За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове

Глава первая
Туда, туда, где цветут апельсины!
1939

Живой и волнующий взгляд!

Как редко он появлялся у него в последние годы, и до чего же хорошо помнит его Люся в тот главный день их жизни, когда они дивно познакомились! Думали, что мимолетно, а оказалось — навсегда.

И уже с той поры она приметила: глаза у него бывают разных цветов — небесно-голубые, когда он в добром расположении духа; синие, когда он сердится, порой даже почти черно-синие, когда ненавидит; серые, когда взгляд отрешен или равнодушен; и в редкие мгновения великой радости, такие, как теперь, — лучезарно-голубые с серебряными искрами.

— Шампанское! — И тотчас события на перроне вокзала заиграли с новой живостью. Хлопнула пробка, улетела в небеса, пенистая струя стрельнула и пролилась, а на подносе в солнечных лучах развеселились бокалы, наполняясь янтарной волной и пузыриками.

— Товарищи, здесь знаменитый Булгаков! — воскликнул некий худощавый гражданин, мгновенно позабыв, зачем он явился сюда, и толпа заметно прибавилась, а живой взгляд у знаменитого Булгакова засверкал новыми радостными лучами.

Люся-то слышала, как худощавый спросил у Платона, кого провожают, и озорной красавчик Лесли мгновенно откликнулся:

— Булгакова. Того самого.

— Который знаменитый актер? — засиял худощавый и после этого как раз и воскликнул с призывом к толпе не пропустить шанс.

А наивный Михаил Афанасьевич конечно же аж подпрыгнул от радости, что его знают не только в театрально-литературном мире, но и просто на улице или, как сейчас, на перроне вокзала.

Тем временем Сахновский разлил бутылку, и бокалы побежали по рукам отъезжающих и провожающих — Булгакова, Люси, Виленкина, Лесли, Андровской, Хмелёва, Разумовского, Добронравова, Комиссарова, Эрдмана, самого Сахновского. Приехал проводить и Женюшка, старший сын Елены Сергеевны, живший с ее первым мужем, но обожавший Булгакова — и как писателя, и как человека.

— В добрый путь вам, господа, по морю, по окияну! — восторженно воскликнул Сашка Комиссаров, хотя никакого моря не ожидалось, а впереди лежала двухдневная и счастливая дорога на юг, в лучах славы, наконец-то вновь улыбнувшейся Михаилу Булгакову. А уж ему-то без нее, как без Люси, никуда.

В сей жаркий полдень середины августа доброго года с двумя девятками театральная бригада о четырех головах отправлялась к горам Кавказа добывать дополнительный материал для пьесы, призванной распахнуть светлые перспективы не только ее автору, но и МХАТу. Да не ему одному, а многим другим театрам Страны Советов. И в числе провожающих пили теперь шампанское те, кому, возможно, светило играть в будущем спектакле, и те, кому предстояло режиссерствовать.

Никогда еще образ Сталина не возникал на театральной сцене. В кино — сколько угодно. Два года назад великого вождя в фильме «Ленин в Октябре» впервые сыграл Семен Гольдштаб. Затем его стал постоянно играть Михаил Геловани — в «Выборгской стороне», «Человеке с ружьем», «Великом зареве», и вот уже в этом году кинорежиссер Ромм выпустил продолжение «Ленина в Октябре» — «Ленин в 1918 году», сменив еврея Гольдштаба на грузина Геловани.

Но это в кино, а на театральные подмостки сталинскую тему пока не пускали. И — о чудо! Опальный писатель и драматург, заклейменный скрытый буржуйчик, певец побежденной белогвардейщины, своевольно написал пьесу о молодом Сталине под названием «Батум», и она — ишь ты, поди ж ты — проскочила, зараза! Ее — позволили! Ее взяли в разработку, да не абы как, а к предстоящему шестидесятилетию Иосифа Виссарионовича. В главном театре страны, исповедующем не какую-то там мейерхольдовщину, а классические традиции, соединенные с социалистическим реализмом. В самом что ни на есть МХАТе вовсю готовится постановка!

