Заповедник. Дневник одного обхода

Эти воспоминания матушки Анны — свидетельство трудного духовного возрастания, которое происходит с человеком, независимо от его профессии, места жительства, общественного статуса. «История души человеческой... едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа...» (М.Лермонтов).

* * *

Это был осенний учет оленей по рёву. И хотя ни одного оленя в этом обходе увидеть нам так и не удалось, для меня это был первый серьезный, длительный и очень неожиданный обход. После этого бывала в горах, еще и оленей видела, но этот запомнился навсегда.

И на кордоне нашем в заповеднике тоже много чего изменилось с тех пор, как десять лет тому назад впервые пришли мы на его зеленую поляну.

И всегда хотелось рассказать о нем как просто о чем-то интересном, но со временем в этом «просто интересном» стало проявляться и однажды словами обозначилось то, что происходило с нами здесь: мы оказались свидетелями заповедника не учреждения, а ЖИВОГО СУЩЕСТВА!

Этот дневник, как и все, что написано уже и, может быть, еще будет, на самом деле и есть реальные свидетельские показания этого происходящего неожиданного события. С годами слова становятся все тяжелее и тяжелее, и то, что было когда-то баловством и инстинктом молодости, теперь, не вписавшись в литературный канон, тоже претерпевает свои изменения, превращаясь в свидетельства, и, может быть, теперь это важнее.

Идет дождь. Из нашего окна видна яблоня, уже без листьев, вся в крупных светло-желтых плодах. И чувствуется, как они крепко напитаны созревшим соком, их спокойному свечению безразличны осенняя непогода, запустение и безлюдье.

«Спелым яблоком упасть к ногам...» — мечтательно говорил в далекие наши юные времена на улице Ромашковой друг наш, поэт Подвойский Генка, поэт живой, настоящий и больной, как деревья вдоль задымленной дороги у его дома. Он говорил, что время существует в образах. И теперь мы видим, что это именно так. Он говорил о коне Времени, который бережно и красиво несет нас навстречу самим себе, с таинственной точностью попадая копытом в свой след, и этот след образуется одновременно и даже чуть раньше его прикосновения. Поэт...

Но пусть кто-то еще, прослеживая неуловимое превращение простого в чудесное, знает, что тропа есть, и не боится тяжести ноши, которую несет.

26 сентября, среда

Сеньор жрет траву, как со страшной голодухи. Абрек стоит неподвижно, «дремает». Витя сказал:

— Здесь мы всегда смотрим, давай-ка остановимся.

Он надел гимнастерку, чтобы не простыть на горном ветру, достал бинокль и сидит, смотрит на Каменистую. Я бинокль не взяла, о чем теперь жалею. Без него, сколько ни таращь глаза на эти зелено-бурые однообразные скалы, ничего не увидишь.

Начну тогда путевой дневник.

Да-а, после подъема сидеть прохладно, надо и мне что-нибудь накинуть. Вот и Абрек захрумкал травой. Ну и вид у него! На боку бидон, на холке карабин — деловой лошак! Так, теперь Сеньор отвязал уздечку и наступает мне чуть ли не на голову. Он, конечно, уверен, что подо мною самая лучшая трава. Сеньор красивого цвета, словно зажаристый хлеб. Он жеребец, молодой, здоровый, но в работу пока не втянут. Едва отошли от кордона, взмок и к перевалу был весь в хорошей пене, как говорят — в мыле. На перевал мы с Витей поднялись пешком. Сидеть на такой мокрой, взмыленной лошади выше сил, да к тому же в преодолении собственной усталости тоже есть азарт.

Внизу под нами долина Малой Лабы. Вскарабкаешься на гору, выйдешь на перевал, и откроется со своими другими горами и долами новое, необозримое пространство — высокогорье.

Солнце уже стоит за нашими спинами. Усталость исчезла, а недавно мне было не лучше, чем Сеньору. «Что-то пусто, — говорит Витя, — пошли, надо успеть в балаган дотемна».

Рододендроны пахнут яблоками, под ногами жухлая трава, в основном пучки разлапистой манжетки. Вдоль тропы, словно кто-то брызнул краской, желтые мелкие цветки, похожие на подснежники. Надо узнать название у научников, а то они тоже хороши, не спросишь — не расскажут, не просветят дремучих лесников, а вот лошадей им всегда дай.

