бессильный защищаться, я подавал прошение о разрешении хотя бы на короткий срок отправиться за границу. Я получил отказ.

Мои произведения «Дни Турбиных» и «Зойкина квартира» были украдены и увезены за границу. В г. Риге одно из издательств дописало мой роман «Белая гвардия», выпустив в свет под моей фамилией книгу с безграмотным концом. Гонорар мой за границей стали расхищать. Тогда жена моя Любовь Евгениевна Булгакова вторично подала прошение о разрешении ей отправиться за границу одной для устройства моих дел, причем я предлагал остаться в качестве заложника. Мы получили отказ.

Я подавал много раз прошения о возвращении мне рукописей из ГПУ и получал отказы или не получал ответа на заявления. Я просил разрешения отправить за границу пьесу «Бег», чтобы ее охранить от кражи за пределами СССР. Я получил отказ. К концу десятого года силы мои надломились, не будучи в силах более существовать, затравленный, зная, что ни печататься, ни ставиться более в пределах СССР мне нельзя, доведенный до нервного расстройства, я обращаюсь к Вам и прошу Вашего ходатайства перед Правительством СССР об изгнании меня за пределы СССР вместе с женою моей Л.Е. Булгаковой, которая к прошению этому присоединяется.

М.Булгаков.

Москва,

30 июля 1929 г.

Отправлять подобное письмо почтой? Нет, лучше в чьи-то надежные руки. И неожиданно быстро, без проволочек Булгакова принял начальник Главискусства Свидерский. Этот орган — Главное управление по делам художественной литературы и искусства создали в системе Наркомпроса не так давно, в апреле 1928 года.

— Я совершенно подавлен, Алексей Иванович, — не стал строить из себя несокрушимую скалу Михаил Афанасьевич. — Я написал письмо Сталину с копиями вам, Калинину и Горькому. Могли бы вы передать адресатам?

— Разумеется, Михаил Афанасьевич, передам, я вас искренне уважаю, — выслушав жалобы писателя, ответил высокопоставленный советский чиновник и забрал письма.

Оставалось запастись терпением и ждать.

А вот в санаторий он писал письма без обратного адреса и с припиской: «Для Е.С. Шиловской». В первое письмо вложил засушенные лепестки розы, той самой, про которую говорил, что она похожа на нее. Стоило положиться на благородство начальника штаба, он не станет читать чужие письма, но пес их знает, этих служащих военного санатория, уж у них-то вместо совести служба, и письма вполне могут перлюстрироваться. Во втором письме он написал: «Никогда не разговаривайте с неизвестными». В третье вложил два кружочка — свои глаза, вырезанные из фотографии.

В первое время после ее отъезда он постоянно наведывался в их подпольный полуподвал, где следовало поливать цветы. Но в конце июля, исхудавший и черный от загара, вернулся счастливый Ермолинский, без умолку рассказывал про свою Туркмению, будь она неладна. Какое дело скромному антисоветскому писаке до грандиозных строек в советской Средней Азии? Но это чепуха, а вот то, что выкинул дорогой друг Сережа в начале августа, повергло Булгакова в шок.

Пару лет назад, получив хороший гонорар, Булгаков повез Любашу в турне по Грузии, и в Тифлисе они познакомились с очаровательной Марикой Чмшкян, внучкой знаменитого армянского актера. Полуармянка-полуфранцуженка, она была необыкновенно хороша собой, добрая, ласковая, всегда веселая. Вскоре она переехала в Москву, работала в Госкино и жила у них на Пироговской. Любовь Евгеньевна, всего на семь лет ее старше, относилась к Марике словно к своей доченьке.

И вот вернувшийся с полными карманами денег Ермолинский затеял пароходное катание по Волге, пригласил Маку и Любашу, а у них как раз гостила Марика, взяли и ее. И ты, читатель, конечно, уже догадался, что киносценарист мгновенно влюбился в красотку, а она — в загорелого и энергичного киносценариста, пышущего творческой энергией и задором. Все произошло там же, на теплоходе, и когда вернулись в Москву, на другой день Ермолинский явился на Пироговку и объявил:

— Марика! Я безумно люблю вас, будьте моей женой! Согласны?