Вот почему заведующий художественной частью Сахновский провожает бригаду, состоящую из автора «Батума», его жены Елены Сергеевны, в семейном обиходе — Люси, режиссера-ассистента Платона Лесли и модного театроведа Виталия Виленкина. А вместе с Сахновским провожают актеры, причем все прошедшие через самую знаменитую булгаковскую пьесу «Дни Турбиных», принесшую Михаилу Афанасьевичу немало славы и денег. Сталин чуть ли не пятнадцать раз смотрел ее, с тех пор как она выскочила на подмостки МХАТа тринадцать лет назад. Может, и не пятнадцать, но Булгакову нравилось это число, и он не стремился развеять миф. Когда все кому не лень пытались снять ее и выкинуть на свалку истории, вождь если не лично вмешивался и заступался, то поручал это дело Ворошилову. Десять лет назад все-таки сняли, ироды, но спустя три года состоялась вторая премьера, причем, по слухам, благодаря личному вмешательству Сталина.

— Будем ждать вас с победой, дорогой вы наш! — играла ямочками на щечках Оленька Андровская, полунемка-полуфранцуженка, всегда жизнерадостная. В этом году она сыграла в «Днях Турбиных» Елену, имела бешеный успех и теперь не без оснований рассчитывала на Наташу — единственную женскую роль в «Батуме». Ей тоже совали из окружающей толпы блокнотики и листочки, и она охотно их подписывала.

Не меньше оснований имелось получить роль Наташи и у Клавы Еланской. Ей, как и Андровской, уже сорок, но обе выглядят на ять. Еланская тоже играла Елену, но десять лет назад, как раз в том роковом году, когда «Дни Турбиных» попали под нож проклятого Главреперткома. Сколько раз сия бандитская организация резала и шпарила пьесы Булгакова, за что он дал ей прозвище Главкипятком.

— Михаил Афанасьевич, — красивым, благородным голосом говорила теперь Клавдия Николаевна, — знайте, что мы вас очень любим и всегда были на вашей стороне.

— Родные мои! — ликовал Булгаков, чуть не плача.

— Эх, жаль, я не могу с вами поехать! Поднабраться, так сказать, штришков к портрету, — сокрушался Хмелёв. В самой первой постановке «Турбиных» он играл заглавную роль Алексея, на ней поднялся, роли посыпались на него отовсюду, и вот теперь, в свои тридцать семь, он — гляньте-ка! — народный артист СССР. Многие ли в таком нежном возрасте получили высшее актерское звание? И конечно же роль молодого Сталина в «Батуме» у Николая Павловича, можно считать, в кармане.

— Ничего, Палыч, ты и так справишься, — утешил его Сахновский.

А вот кого будет играть Сашка Комиссаров, пока не ясно. В «Турбиных» он искрометно играл Николку, три года назад забавно сыграл у Григория Александрова в «Цирке» дурашливого конструктора-любителя Скамейкина, перехватив эту роль у Утёсова, и теперь его воспринимают исключительно комиком. А комических ролей в «Батуме» нет, и он в шутку клянчит себе роль Николая II, мол, она в пьесе Булгакова карикатурная.

— Не сыпь горох, Санечка, — ободрил его Михаил Афанасьевич. — Я напишу Немировичу, чтобы тебе царя дали. — И он, засунув указательный палец за щеку, хлопнул им, изображая вылетающую из бутылки пробку, потому что вот уже и третью шампаньезу лишили девственности, и вновь устремился праздничный напиток по бокалам.

Но прозвучал неотвратимый глас судьбы, всегда не дающей людям насладиться мимолетной прелестью момента:

— Отъезжающие — по вагонам! Провожающие — отойдите от поезда!

И паровоз заревел, как верблюд, коему предстоит подниматься и тащить громадные тюки чрез пустыню, деловитый пар пробежал по перрону, и отъезжающие засуетились, ринулись по вагонам, а провожающие замахали руками им вослед, и лишь театральная бригада не спешила, попивая шампанское и весело чирикая на прощанье с артистами и Сахновским.

— Михал Фанасич, а сам ты кого наметился играть? — спросил Комиссаров.