В высокогорной стране ходят воздушные потоки, над бархатными холмами встают платиновые горы, даже слишком красивые, как для голливудского кино.

Необозримо — и никого нет. Совсем — никого! Опять раздеваюсь, спина от солнца раскалилась, а живот холодный, как лед, все тело обильно исходит солью.

Как в сказке — сто потов, посошков, сапожков... А в Кощеевом царстве — Краса Ненаглядная в плену томится. Звери оттуда бегут, травы там вянут. Может быть, это и есть на нашем языке царство научно-технического прогресса, жаждущего бессмертия. А Краса Ненаглядная — живая красота и есть, вот как здесь.

Прямо из-под ног выпархивают короткохвостые мелкие птахи, и одинокая большая птица, тоже короткохвостая, с белой полосой и острыми крыльями, подхватилась откуда-то, давай летать над нами и улетела далеко. Витя сказал, что это конёк. Что за конёк еще? Спросим у научников.

Зверей пока никаких так и не видно. Одного оленя Витя разглядел в березовом криволесье, а я нет. Сказал, что иду «самотопом». А ведь правда, углубишься в себя и ничего не видишь. У лесников это «самотоп» называется, ведь для них главное — по сторонам поглядывать, наблюдать. Они, кстати, даже обязаны вести дневники фенологических наблюдений, заповедник-то биосферный. Научники их потом обрабатывают. Но знаменитая фраза из какого-то дневника: «Над заповедником летели две выхухоли», — до сих пор жива в заповеднике.

Странно, когда пространство не только вверху, но и внизу: теряешься, кажется, что все близко. Горы — словно их ладошками разгребли, игрушечные заросли криволесья, над которыми лишь подпрыгнуть и полетишь, как птица, — старое наше человеческое искушение. Когда-то и тут жили люди. Убыхи. Пасли скот, охотились. Проходим мимо каменных квадратных насыпей. Говорят, это убыхские камни. Витя тоже не знает, что они обозначают, могильники может, но как-то не по себе от них. Что тут было, ушла жизнь... Ну куда без всезнающих научников!

Криволесье красиво и вблизи. Похоже, Творец забавлялся, когда из этих золотых и серебряных стволов-букетов, из гряд зеленоватых камней, булыганов и глыб, из хрусталя водопадов складывал разные картинки, как в гигантском калейдоскопе.

Стало быстро темнеть. Мы оделись теплее, сели верхом. После красот, как обычно, по правилам, идет пролет — нудьга, то вверх, то вниз по каменистым осыпям. На Сеньоре грузовое седло. Сидеть на нем не высший комфорт. К тому же Сеньор без конца как сидорова коза норовит что-то щипать, хоть кусты, хоть длиннобудылый, осыпающийся бурьян, не смотрит под ноги, и ему не нравится, когда я пытаюсь вразумить его, не есть за работой. На очередном осыпающемся спуске терпение мое кончается — слезаю, иду пешком. Слева Псеашхо, зубчатый хребет, как старинный замок. Снова еду. Как говорит Виктор: «Слезание и залезание на лошадь — лучшая тренировка для всадника». Впереди промытые канавы. Абрек идет спокойно, а Сеньору приходит в умную голову идея форсировать их в прыжке. Седло своими железками отбивает мне всю поясницу, но сердиться на Сеньора бесполезно, тем более что сам он явно доволен своей решительностью, одно слово — молодой жеребец.

Начинается пихтарник. Скоро приедем. Рябина в этом году шикарная — к снежной зиме. Потихоньку жуем рябину. Вкусно. Все чаще попадаются черничные кусты, и ягоды есть. Тропа пошла ровно, и эта размеренная езда вдруг отозвалась звучанием детства: осень, запахи, покой.

Перед тем как переехать речку Чистую, Витя смотрит следы, ему кажется, что кто-то был. К балагану идет крутой подъем, но я уже не слезаю с Сеньора. Он не умеет управлять своей силой, рвется, ему трудно. Два раза стоим, ни с места. Уговариваю его потихоньку, он идет. Вот и балаган. Расседлываемся. Витя заводит костер. Спим, не ужиная. Вместо ужина кое-как дописываю сии великие наблюдения. О причинах нашего неужинания — завтра.

