Жить начну по вине

* * *

Я уезжал — в руке хибинский камень.
И вот уже Хибины не видны.
«Бывай! — промолвил Север. —
Вот — на память!» —
И протянул мне желтый глаз луны.

Шел поезд, задыхаясь снежной пылью,
Расстегивая молнию снегов.
Ночь поднимала вогнутые крылья
Над фонарями спящих городов.

Я засыпал. Быль превращалась в небыль.
Вагонный скрип. Глухой колесный стук.
А глаз луны все шел и шел по небу,
Чертя над сном моим защитный круг.

Во сне я слышал чаек крик щемящий,
Удары крыльев где-то вдалеке.
И видел, как спит штурман на «Гремящем»,
Зажав меридианы в кулаке.

Еще во сне был ветер переменный,
И, вскинув руки в мраморную синь,
Луну и солнце я одновременно
Вращал, став продолжением оси.

Но время сна, увы, нам неподвластно,
Недолго штурману в каюте спать.
Я пробудился и в окне напрасно
Все желтый глаз пытался отыскать.

Приехали. Столица. Дым и влажность.
Вдруг вспомнился год семьдесят глухой:
Качается в тазу корабль бумажный
И за ночь огибает шар земной.

* * *
Дул ветер в осеннюю опухоль.
Листва превращалась в гарь.
И стоял одиноким подсолнухом
Друг последний скитальца — фонарь.

И закат догорал расклеванный,
Воронами разворованный.
И не жизнь, а так — околесица.
И ночь впереди, чтоб повеситься.

Брел октябрь ледяными коростами,
Снег небрежно сметая с лица.
И кому это надобно, Господи,
Чтобы сын не запомнил отца?

И кому этот ветер с кладбища,
Сутулым плащом играющий?
«И какой пустяк, эка невидаль,
Сам, чай, вздернулся, не расстрелян ведь!

Отбуянился, доморощенный
Профессор по кислым щам!» —
«Кто таков?» — «Да, так — уголовщина.
Хорони их тут натощак!»

Старушки пришли сердобольные,
Гудит детвора довольная.
И над гробом, забитым обухом,
Склонился фонарь подсолнухом.

Любовался морозными блестками
Сорванец семилетний с крыльца.
Было надо кому-то, Господи,
Чтобы сын не запомнил отца.

Кочевник

Снова мысль настигает в объятьях зимы,
Что вселенная эта, ветер и мы —
Лишь дыхание чье-то, не боле.
Чу! Кончается Дикое поле.

Провожая однажды в дорогу меня,
Молвил старец, присев у порога:
«Твое — только то, что видишь с коня.
А прочее — не от Бога!»

Ну давай же, гнедая, еще потерпи.
Нам ли думать с тобой о загробной степи.
Говорят, там бело, как от снега,
И ни боли, ни страха, ни века.

Ветер душу мою осушил, как стакан.
Где осталась врожденная гордость!
Гнедая, неси меня сквозь туман,
Вскидывай белою мордой*.

Между жизнью и смертью на самом краю,
Я яремную вену вскрою твою
И, напившийся крови, воспряну.
Наложу шов на теплую рану.

Вот вернемся, клянусь, жить начну по вине.
И как жить по обиде — забуду.
Навек прирасту к горячей спине,
Чтоб только — грива и удаль.

Только б видеть, как пыль ускоряется прочь,
Как в паху у тебя зарождается ночь,
А в глазах отражается сеча,
За которой могильная вечность.

Только б слышать твой голос в потоке реки,
В бормотании древней дубравы.
Исчезните прочь, друзья и враги,
Падите, буйные травы!

Мы помчимся с тобою в тот самый предел,
Где мы станем ничто, где мы будем нигде.
Стук копыт раскатившимся громом
Повторится.
Ну вот мы и дома!

* * *
Город мой, заплата на заплате.
Не пойму, за что тебя люблю!
И еще —
прости за штамп в квадрате —
Я за все тебя благодарю.

Где-то там, за гранью пониманья,
Сбитый с толку,
безобразно нищ,
Жалкое влачишь существованье
Призраком затопленных жилищ.