— Известно кого, полицеймейстера, — не раздумывая, ответил автор и смешно до невозможности набычился, а Елена Сергеевна рассмеялась:

— Да он у тебя там только и делает, что вздыхает. Что ни ремарка: «Полицеймейстер вздыхает».

— Как раз про меня, я всю жизнь только и делаю, что вздыхаю, — вздохнул Булгаков.

— По вагонам, по вагонам! — сердито прохрипел глас судьбы, и тут уж театральная бригада вняла ему, поставила осиротевшие бокалы на поднос и двинулась к вагону.

Елена Сергеевна от души расцеловала сына, будто виделась с ним в последний раз. Сахновский сунул еще по бутылке в карманы Булгакову и Лесли:

— Советское шампанское нужно пить в обязательном порядке, коли оно появилось.

И вот уж они иностранными буржуями разместились в вагоне международного класса, в одном купе — муж с женой, в соседнем — режиссер с театроведом. Жара стояла неимоверная, и мужчины быстро переоделись в легкие санаторные пижамы, а женщина — в блестящий шелковый халат. Не прошло и пятнадцати минут, как все сошлись в купе у мужа и жены.

— Я назначаюсь бригадиром, и сие купе объявляется бригадирским. Здесь будут решаться все насущные проблемы, начиная с шампанского, — возгласил с важным видом писатель.

— А также пирожков, — добавила новоиспеченная бригадирша, выкладывая на столик кулек с румяными и аппетитными спутниками любого русского человека.

— Доброго дня! Билетики, пожалуйста, — всунулась в купе округлая физиономия проводника. Проворно проверив документы, он ласково спросил: — Что угодно подать?

— Бокалы извольте, — ответил Булгаков. — Икры, семги, осетрины. Но учтите, только первой свежести, и никакой более. С нами едет гражданин Шотландии, потомок великих шотландских полководцев. — Он указал на Лесли. — Нет ли у вас блюд национальной шотландской кухни?

— Каких изволите? — Проводник покосился на гражданина Шотландии недоверчиво, ибо только что лицезрел паспорт, свидетельствовавший, что Лесли Платон Владимирович отчетливо является гражданином СССР.

— Хаггис принесите, — надменно продолжал заказывать бригадир.

— Шутите? — укоризненно покачал головой проводник. — Знать бы еще, что это такое.

— Да это типа нашей няни из бараньего сычуга, только поговёнистее, — сказал бригадир, на что режиссер с театроведом покатились со смеху, а бригадирша гневно воскликнула:

— Миша! — Но тотчас и сама засмеялась. Не от шутки, которая была так себе, а просто от распиравших чувств счастья, от радости грядущего.

— Икра имеется такая и такая, — сурово сказал проводник. — Какую изволите?

— И такую, и такую, — ответил Виленкин. — Жрать охота, товарищи.

— Закуски принесу, а горячее только в вагоне-ресторане. Да и закуски оттуда, за доставку с наценкой. Берем?

— Приемлем и нимало вопреки глаголем, — возгласил бригадир голосом митрополита, коего провозгласили патриархом. — Счет пока не закрывайте, мы до вечера кутить затеяли.

Проводник исчез, а в купе разгоралось веселье.

— И где это вы шотландскую няню ели? — спросил Виленкин.

— В американском посольстве, оф кос, — ответил Булгаков. — Вообще-то вкусно, но с виду говным-говно, и малость пованивает навозцем.

— Нисколечко! Не свистите, парниша, — возразила Елена Сергеевна.

— Люсенька, как говорят донские казаки, не любо — не слушай, а врать не мешай, — обнял ее Михаил Афанасьевич и ласково поцеловал в нежную щечку.

Виленкин и Лесли невольно залюбовались сидящей напротив них парочкой, уж больно она светилась счастьем начинающейся новой жизни, Миша и Люся словно только что познакомились и влюбились друг в друга.

Проводник принес пока только бокалы и убежал.