— Согласна, — не раздумывая, ответила Марика.

— Тогда собирайте вещи, переселяемся ко мне.

И она послушно отправилась собирать вещички, которые привезла, намереваясь пожить на Большой Пироговской всего пару недель.

— Позвольте, позвольте, я не позволю! — возмутилась Любовь Евгеньевна, будто и впрямь приходилась Марике родной матерью.

— Я тоже! — воскликнул Михаил Афанасьевич, понимая, что явочная квартира подпольной организации отныне провалена.

— Как это? — заморгал Сергей Александрович.

— А вот так! — топнула ногой Белозерская-Булгакова, но больше ни на что не оказалась способной, ибо никаких прав не имела.

С этой катастрофой не могли сравниться никакие запреты на его творчество. Он был вне себя от ярости, подергивания головой и плечом, чудесно исчезнувшие и не проявлявшиеся с марта по август, вновь вернулись. Он написал в Ессентуки письмо: «Явочная квартира раскрыта жандармами», — но благоразумно не отправил его. Отчаяние настолько затуманивало мозг, что он даже не думал о том, как много есть других знакомых, которые могут время от времени куда-то уезжать, оставляя свободными свои квартиры или хотя бы комнатенки. Горюя, продолжал писать печальные записки о писателе-неудачнике, написавшем роман, который никому не нравится.

Никогда еще ревность к Шиловскому не приводила его в такое тоскливое бешенство. Стоило представить себе, как благочестивое семейство прогуливается по аллеям курортного городка и как ночью... о-о-у-у-у! — хотелось выть ему псом, которого ошпарил кипятком повар столовой нормального питания. Бедный влюбленный пес-булгак!

И он твердо решил навсегда порвать с ней. Написал в санаторий: «Быстрее приезжайте, Вас ждет достойный подарок». Вернувшись из Ессентуков, она позвонила и вскоре пришла в гости, посидела недолго, попросила Михаила Афанасьевича ее проводить, явно желая, чтобы они сразу пошли в Мансуровский, но на улице он ее огорошил:

— Наша подпольная квартира вернулась владельцу, и что самое катастрофическое, он поселился там с молодой женой.

— Это и есть тот достойный подарок? — спросила она, сильно разочарованная.

— Нет... Иное... — замялся он, намереваясь сказать ей: «Между нами все кончено», — и не имея сил произнести суровый приговор их подпольной организации.

— Что же?

— Я...

— Смелее!

— Я решил посвятить тебе свой роман.

— Вот как? — Она остановилась, глянула на него, и в глазах ее черная ночь мгновенно сменилась лазурным утром. — Это такая честь для меня, дорогой мой Михаил Афанасьевич!

Глава двадцать четвертая

Шиловский

1929

Секретарю ЦИК Союза ССР

Авелю Софроновичу Енукидзе

Ввиду того, что абсолютная неприемлемость моих произведений для советской общественности очевидна, ввиду того, что совершившееся полное запрещение моих произведений в СССР обрекает меня на гибель, ввиду того, что уничтожение меня как писателя уже повлекло за собой материальную катастрофу (отсутствие у меня сбережений, невозможность платить налог и невозможность жить начиная со следующего месяца могут быть документально доказаны). При безмерном утомлении, бесплодности всяких попыток обращаюсь в верховный орган Союза — Центральный Исполнительный Комитет СССР и прошу разрешить мне вместе с женою моей Любовию Евгениевной Булгаковой выехать за границу на тот срок, который Правительство Союза найдет нужным назначить мне.

Михаил Афанасьевич Булгаков

(автор пьес «Дни Турбиных», «Бег» и других).

Москва

3.IX.1929 г.

Какие тут подпольные встречи с любовницей, когда жрать нечего, за квартиру платить нечем, сплошные долги! А главное, предатель Ермолинский как засел в своем полуподвале с красоткой полуармянкой-полуфранцуженкой, и ни ногой оттуда. Хоть бы в свадебное путешествие отвез ее, скотина безрогая, тоже мне друг называется. И главное, как назло, сотни приятелей, у которых можно было бы встречаться в их отсутствие, торчат в Москве: осень, знаете ли, время дела делать.