27 сентября, четверг

Витя спит как богатырь после битвы. Положил под голову седло, укрылся буркой, сосредоточился — и все, дело серьезное. Будить даже желания не возникает.

Костер утром развела сама. Сварила две каши в котелке и чай из листьев малины, черники, манжетки и крапивы. Вот это чай! Но я и не предполагала, что после нашего завтрака Виктор снова «выключится». Сейчас, похоже, около двух по солнцу. Часов нет. Часы у нас вообще не держатся, что-то с ними на кордоне происходит — останавливаются. Набралось их столько, что елку на Новый год можно украшать. И чинить бесполезно.

Жарко. Ходила на речку, искупалась. Вода ледяная, реально ледниковая. Сначала жутко, а потом как от аккумулятора подзарядка — такая бодрость! Кругом малинники, ягод немного, но сладкие, ароматные, таких не ела никогда — тоже чистый аккумулятор. В Красной Поляне все выращивают рядочками культурную малину, но, как говорят в любимом городе, это «две большие разницы».

Не так давно с удивлением обнаружила, что все это растущее, живущее, бессловесное и есть источник ЖИВОЙ энергии. Мы же очень привыкли пользоваться энергией мертвой. Мертвая энергия — это наша защита, она дает нам многое: ощущение комфорта, силы, независимости, в конце концов. А не дает одного, того, что может дать только энергия живая, — радости жизни, осмысленности ее, той самой «жизнерадостной свободы» Димкиной. Но и по сказкам нужна была вода и живая, и мертвая. Вот и разберись...

Кони пасутся в ольхушках. Проходила мимо, Абрек тут же подошел, тянет свою горбоносую черную морду, челка хулиганская до самого носа, а я ему даже хлеба дать не могу. Вот балда! Эксперимент экспериментом, а хлеба надо было побольше взять. Как говорят: «Конец света концом света, а рожь сеять надо». Совершенно правильно! Все уж очень неожиданно с этим экспериментом вышло.

Летом у нас на кордоне полно народу, кого только не занесет. Но тут как с часами, так и с людьми что-то происходит. Некоторые приедут, разахаются: «Ах! У вас тут рай!» — а через пару дней вылетают пулей к своим привычным городским дефицитам и развлечениям. Но большинство после двух-трех жарких деньков на сенокосе и хотя бы одного подъема в гору, например на Коготь, после коллективного мытья посуды от коллективного обеда да после какой-нибудь нудной хозработы вроде крашения крыши или починки забора, который чинить можно бесконечно, размышляя о бренности и вечности, — так вот, большинство это, словно с легкой руки невидимого волшебника, влюблялось в такую кордонскую жизнь. И странное дело, все эти ранее незнакомые люди словно ждали, чтобы попасть на этот наш Пслух и обрести друг друга. Заповедное «братание» какое-то. Может, эта живая энергия на них так действует... Мы и сами не переставали этому удивляться, но попривыкли.

Вечером за чаем под ореховым деревом или у костра за летней кухней идут самые разнообразные беседы. Конечно, как у всех русских людей, они ведутся в основном на тему смысла жизни. И как раз перед этим обходом все напали на такую животрепещущую тему, что, мол, неправильно живем, неправильно едим, неправильно спим, пьем, дышим, ходим. Кто-то из гостей принес с собой эту идею, вот она и расцвела тут пышным цветом.

Так, надо пересесть на солнышко. Ну конечно, Сеньор запутался. Удивительно, как можно так затейливо запутаться. Даже если это себе целью поставить, и то не получится, а для него — пара пустяков. Ну вот и пусть теперь маленько постоит, тоже подумает о смысле жизни. Абрек вон никогда не запутывается.

Так вот, после той беседы Витя в полемическом задоре и сказал, что пойдет в обход с одной лишь банкой меда. Все ужасно за него обрадовались и стали говорить, что хорошему человеку две ложки меда в день — вообще сверх ушей! Одной мне затея показалась подозрительной, и перед выходом я все-таки сунула в сумы, кроме меда, еще буханку хлеба, пять супов, три каши, попавшийся под руку огрызок сыра и лимон на всякий случай. И вот эксперимент идет, а Витя спит.