— Ну что же, пригласим снова пана Шампаньскего, — предложил Булгаков. — Непременно выведу где-нибудь такого персонажа. Пан Шампаньский, напыщенный такой, весь пузырится. Ясновельможный Станислав Шампаньский...

И шипучее чудо вновь вышло на сцену во всем своем кипении пузырьков. Чокнулись.

— Едем, братцы! — радовался бригадир.

— Туда, туда, где цветут апельсины! — воскликнул театровед и опрокинул в себя полный бокал. — А что вы так на меня смотрите? Гёте, между прочим. Из «Фауста».

Булгаков рассмеялся.

— А что смешного?

— И кто там куда едет, где цветут апельсины? Фауст?

— Он, скорее всего. Вообще-то это мой отец всегда так восклицал, поднимая бокал, — потупился Виталий Яковлевич, смешной тощий парень, еще и тридцати нет, но статьями затмил уже многих-премногих.

— Это не из «Фауста», — казнил его бригадир. — Это стихи «Песня Миньоны». И там цветут цитроны, а золотые апельсины светятся. Но стихи прекрасные, и пусть будет из откуда угодно.

— Михаил Афанасьевич у нас специалист по Гёте, — погладила его жена. — В подлиннике читал.

— Талантливый человек талантлив во всем! — подливая всем еще шампанского, восхитился Лесли. — Но вы только гляньте, товарищи, жить-то и впрямь становится лучше и веселее. Еще не так давно бутылка шампанского была как заезжая иностранная гостья, а теперь их на дорожку по карманам распихивают. И ведь отменное шампанское советское!

— Ну, уж не лучше французского-то, — возразил Виленкин.

— Не лучше, но и не хуже, — сказал Булгаков, смакуя напиток. — А появилось оно потому, что наладили резервуарный метод и поставили производство на конвейер. В газетах читал. В прошлом году его еще днем с огнем, а нынче на любом вокзале — будьте любезны. Причем по личному указанию главного героя моей пьесы.

— Михаил Афанасьевич лично присутствовал, — захихикала Люся, подначивая мужа на очередной экспромт о том, как он встречается со Сталиным. На самом деле он ни разу не встречался, но любил придумывать и в ролях разыгрывать таковые встречи с вождем.

— Разумеется, — кивнул Булгаков. — Дело было как раз после всесоюзного совещания стахановцев. Раскрутили мы с ним одну бутылку «Вдовы Клико», прикончили вторую, хватились третьей, а уже нету. Он и говорит: «Подать сюда Микояна!» — Голосом Сталина Михаил Афанасьевич говорил безукоризненно. — Прибегает Микоян, весь трясется, как заливное.

В сию минуту в купе вновь появился проводник. С подносом. На подносе плошка черной и мисочка красной икры, тарелка семги и:

— Осетринка в виде заливного, если не возражаете.

Вышла на столик тарелка с заливной осетриной, желе много и трясется, будто это Микоян.

— Во-во, — ткнул в заливное Булгаков. Проводник удалился, а он продолжил экспромт: — Говорит: «Микоян-обезьян ты эдакий! Почему у нас до сих пор не налажено производство своего, советского шампанского? Стаканов бесчисленно наделали, вот и стакановское движение даже. А куда оно движется, если не к шампанскому? Я тебя спрашиваю!» «Обязательно!» — трясется Микоян, а Сталин продолжает: «У нас сейчас все инженеры, трудящиеся, писатели всякие зарабатывают много денег. У каждого по десять стаканов, а наливать в них нечего. Вот и друг мой любезный Миша, Михаил Афанасьевич Булгаков, жалуется. Стаканы хоть Европой ешь, а все пустые. Правильно я говорю, товарищ Булгаков?» — «Правильно, товарищ Сталин». — «Ты, Микоян, слушай внимательно. Захотят наши трудящиеся шампанского, а где его взять? Шахтеру в шахте вынь да положь во время смены бокальчик. У него горло пересохло. Летчик приземлился и орет: “Шампанского мне, шампанского!” А негде взять. Шампанское, Микоян, признак зажиточности и благополучия. И без него мы коммунизм не построим. Я спрашиваю трудящихся: чего не хватает? И все как один отвечают мне: все есть, нет только шампанского, товарищ Сталин, без него не жизнь, а Средневековье. Так скажи мне, Микоян, долго будет наш народ страдать без шампанского?»