В первую встречу после летнего перерыва, когда он отправился ее провожать, намереваясь объявить, что все между ними кончено, а вместо этого пообещал посвятить ей свой роман, на прощание она спросила:

— Так где же мы увидимся, Михаил Афанасьевич?

Его разозлило, что вся она такая благополучная, загорелая, вернулась с отдыха, где полтора месяца ублажала мужа и возилась с сыночками. На ней фасонистые одежды, пахнет французскими духами и живет не в съемной трехкомнатной квартире, за которую платить нечем, а в роскошных апартаментах для высокопоставленных военных, где сама не знает, сколько комнат, со счету сбилась. А он, нищий и раздавленный изгой, на новую пару носков не хватает, заработка ниоткуда не светит, должен заботиться о том, где им теперь встречаться!

— У меня работы невпроворот, — жестко произнес он, и в этом как раз просквозило его признание, что между ними больше ничего не может быть. — Я завтра весь день в Румянцевской библиотеке. Хотите, приходите туда, найдете меня в читальном зале.

Ее шатнуло, и она сделала шаг назад.

— Понятно. Можете больше ничего не говорить. Что ж, прощайте, Михаил Афанасьевич. Буду ждать книгу с посвящением мне.

Так они расстались. Без заламывания рук и вскриков раненого зверя.

На другой день он с утра отправился в Румянцевскую библиотеку, переименованную в Ленинскую чуть ли не на другой день после смерти вождя пролетариата. И лишь некоторые москвичи по-прежнему звали ее Румянцевкой, основная масса переориентировалась на Ленинку. Он затеял новую пьесу — на тему «Не человек для славы, а слава для человека». Конечно же из мировых драматургов выше всех он ставил Гоголя с его «Ревизором», Грибоедова с «Горем от ума», но в троицу к ним приглашал и Мольера со множеством пьес. С ними он хотел оказаться четвертым. К тому же теплилась малюсенькая надежда, что под Мольера дадут хоть какую-то командировку во Францию, хоть на три дня.

Где-то Булгаков читал высказывание типа: «Ему не нужна слава, а вот его слава нужна Франции». Предстояло перелопатить все, что в Румянцевке есть о Мольере, а заодно найти сию цитату в ее точном виде.

После жаркого мая, дождливого июня, солнечного июля и облачного августа стоял светлый и золотой сентябрь, начинала желтеть и опадать листва. Булгаков бодрым шагом за сорок минут пешком дошел от дома на Пироговке до главной библиотеки страны, неся в душе двоякое чувство. С одной стороны, его глодала любовная тоска, и вместо благородного запаха читальных залов он сейчас куда охотнее дышал бы чудесными запахами полуподвала в Мансуровском переулке, навечно поселившимися в его душе.

Но при этом щекотало и веселило чувство свободы: не надо больше ревновать к мужу, не надо терзаться угрызениями совести, что наставляет рога достойному и хорошему человеку, доблестному военачальнику, ведь когда-то Булгаков и сам сильно возмущался женой Багратиона. Не надо обманывать легкую во всех отношениях Бангу, хоть она та еще Лиса Патрикеевна, у самой наверняка рыльце в пушку, не зря ей так нравится пошлая фразочка, что каждый имеет право на лево. И не надо выискивать деньги, чтобы покупать розы, вина, закуски, не надо напрягаться в поисках новой подпольной квартирки.

Не надо, не надо, не надо... Но до чего же хочется, хочется, хочется!

Однако — прочь, догоревший огарок! Он входит в кафедральный собор мировой книжной религии, он предъявляет пропуск, поднимается по высокой лестнице, идет в огромную картотеку, к ящикам, обозначенным чудесным словом «Мольер». Кстати, нужно уточнить, правда ли, что псевдоним происходит от слова «мешать, докучать» и означает что-то вроде «Докучалкин». Многое надо уточнить. И литератор выписывает одну за другой карточки, в которых, возможно, кроются ответы на бесчисленные вопросы, а может быть, их там не окажется.

— Через сколько времени поинтересоваться? — спрашивает он у девушки, принимающей заказы.

— Вот это и это через часик, это, это и это — через пару часов, а это и это, скорее всего, поступит только к вечеру.