Задувает ветер, полетели листья. Сижу на коряге, смотрю по сторонам. На дранке балагана пригрелась большая фиолетовая бабочка с узорчатой каймой. В чистом небе какой-то инородной сущностью прогудел самолет. Утром два еловых клеста наведывались в гости. Вели себя с любопытством и достоинством, почти на равных.

Балаган весь сквозной, чтобы выходил дым, так как печки в нем нет, а кострище из камней прямо на полу. У противоположной от входа стены — широкие нары, на которых так сосредоточенно сейчас спит Витя. По углам закопченные ведра, сковородки. Балаган — сооружение несерьезное, как бы временное, как у побережных армян, которые летом едут в горы и сооружают там себе такие пристанища. Но, как известно, нет ничего более постоянного, чем временное. Над нарами мы еще вчера прочли надпись: «Салтыков, почини логово». Это ЦУ наших оперативников, которые себя хозработами не обременяют. Логово, разваленное снегом, давно починено, а надпись осталась. Общаться же надо. Есть, конечно, по заповеднику и настоящие, крепкие домики с печками, в которых и зимовать можно. И запасец дров в них всегда есть, и продукты припрятаны. Традиция оставить что-то для других крепко соблюдается. А нам, умным, в этот раз и оставить нечего.

Место здесь красивейшее. Старые, мощные пихты прямо у балагана, струятся сухие ветви орешника и ольхушек, высоченные клены, березы. За балаганом язык ледника. Хорошо сидеть так неподвижно и смотреть, смотреть...

Ветерок что-то этот мне не нравится, пойду-ка схожу к коням.

Кони на месте. Распутала Сеньора. Витя спит — как проблему решает. В общем, так оно и есть. Недавно один из гостей очень взволнованно рассказывал, что динозавры вымерли, так как «стиль жизни» не могли изменить. Физической мощности много, а мозгов нет. Его, конечно, впечатлила современная сторона проблемы. Чтобы этот «стиль жизни» (Генка бы сказал — ОБРАЗ) изменить, выходит, не только когти и челюсти надо иметь, но и мозги, особенно когда вымирание таки на носу.

Так, даю Вите еще полчаса на проблему. Ему же надо теперь вычислить, как мы двумя ложками меда тут будем обходиться.

Вчера после этого авантюрного решения собрались выехать рано утром, но не получилось. Мы даже заседлались еще с вечера, чтобы отправиться в путь с первыми лучами солнца. Но тоже известная истина: как примешь твердое решение, тут тебе и испытание готово. Во мраке мгновенно наступающей в горах темноты нагрянули нежданные гости: Витин друг сокурсник с женой, ребенком и родителями жены. Они еле доползли на своих «жигулях» по незнакомой и плохой дороге. Машина все-таки застряла в полукилометре от кордона, и все, кто еще не спал, помчались их вытаскивать. Гости наши отдыхали в Гаграх и решили, разнежившись, заехать в горы. Бедное почтенное семейство, для них эта поездка тоже оказалась испытанием. Пока заезжала их машина, удрал заседланный Абрек. Любая техника в него вселяет немыслимый ужас. А поди поймай черного коня черной ночью.

В общем, дым коромыслом. Стали снова готовить ужин, размещаться, выискивая спальные места. Далеко не все готовы сразу лезть для этого на сеновал.

Утром Витя помчался искать Абрека. В тесной летней кухне толпился народ, жарили оладьи, варили привезенных кур, пили кофей, и никто уже не вспоминал, что неправильно живем и т.д. Попытки дать совсем ошалевшим от непривычной обстановки гражданам хоть какие советы на будущее их самостоятельное существование не доходили ни до чьих ушей. И вместо того чтобы поговорить разумно и толково, все говорили о чем попало, в частности, почему-то о дрессировке собак. Наверное, потому, что рядом сидел наш огромный, лохматый Яшка и не сводил все понимающих глаз с оладьев. Невозможно поверить, но оладушки были любимой едой нашего страшного кавказца. А мяса он вообще не ел, на дух не выносил браконьеров, рычал и даже кусался.