Все в бригадирском купе уже согнулись пополам от хохота — настолько смешно импровизировал Михаил Афанасьевич, а главное — настолько радостна была сама по себе их начавшаяся поездка. Он продолжал:

— Тут к нам подходит Ворошилов. Сталин ему: «Скажи, любезный Климушка, хорошо ли тебе живется без советского шампанского?» «Никак нет, — отвечает. — Я как раз шел к тебе получить разрешение». — «И какое же?» — «Застрелиться. Не могу без шампанеллы». — «Вот ты видишь, Микоян, до чего ты довел страну — что лучшие полководцы готовы жизнь свою врагу подарить, причем собственными руками. И все лишь по причине полного отсутствия шампанского».

— Так вот откуда ты эту фразу позаимствовал? — сдерживая смех, произнесла Елена Сергеевна.

— Какую? — удивился Михаил Афанасьевич.

— У тебя в «Батуме» Сталин как раз говорит Наташе, когда та решила покончить с собой. Она говорит: «Я повеситься хотела». А он ей: «Своими руками отдать врагам свою жизнь? Чтоб я больше не слышал такого!» Гениальная фраза!

— Вы, Елена Сергеевна, прямо наизусть знаете пьесу! — удивился Лесли.

— Платоша! — усмехнулся Булгаков. — Да она все, что я написал, наизусть знает. Все помнят Сниткину, как она Достоевского опекала, но такой, как моя Люся, ни у кого из писателей не было жены!

— Погодите, погодите, так чем разговор закончился? — нетерпеливо ёрзал Виленкин. До сих пор никто к закускам так и не притронулся.

— Дак чем же... — задумался на секунду Булгаков. — А сами-то как вы полагаете, Виташенька? Сталин как закричит: «Палосич! Седлай коня!» И тотчас мы уже в его «паккарде» и помчались во французское посольство пить опротивевшую советским трудящимся массам «Вдову Клико». Не помню, как домой добрался, Люся подтвердит.

— Так я тебя на себе тащила, забыл, что ли? — отозвалась Елена Сергеевна. — Я как раз в британском посольстве джин дегустировала, мне звонят, ну и я, конечно, помчалась отвозить мужа домой.

Насытившись смехом, приступили к принесенным закускам и как-то быстро всё со столика переместили себе в утробу. Под закуски и вторая из карманных бутылок советского шампанского ушла в небытие. Пижамы и халатик в бригадирском купе заметно окосели и, как всегда в таких случаях бывает, не разлеглись по своим коечкам с томиками Серафимовича, Пильняка, Демьяна Бедного или Фадеева, а захотели еще.

Поезд весело бежал мимо Подольска, и впереди еще маячили двое суток веселого пути.

— Сгоняю в вагон-ресторан, — предложил Лесли, но Булгаков остановил его:

— Погодите, Платоша, у нас чудесная вещь припасена в дорогу. Ананасы в коньяке.

— Я хотела их на вечер оставить, — робко возразила Люся.

— Да ладно на вечер! — махнул рукой муж. — Я вообще считаю, к вечеру напьемся как большие дяденьки и завалимся спать пораньше. А завтра только пиво. Послезавтра должны предстать в ажуре. Перед Дмитриевым и Гремиславским.

Художник будущего спектакля Дмитриев и заведующий постановочной частью МХАТа Гремиславский уже проводили на Кавказе разведку боем и должны были в конечном пункте маршрута поезда встречать ударную бригаду, чтобы тотчас в нее влиться. «Батум» казался неминуемым, все сотрудники театра были уже расписаны в нем по своим местам.

Ананасы в коньяке, модный в последнее время десерт, не заставил себя долго ждать и тоже появился на столике рядом с недоеденными пирожками, в литровой банке. Он продавался в магазинах, но часто готовился в домашних условиях путем смешивания и настаивания порубленных ананасов с сахарным сиропом и коньяком.