Прекрасно, часик можно подождать. Есть чем заняться в книжном соборе, не хуже, чем в каком-нибудь Кёльнском, где он никогда не был. Пойти, к примеру, потешить самолюбие — к стеллажам картотеки на «Бул». Не рановато ли товарищ Маяковский его в словарь исчезнувших слов передислоцировал? Там, конечно, не такие пласты залежей, как на «Гор» или на «Тол», но есть веселая стайка карточек, которые приятно пролистать, как колоду из тридцати шести карт, в которой все не меньше валета.

Но, подойдя к обозначению «Бул» и выдвинув ящик, Михаил Афанасьевич, сколько ни листал, не мог найти карточек, надписанных сверху его именем, отчеством и фамилией.

Там и раньше-то таилась всего дюжина — дебютная «Дьяволиада» 1925 года, жалкий сборничек рассказов из юмористической библиотеки журнала «Смехач», «Трактат о жилище» издательства «Земля и фабрика», недоизданная московская «Белая гвардия» в паре номеров журнала «Россия», рижская «Белая гвардия» с фальшивым финалом, берлинские «Похождения Чичикова», рижские «Роковые яйца», берлинская «Зойкина квартира», берлинские и бакинские «Записки на манжетах» да несколько журнальчиков с проблеском его рассказов и фельетонов.

Но теперь и этой горсти не имелось в наличии!

— Что за чертовщина! — прошипел он, и сердце его заколотилось в мерзком предчувствии.

Еще раз внимательно прошерстил — нет его! Був Гаков — нема Гакова.

— Девушка, — окликнул он пробегающую мимо библиотекаршу. — Можно вас на минутку? Скажите, пожалуйста, куда делись карточки на Булгакова Михаила Афанасьевича?

Она подошла, тоже покопалась и заговорщически проговорила:

— Должна вам сказать, карточки на Булгакова изъяты позавчера. Личным распоряжением директора. Но я вам ничего не говорила.

Она убежала, а он, в очередной раз оплеванный, стоял, и ему казалось, что вся читающая Советская Россия проходит мимо него и смеется: гляньте, товарищи, недобитый Булгаков своих карточек в картотеке не нашел, вот умора! Поделом ему, антисоветчику-бракоделу!

— По личному распоряжению, говорите? — проскрипел он зубами и решительно направился искать кабинет настоятеля Кафедрального книжного собора имени Ленина.

Ему подсказали, он нашел, вошел, обратился к секретарше:

— Сообщите Владимиру Ивановичу, что писатель и драматург Михаил Булгаков просит личной аудиенции.

Феодосий Иванович Кривобок родился и вырос на Дону, в семье богатейшего купца-старообрядца, но с детства возненавидел бесчисленные христианские повинности — постоянное хождение в нудную церковь, изнурительные посты, когда всего хочется, а того, чего хочется, нельзя и нельзя, иначе — ад, геенна огненная, муки вечные. И из ненависти к суровому старообрядческому православию повела его прямая дорожка в революцию. От народничества — к марксизму: тюрьма, ссылка, бегство, снова тюрьма, негласный надзор полиции — романтика! У большинства товарищей по борьбе псевдонимы, и Феодосий Кривобок стал Владимиром Невским, о чем теперь гласила увесистая табличка: «Директор Невский Владимир Иванович». Таковой должностью увенчался славный революционный путь человека, лично дружившего с Лениным, участвовавшего в подготовке Октябрьской революции, во время Гражданской наркома путей сообщения и члена Реввоенсовета. Но примкнувшего к «Рабочей оппозиции» Невского задвинули сначала в директора Третьяковской галереи, а теперь — в директора Ленинки.

— Владимир Иванович готов вас выслушать.

Войдя, Булгаков увидел пятидесятилетнего мужчину с простым и наглым лицом, с высоты своего положения взирающего на недобитого контрика. В сущности, можно было развернуться и уйти, без того все ясно, но Булгаков не привык отказываться от испития чаши до дна.

— Здравствуйте, товарищ Булгаков, чем могу служить?

— Добрый день, товарищ Невский, я пришел спросить, отчего в картотеке нет моих карточек?

— Оттого что и книги ваши, товарищ Булгаков, изъяты из публичного пользования.