Наконец Абрек был водворен на место. И где-то пополудни мы покинули кордон. Наверное, от переизбытка окружающей еды я не взяла еще пару буханок хлеба, о чем теперь так жалею, особенно при виде наших боевых коней, оставшихся без всякого поощрения. Помучили меня и угрызения совести оттого, что бросила эту барахтающуюся, беспомощную команду, предоставив всем личную свободу, окатив их этой свободой, как холодной водой, но — эксперимент, так для всех! Тем более что учет не отменишь и даже откладывать нельзя, погода может испортиться мгновенно. Кстати, Виктору один пастух сказал, что 28-го будет снег в горах, то есть завтра.

28 сентября, пятница, утро

День вчерашний начался все-таки весьма безмятежно, так как с отсутствием еды мы почти смирились, а закончился так неслабо, что мы и представить такого не могли, но обо всем по порядку.

В сумерках отправились слушать. Витя сказал, что залезем на вершину и заляжем. Звук в горах уходит вверх, в балагане ничего не услышишь, а начинают реветь олени с вечера.

Взяли спальник, бурку и ужин: три куска хлеба, сыр и мед с лимоном. Поднялись через криволесье, попаслись маленько на малине, еще подумала, что и утром наберу, хотя какое-то смутное чувство тут же возникло: не загадывай. Наконец вышли на чистый высокогорный луг. «Здесь и остановимся», — Витя облюбовал покатый открытый холм в кротовищах и каменюках. И сразу же с противоположной горы заревел олень. Очень энергично. С непривычки можно и вправду испугаться. Гора, где заревел олень, поросшая смешанным лесом, с речкой внизу, в ущелье, мгновенно напомнила мне картину, которая висела у моего московского деда на стене. Там благородный олень стоял на вершине на фоне снежных гор и ревел — звал. Он был открыт. И я тогда думала, что человеку подло было прятаться, чтобы его убить. Дед любил охоту.

Оглядываемся. Вон и ледник Псеашхо, с которого начинается речка. Хорошо бы залезть, да по времени не успеваем.

Стали смотреть в бинокль. Чтобы не дрожал, Витя ставит его на ствол карабина. На склонах с нашей стороны углядели туров. Сначала насчитали по 9, потом 13, потом в бинокль он досчитал до 30. Говорит, это еще мало, и главное, чтобы был молодняк. Здоровое стадо должно быть разновозрастное — и стар и млад, тогда все в порядке. От бинокля я быстро устаю, а простым глазом туров не отличишь от камней.

Олень наш время от времени ревет. Мы его не видим. Только что же это он все один? Вокруг тишина, ощутимая, весомая. Стало совсем темнеть. Над Каменистой зажглась звезда. Еще и еще. На фоне этого громадного, на глазах меняющего тона неба виден Витин профиль, нежные линии человеческого лица — вот это глубина! Понятно, почему старые мастера писали так свои портреты. Не со спинкой кресла или дивана, не с кирпичной стеной соотносится по мощности человеческое лицо, а с небом.

— Какого цвета небо? — спрашивает, словно читая мои мысли, Витя.

Мы стали совсем похожи, я только что пыталась это определить. Перламутровое... Но это ни о чем не говорит. Как сказал бы наш незабвенный поэт Гена Подвойский — это первое приближение.

— Может быть, цвет как у захлопывающей створки жемчужницы, — задумывается Витя.

Не знаю... Не знаю, какого оно цвета, и выяснять на самом деле не хочется. Здесь не я творю, здесь меня творят. Это дома, там, на кордоне, когда будет гореть керосиновая лампа, цвет этого неба будешь вспоминать и видеть его уже другим зрением, своим маленьким, человеческим...

На кочках неудобно, но мы все-таки устроились, делая, как йоги, трудности приятными. Съели сыр и невообразимо вкусный мед. Мы, как ни странно, скорее не были голодны, говорила уютная привычка еды, и мы бы пожевали еще, если бы было.

— Глупый у нас какой-то эксперимент, — посожалел Витя. — Эх, женщина Востока, а где же сюрприз для повелителя и царя природы? Шматик сала, например?