— Так-так, — изготовился к продолжению пиршества Виленкин. — А что, интересно, говорил товарищ Сталин об ананасах?

Импровизатора не пришлось долго ждать.

— Это года два назад было. Вызвал меня к себе на дачу, стали играть в биллиард. — Он именно так произносил это слово, а не «бильярд». — Я, как всегда, стараюсь не каждый раз выигрывать. Хотя играю, как вы знаете, блистательно. У самого Березина в писательском клубе брал уроки. Подали как раз такие вот ананасы в коньяке. Он спрашивает: «Любите ананасы?» Отвечаю утвердительно. «А вот когда-то Маяковский говорил: “Ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй”. И с тех пор стало считаться, что ананасы и рябчики исключительно для буржуев. А почему же наши трудящиеся не имеют права на эти лакомства? Вот ваша жена готовит ананасы в коньяке?» — «Готовит». — «А где она их берет?» — «В Елисеевском магазине, товарищ Сталин. Только на них цены кусаются». — «А как вы думаете, почему?» — «Так ведь Андрюха Белый как запустил в небеса ананасом, так с тех пор цены и заоблачные». — «Это не порядок. Товарищ Власик, не хотите ли ананасик? И кстати вызовите мне немедленно Микояна сюда!» Не успели мы доиграть партию, как пулей прилетел Микоян. Великий вождь на него леопардом: «Скажи, товарищ Анастас, где наш советский ананас?» Тот, ни жив ни мертв, лепечет: «Понял задачу. В ближайшее время наладим собственное производство». — «И поспешите, товарищ нарком пищевой промышленности. Потому что до тех пор, пока на прилавках магазинов не появится наш советский, лучший в мире ананас, вы будете называться не Анастас Микоян, а Ананас Микоян. Всем прикажу вас так именовать».

Бригадирское купе шаталось от хохота. В коротких перерывах между булгаковскими импровизациями спешили приложиться к остаткам пирожков и заграничному фрукту в сиропе и коньяке. Угощение окончательно растаяло прямо к приезду в Серпухов, до которого поезд добежал почему-то совсем быстро.

— Жалко, недолго стоим, — высунувшись из купе, заметил Виленкин. — В Серпухове замечательные...

Но не успел он досказать, что замечательные, как в вагон вошла весьма дородная почтальонша и рявкнула:

— Булгактеру телеграмма! Булгактер есть тута?

Бригадирское купе снова покатилось со смеху.

— Экий симбиоз Булгакова с бухгалтером! — задыхался потомок шотландских полководцев.

Но, глянув на бригадира, все поразились тому, каким серым вдруг сделалось его лицо, еще недавно пламеневшее румянцем жизни.

— Это не бухгалтеру письмо, а Булгакову, — произнес он загробным голосом.

Почтальонша двинулась дальше по вагону:

— Телеграмма Булгактеру! Булгактер!

— Стойте! — окликнул ее Михаил Афанасьевич, выскочив из купе. — Давайте сюда! Глянем, кому именно там написано.

— Булгактер, что ли? — возмутилась грузная женщина, хрипя от жары и одышки. — Я что, не громко ору разве? С первого раза не слышал? Тебе, что ли? — И она протянула ему телеграмму.

Гром среди ясного неба воистину случается! Глянув в текст, первым делом все увидели черные, слишком черные заглавные буквы на белой бумаге: «=НАДОБНОСТЬ ПОЕЗДКИ ОТПАЛА ВОЗВРАЩАЙТЕСЬ МОСКВУ =КАЛИШЬЯН++». И померещилось, что бумага черная, а буквы на ней — как молнии. А два крестика — могильные.

Не мгновенно, но скоро до всех дошел смысл пяти страшных слов, написанных исполняющим обязанности директора МХАТа Калишьяном.

— Это не шуточки, — промолвил Лесли.

— Да почему же отпала-то?! — тихо простонал Булгаков.

— Распишитесь, — потребовала почтальонша, протягивая ему карандаш, как еще недавно на перроне протягивали блокнотики и листки желающие получить автограф. Теперь же ставить подпись ему сделалось больно, будто карандаш оказался раскаленным гвоздем.