— На каком основании, позвольте спросить?

— На основании моего личного проекта об изъятии книг писателя Булгакова из всех без исключения библиотек Союза Советских Социалистических Республик, каковое я представил руководству страны. И начал осуществлять сей проект в своей библиотеке.

— Разве она ваша? Ее собирали Румянцев и Исаков, в ней читатели должны иметь право ознакомиться с любыми произведениями мировой литературы.

— Кроме тех, в коих подло и тайно пропагандируется контрреволюция. Я, кстати, читал рукопись вашего «Собачьего сердца». Там вы откровенно произносите словами вашего профессора Преображенского, что не любите пролетариат. Это у вас собачье сердце, и рано или поздно вас окончательно разоблачат и поставят к стенке как рьяного врага. Странно, что вы до сих пор не арестованы.

— Сам удивляюсь.

— Вот видите.

— Но для того чтобы читатели могли убедиться, что я был рьяным врагом, не надо ли оставить мои книги хотя бы в главной библиотеке страны? Захотят проверить, а как?

— Наш читатель — человек сознательный, и если ему партия говорит про кого-то «враг», он не сомневается в правоте партии. Еще есть вопросы?

— Есть. Хотя бы читателем экспроприированной вами библиотеки я могу оставаться?

— Пока можете.

— Не спасибо и не до свиданья, — произнес Михаил Афанасьевич, как ему казалось, убийственным голосом, хотя в данную минуту убит был он.

Да, читатель, нехорошие люди о тебе всегда хотят думать как о безмозглом быдле, которое легко повернуть в нужном направлении с помощью злобного окрика и щелканья кнута. Но ты не всегда такой, а часто бываешь совсем иной — непокорный, непослушный, тебе говорят: «Нельзя!» — а ты говоришь: «Нельзя — значит, обязательно надо». Тебя кормят тухлятиной, а ты ищешь свежей и полезной пищи. Тебе нахваливают дрянь, но ты не спешишь употреблять хваленое дерьмо...

Разместившись в главном читальном зале, Булгаков первым делом принялся листать словарь французских пословиц, поговорок и известных высказываний. Открыл наугад и прочел первое попавшееся:

— Il n’y a pas de roses sans epines — розы не бывают без шипов.

О чем это? О жизни вообще? О советской власти? О любви? О его ни с кем не сравненной Розе?.. Он стал листать дальше, иногда что-то выписывал, но искомого выражения так и не нашел. И тут ничего не клеилось в его жизни, ну что за напасть!

А была ли Роза? Может, она только приснилась ему? Всевышний! Дай знак! Ну хоть какой-нибудь. Подмигни как-нибудь.

— А что мы ищем? — вдруг прозвучал рядом знакомый голос.

Он вскочил так, что дубовый стул под ним, резко отодвинувшись, издал рёв раненого бегемота.

Да, читатель, то была она. Эффектная тридцатипятилетняя брюнетка, элегантно одетая, издающая тонкий аромат французских «Герлэн Эспри де Флёр», преуспевающая особа, на завтрак ела яйца пашот и бутерброд с черной икрой, запивая настоящим английским колониальным чаем. Села на соседний стул, окинула взглядом штудируемые им книги:

— Судя по всему, будем писать что-то из французской жизни.

— Вы необыкновенно догадливы, — иронично промолвил он, поражаясь молниеносности ответа Всевышнего и млея оттого, что она все-таки пришла. — Затеял пьесу о Мольере.

— Могу ли чем-то помочь выдающемуся литератору?

— Даже не знаю... Я хочу начать с фразы о том, что Мольер не нуждается в славе, но Франция нуждается в славе Мольера.

— Замечательный посыл. Я знаю это выражение, хотя не уверена, что оно про Мольера. Rien ne manque a sa gloire. Il manquait a la notre.

— Надо записать, повторите, пожалуйста.

Она повторила, он записал. Задумался.

— Это трудно перевести на русский. Надо переводить обходными путями. Вроде того: «Ему уже ничего не нужно добавлять к своей славе, а нам он славы добавил». Только откуда такое выражение?

— Может, поищем вместе? — ласково предложила Шиловская.

И они стали вместе рыться в книгах, что-то находили, чего-то не могли