Да, действительно, ведь и перевоспитываться русскому человеку волевым импульсом не с руки. И верно, чего зря суетиться, выдумывать эксперименты, вот когда уж по всем координатам деться некуда будет, пока гром не грянет...

— Нет, — говорю, — это ты еще хорошо отделался, а могла бы и трех супов не взять, мы же законопослушные.

Над Каменистой возникло небольшое, как тень, темное облачко. Олень поревел еще безответно и замолчал, должно быть ушел.

Стала думать, отчего люди так стремятся к новизне, не говоря уже о великих путешественниках. Вот и мы пришли, ледник увидели, и сразу на ледник еще захотелось залезть, посмотреть. И всюду так. И любой ценой, любыми усилиями мы хотим хоть какой новизны и беспокоимся, когда ее нет.

Спрашиваю у Вити.

— Это пути разума, — говорит он мне так, словно тоже именно об этом и думал только что. — Ведь разум — это фантом, он проникает всюду, у него нет нравственности, нет границ. Это его функция — проникать, он требует пищи, работы, новизны, как ты говоришь, и для него нет преград. Но если его не укротить, он распоясывается, ему ведь все равно, ему не больно, и в конце концов он может уничтожить себя, то есть желать дойти до полного самопознания, а это невозможно. Значит, до самоуничтожения. А чем можно укротить разум? Только сердцем, только сердцем, да?

— Да. — И я рассказываю ему версию о динозаврах и ее современном звучании.

— Ну вот видишь, тогда, чтобы выжить, понадобились мозги, а теперь, чтобы выжить, понадобится и сердце. А заповедник это что такое? Да, живое существо. И мы чувствуем его сердцем — значит, и мы еще живы.

Олени так и не ревели. «Браконьерские места», — сказал Витя. Мы расстелили спальник, укрылись буркой и уснули. Сквозь сон стала пробираться давящая тревога, словно кто-то страшный, громадный подкрадывался все ближе и ближе. Глаза открылись сами. Прямо над нами разинула пасть чернота. Тучи застилали все небо. Вот тебе и ветерок, вот тебе и облачко! Молния разодрала и выдернула изнанку этой черноты, которая неистово полыхнула светом Страшного суда — и все оцепенело, и снова с грохотом, словно ужаснувшись этого блистания, накатила и захлопнулась спасительная душная тьма.

Вот гром и грянул! Мы, с колотящимися сердцами, схватили монатки, я вцепилась в Витину спину, и, тягаясь с молниями светом едва дышащего фонарика, по кочкам, куда — неизвестно, словно изгнанные из рая, мы, спотыкаясь и путаясь в травах, цепляясь за кусты, помели с альпики вниз. Никто, наверное, не любит стихийных бедствий, но есть в разгуле стихий такая ошеломляющая свобода, что невольно какая-то торжествующая струна внутри, несмотря на полный ужас всего остального организма, камертоном восторга отзывается на каждый блеск и грохот. Может, олени и не ревели, потому что чуяли, что будет вот это все.

Деревья неистово мотали верхушками, рябое криволесье обозначало бескрайность во все стороны света. Что один шаг, что десять — кажется, что находишься все на одном и том же месте. Витя останавливался, прислушивался, присматривался, мы продвигались куда-то, то проваливаясь в ямы, то попадая в ловушки из переплетенных ветвей. Витя волок меня вперед, как Вергилий своего коллегу по всем кругам известного учреждения, и наконец его натренированное лесниковское чувство направления вывело нас на знакомую поляну с той самой малиной, а поляна на тропу, и через минут десять мы услышали родное ржание. Наши лошади учуяли нас раньше. Едва успели мы перевязать их под густые пихты и войти в балаган, хлынул яростный дождь. Стихиям тоже надо выплакаться.

Съели мы по этому поводу еще по куску хлеба с медом, запили теплой водичкой. Костер горел. Дождь шумел, и было хорошо. Когда стихия за бортом, в ней есть даже что-то уютное. Засыпая, вдруг подумала, что Адаму и Еве первым захотелось этой новизны, а закончилось все кровью, не говоря о потерянном дивном Доме. И, совсем уже проваливаясь в сонную глубину, неожиданно обрадовалась, что не набрали мы с собой никакой провизии, любопытный эксперимент вырисовывается, легко как-то.