Почтальонша исчезла в жарком августовском мареве, а они так и стояли, вперившись в убийственную телеграмму.

Поезд сделал робкий толчок, отъезжая от Серпухова, и первым очнулся Виленкин:

— Выходим! В Москве разберемся.

Он ринулся в свое купе, схватил чемодан, выкинул его в распахнутое окно, сгреб с вешалки летний пиджак, брюки, рубашку и галстук и прямо в пижаме бросился к выходу. Машинально следом за ним то же проделал и Лесли. Крикнул, убегая:

— А вы?

— Мы все равно поедем. Хотя бы отдохнем там! — отчаянным голосом ответила Елена Сергеевна, вернулась в купе, усадила там Михаила Афанасьевича, как снулую рыбу, и помахала оставшимся в Серпухове режиссеру и театроведу.

Поезд набирал ход, двигаясь дальше на юг. Несколько минут горестно сидели и молчали.

— Да как же так-то?.. — наконец пробормотал Булгаков. — Не зря я вчера предчувствовал. Помнишь, Люся, я же сказал, что никакого толку ехать.

— Что значит «никакого толку»?! — возмутилась жена. — Во-первых, по приезде в Батум все разузнаем. Во-вторых, просто пару недель отдохнем, в море накупаемся, позагораем. Здоровье-то...

— Но нас теперь там никто не поставит на довольствие.

— И начхать. Деньги есть, достаточно. Представь, что мы просто поехали за свой счет отдыхать, а не так, на халяву.

— Булгактер... — Он снова вперился в телеграмму. — Какой булгактер, если четко пропечатано: «Булгакову»? Чертовщина... Но что могло случиться?

Бригадирское купе, еще несколько минут назад полное веселья, превратилось в подобие склепа — где стол был яств, там гроб стоит. Подвыпивший человек, получив радостное известие, удесятеряет в себе прилетевшую радость, а получив плохую новость, воспринимает ее как гибель всего человечества.

— Погоди унывать, маленький, — взяла руки мужа в свои теплые ладони ласковая жена. — Еще же ничего до конца не понятно.

— Да что тут непонятного! — взвыл убитый горем бригадир, отныне разжалованный до простого пассажира, едущего банально отдыхать и купаться в море. — Не до конца? Тогда зачем бы Калишьян свою телеграмму? Все до предела категорично. Надобность поездки отпала.

— И что?

— А то, что спектакля не будет, вот что.

— Ты в этом уверен? А может, просто принято решение, что тебе не нужно ехать в Батум и что-то там довыяснять? Ведь пьеса и без того уже состоялась. Вот и сообразили, что незачем нам там валандаться.

— Тогда тем более надо возвращаться в Москву. Какая там следующая остановка?

— Зачем, Миша? Почему мы не можем позволить себе пару недель отдыха на море? Ну, хотя бы десять дней.

— А если требуется мое присутствие именно в театре?

— Я тебя умоляю! Десять дней эти шалберники вполне могут и без тебя обойтись.

— Десять дней... — убито повторил Михаил Афанасьевич.

Он прилег, закинув руку под голову, и молча смотрел в потолок купе. Елена Сергеевна прибрала со столика и тоже прилегла, время от времени поглядывая на мужа.

Молчание продолжалось долго. Наконец Булгаков произнес:

— Он убил меня.

— Кто? — всполошилась Люся. — Сталин?

— Да какой Сталин... Калишьян своей телеграммой.

Снова долгое молчание.

— Если честно, я не верил, что спектакль пойдет.

— Да почему же?

— Вот был бы я Сталин, я бы рассудил так. В кино ладно, там сняли, кое-где подправили и будут впредь показывать без изменений. А в театре этом шальном? Какой-нибудь босявка актеришка на сорок пятом представлении придет с похмелья или вообще подшофе, и все заржут: «Гляньте, Сталин-то пьяный!» Как углядишь? А еще в других городах станут пьесу крутить, там вообще пес знает что может случиться. Нет, Люсенька, театр штука ненадежная, и мудрый Иосиф сообразил, какие могут быть непредвиденные сальто-мортале. Как ты считаешь?