28 сентября, день

Ну вот, седлаться пора. Своеобразное у нас получилось это первое приближение к оленям. Собираемся дальше, в глубь заповедника, на речку Безыменку. Витя нашел соль, сказал, что браконьерская, выкинул ее и возится с седлами. Он опять проспал полдня. Лесники сами про себя шутят, что в горах нападает на них особая лесниковская болезнь — поспать и поесть. Но я, наоборот, была рада, что он спит: была возможность и записи сделать, и погулять. День ясный, как ни в чем не бывало. Сварила суп «Новинка», сунула в него последнюю гречневую кашу. Без каши в этой «Новинке» было бы вообще пусто. Может, у них там на фабрике тоже эксперимент? Вот вчера срубали овсяный суп, приятно вспомнить: и овсянка тебе, и мясо, и лук с морковкой — и много. Полазила по балагану, по таинственным сусекам, нашла полстакана муки и кусочек сала и напекла блинов, черных, не снимающихся, но мы их умяли с супом в свое удовольствие. Итак, осталось у нас три супа, малюсенький шматик хлеба и меда со стакан. Здоровы жрать! А обход еще не начинался по-настоящему.

По солнцу уже где-то часа четыре. На Безыменке домика не будет, опять будем ночевать на горе. В нашем балагане по стенам углядела еще кучу надписей. Фамилии почти все знакомые, и даты стоят, тоже своеобразный дневник посещений. Но вот троица неизвестная: Баранов, Данилов и Марина Раткевич. Виктор сказал, что этот Баранов лазит по всему заповеднику и во всех балаганах расписывается — турист нового типа, из тех, что обожают нетронутую природу. Эх, Баранов, Баранов! Ладно, хоть не стреляет, похоже. Нелитературных выражений и словечек нет, да и по чувству не может их здесь быть. Матерятся — подневольные. Одни только студенты эмгэушники, которых в прошлом году Витя припахал чистить тропу на эту самую Безыменку, не совсем деликатно зарифмовали свои эмоции: «И не в тему, и не в ж... биофизик чистит тропу». А рядом красивыми буквами ответ: «Не дрейфь, биофизик! Тропа народная — дело благородное. Биолирики из Питера». Правильный ответ.

А еще и старые росписи Любки Шейки, от Шишора, Саши Васильева, даже Бурячковского, Токарева — история заповедника, история людей, горячая, кипучая, со страстями в клочья, с подбрасыванием шкур и патронов. Отчего так происходит? Что хотели выяснить все эти люди? Что искали?.. Мало кто из них удержался в заповеднике. А встретишь кого случайно, и каждый поинтересуется, как оно там теперь, и глаза загорятся, но не оттого, что вспомнят дармовое мясо и попойки, нет, а оттого, что, сам того не замечая и, может, вовсе не желая, прикипает человек душой к великой щедрости и красоте вокруг и пронзает она его всерьез, хоть и вел он себя недостойно, сам себя от этой красоты и щедрости отворачивая.

Где теперь Любка, которая работала радисткой и лихо писала анонимки и от которой мы впервые услышали восторженное «Пслух!», не предполагая, что станет он нам родным домом? Где Сашка Васильев, недоучившийся художник, романтический увалень, рисовавший на своем кордоне с нежным названием «Лаура» картину, на которой двое мужиков дерутся из-за золота и женщины? Что за Шишора такой, которого в глаза не видели, но в бывшей квартире которого мы сейчас живем? Про одного Бурячковского известно доподлинно все, но его уже не встретишь на этой земле... Он умер в тот год, когда мы сюда приехали, свалившись со ступеней крыльца в пьяном виде и захлебнувшись той массой, что съел и выпил. Он умер, захлопнув своей смертью целую эпоху в кордонской жизни с этой браконьерской солью по всем балаганам, с дорогими гостями, с непревзойденным умением дурить дураков и умных. И мафия его тоже потихоньку стала рассыпаться.

И теперь Виктор, лесотехник странного кордона «Пслух», спорит с самоуверенными юношами из МГУ о том, что такое есть заповедник.

Ревет одинокий олень... Может быть, время заповедников еще только наступает.