Она в ответ тяжело вздохнула и призналась:

— Если честно, я тоже об этом думала. Но наивно надеялась на чудо. Ведь какой был бы головокружительный взлет! Первая пьеса о Сталине, и автор — Булгаков!

— Я бы над всеми воспарил. Всем бы сверху фофанов надавал. Как Балда попу. У нас бы и квартирка новая, и дачка, глядишь... В Переделкине. К примеру, которая раньше Авербаху принадлежала. Сколько эта гадина моей крови попила! Там, поди, еще где-то следы... Когда он о портьеры свое жало вытирал кровавое. Или прямо об обои.

— Но, однако, заметь, сколько таких, как он, тебя травили, и где они теперь? — взбодрилась Елена Сергеевна. — Авербах расстрелян, Орлинский расстрелян, Киршон, Пикель, Гроссман-Рощин, Селивановский — все в могиле, и это только навскидку. А ты жив-живёхонек. Они все требовали расправы над тобой, а в итоге... Как говорится, живи спокойно, и мимо твоего дома пронесут гроб твоего врага.

— Не умею, Люся, жить спокойно, — сердито фыркнул он. — Вот стану покойником...

— Хватит! — стукнула она кулаком по столику. — Надоело слышать твои унылые предсказания. «До пятидесяти не дотяну...» А ты скажи: «До ста буду и больше!» Так что не мрачней, едем себе дальше, будто ничего не случилось. Слышишь?

— Да слышу, слышу. Едем, конечно... Море, солнце юга, почти Италия... Какая там следующая остановка?

— Батум!

— Надо же, какие божественно глупые и счастливые три часа до Серпухова... Как мальчишки в ожидании прихода родителей, которые всыпят им ремня за то, что они дома натворили. А они ухохатываются. И вдруг — удар судьбы. И все кончено.

— Зато какие три счастливых часа, Миша! Их уже ничем не перечеркнешь. Как смертью не перечеркнешь все счастливые мгновения жизни. Слышишь, маленький?

Он молчал, и она уже ничего не могла с ним поделать. Следующая остановка была Тула. За пятнадцать минут до нее он рассчитался с проводником и стал переодеваться из пижамы в летний костюм кремового цвета, а ей ничего не оставалось делать, как тоже расстаться с шелковым халатиком, вернуться в платье.

— Так надо, Люся, — сказал он. — Вдруг да еще можно что-то исправить, а для этого нужно мое присутствие в Москве? Вдруг он возьмет да и позовет наконец для разговора?

— Не позовет. Но... Как знаешь. Жаль, конечно, что не будет моря.

В отличие от театроведа и режиссера-ассистента, они не покидали поезд впопыхах, сошли чинно-благородно. Тут же им вручили повторную молнию, в точности такого же содержания, как и серпуховская.

— Судьба стучится в дверь дважды, — мрачно произнес Булгаков.

Окошко кассы оказалось безжалостно закрыто, зияла надпись: «Сегодня на Москву нет».

— Что-то в глазах рези какие-то, — совсем раскис Михаил Афанасьевич, садясь на привокзальную скамейку.

— Посиди, я пойду машину искать, — приказала Елена Сергеевна.

Но никаких машин не наблюдалось. Трястись в автобусе не хотелось. Заботливая жена битый час ходила и спрашивала у всех подряд, как бы срочно в Москву уехать. Наконец какая-то тетка вспомнила про какого-то Арнольда, что он возит, и через еще полчаса к вокзальному подъезду подкатил шикарный новенький ЗИС представительского класса.

— Сколько вас? — спросил Арнольд, удрученный невыносимой жарой.

— Двое.

— Садитесь.

— Слава богу, — шептал Михаил Афанасьевич, усаживаясь на заднее сиденье.

В салоне автомобиля не так ярко, и поначалу он перестал заслонять глаза от солнца, но вскоре и те лучи, что проникали в салон, стали для него мучительными.

— Голова? — спросила Елена Сергеевна.

— Раскалывается.

— Немудрено