Так, Витя торопит и ворчит, что писателей и так тьма, а работать некому.

29 сентября, суббота

Ну и дела! Как хорошо, что человек ничего точно не знает заранее, а только предположительно!

Сейчас-то уже хорошо. Горит добротный лесниковский костер. Подчистую смели гороховый суп, это вам не какая-нибудь экспериментальная «Новинка», напились чаю — класс! Ну и ночка у нас была! Житие становится все интересней.

Итак, вчера мы покинули балаган и вышли на Безыменку. Это приток Малой Лабы. Места здесь еще более величественные: гигантские пихты, громадные поляны, двадцатиметровые березы и осины, я таких и не видела никогда. Зона гигантизма. Напоминает почему-то Северную Россию, хотя там никакого гигантизма нет.

Проехали часа полтора и остановились в лесочке. До Безыменки еще далеко, решили слушать здесь. Расседлались. Витя сёдла спрятал под деревья, укрыл пленкой. Лошадей привязали свободно, чтобы они съели какую-никакую травинку. Витя объяснил, что вообще-то надо было бы идти поверху, но лошадей там не провести, поэтому пошли низом, а теперь мы сами залезем на гору и там заночуем и будем надеяться, что с лошаками за ночь ничего не случится. Если бы мы знали... Но интуиция не сработала, а научного предвидения не было и в помине.

Полезли напролом. Круто, чуть ли не вертикально. За кустики цепляемся, отдышимся и лезем. У Виктора — спальник, карабин и бинокль, у меня — бурка. Наткнулись на скальный обрез, обходить негде. Витя полез как Жан Маре по старинному замку, я закрыла глаза и тоже полезла — от безвыходности. Дальше пошли пихтовые буреломы. Но чем более мы продвигались вверх, тем чаще доносился олений рёв.

Стали попадаться выбитые тропы с пометом. Почти рядом послышался даже шум оленьей битвы.

Олени трубили! То там, то здесь раздавались эти трубные звуки — их было много! Все было настоящее!

И в душе моей так же яростно трубила моя человеческая ненависть к браконьерам всех мастей. Наконец мы вышли на открытые вершины. В этот раз усталость исчезла, не успев даже как следует появиться.

Плотные альпийские травы с осенней рыжиной — мечта сенозаготовителей. Выбитая тропка пошла у самого края обрыва. Глянешь с обрыва — вся земля в полете. Напротив сползает мрачный остроскалый ледник Цахвоа, внизу — каменистые теснины. Под небольшим прискалком наткнулись на кострище, не очень старое, — значит, и тут ходят, интересуются. Но здесь им сложнее.

Олени ревут то ближе, то дальше, и темнеет. Бросили мы шмотки под одинокой сосной на краю обрыва и помчались чуть ли не бегом по лугу к гребню, где небо было еще светлым. Оленей мы слышим, и Витя считает, но совершенно их не видим. Вдруг он толкает и молча показывает: как на старинном гобелене, видением плывут по траве туры. И туры тоже здесь есть! Нас не замечают. В бинокль кажется, можно рукой тронуть. Трава чуть колышется волнами под ними. А над ними — прямо рогами по нему ведут — небо, столько неба, что больше некуда! Проплыли как в сказке и скрылись.

Стало совсем темнеть. Мы пошли назад. Завтра с утра еще посмотрим, и опять что-то щелкнуло: «Не загадывай». Обернувшись, еще раз увидели наших туров. Они вышли к обрыву, стоят и вниз заглядывают. Очень это положение им кажется надежным. Раньше мне было непонятно, как можно убить такое быстрое и чуткое животное, к тому же на «его поле», столь неудобном для ног человека. Но человек придумал, потому что был умнее туров. Много надо было мужества, силы и ловкости раньше для этой охоты. А теперь это не подвиг, когда у них и карабины, и оптика, и машины, и нет совести, потому что палят все подряд — и турицу, и турёнка. Называется «бей все, что в шерсти». А потом еще и бахвалятся трофеями, словно не в заповеднике набили зверья. Еще и поговорят, как природу надо любить. И таких мы видали. Мозги есть, а сердца нет.

В полной темноте добрели до своей сосны и пр