На Горе — иди спроси у дыма —
В годы славных,
сверхдержавных плит,
Что ни двор —
хотя б один судимый,
Что ни песня — зоной просквозит.

Ночь текла. Фонарь качался шало.
В сумерках подъездов, во дворах
Мы играть учились на гитарах
И читать наколки на руках.

Вот пришел, вернулся.
Здравствуй, Рыбинск,
Беспощадная, глухая смесь!
Я когда-то вырвался — нет, вылез
Из тоски твоей. И снова здесь.

Через сквер косой, как пьяный
лабух,
Дождь идет, выискивая путь.
Осень встала сумасшедшей бабой —
Против неба выпросталась грудь.

Кашляют в седом заборе доски.
Стриженный под полубокс
и злой
Сеня-дурачок ремнем отцовским
Бьет асфальт дороги объездной.

Кажется, на этом самом месте
Кто-то был задавлен белым днем
В прошлом веке;
шел тогда от лестниц
Скрип такой, хоть вешайся на нем.

Похоронный марш труба играла.
Музыкант —
от листопада рыж:
Правая нога такт отбивала,
Левый глаз
подсчитывал барыш.

Путь за город пролегал не ближний.
Все. Пришли. Ограда, а за ней
Церковь, отделенная от жизни,
Горло обнажила меж ветвей.

На веревках гроб качался лодкой.
Кладбище —
последняя тюрьма.
Опухать от горя и от водки
Люди возвращались по домам.

На ветру сыром
и твердолобом
Босиком, в закатанных штанах
Сек юродивый дорогу, чтобы
Этот день запомнила она.

* * *
Снег падал, но не умирал,
А рос покровом, не спеша.
Фонарный свет в ночи стоял —
Как перед ангелом душа.

Звенела тишина во мгле.
Квадрат чуть мутного огня.
Откуда-то из детских лет
Летели хлопья на меня.

На колченогий табурет
Отбрасывает крест окно.
Машинке швейной сотня лет,
А на полу все кверху дном.

Весь мир — от печки до угла.
Но вот однажды, как во сне,
Стал подоконник ниже глаз
И я в окне увидел снег.

* * *
И снова в город ночь — из ниоткуда.
Мы ставим свечи. Длится разговор.
Ты вся — само спустившееся чудо.
Проем окна. Серебряный прибор.

Оконный свет, отброшенный на ветки.
Такая тишина, что слышно, как
Стекает воск. Играет край салфетки.
И снег, летящий вниз, растет во мрак.

Качнулся воздух. Бесконечность неба.
Нет чище в целом мире ничего
Двух тел на фоне темноты и снега.
Две бездны. Два бокала. Рождество.

Ночная тьма от края и до края.
И края нет. Вселенная в окне.
Мы, как во сне, вдвоем с тобой летаем.
Погасли свечи. Светит только снег.

* * *
Там ветер, встав из-за стола,
Идет к ручью, чтобы напиться.
Там жадно трудится пчела,
Качая стебель медуницы.

Там голос неокрепший мой
Колеблется на лапах елей.
И — белый ягельный покой...
И солнце... солнце — на качелях.

Там август лебедя пером
Судьбу мою на небе пишет.
В глаза вплывает тихим сном
Тайга и каждый вдох мой слышит.

И девушка застыла там:
Река у ног бликует, мчится.
Плечо — над линией моста.
На тень ее моя ложится.

И мы еще не знаем, как
Бывают в отблесках заката
Цветы на влажных берегах
Телами жаркими измяты.

* * *
Дом стоял возле самой железки.
И когда проносился состав,
Била мелкая дрожь занавески,
А в буфете знобило стакан.
Был я крепок, с характером прочным,
Без переднего зуба в строю.
И свистел дыркой рот мой молочный
На вокзальную участь свою.

Как-то раз гражданин с бледной шеей,
Прилетевший из северных мест,
Рассказал, что я явно имею
На глазу поэтический блеск.
Он сулил мне ни много ни мало,
Теребя обветшалый карман,
Что я стану в районе вокзала
Кем-то точно навроде Дюма.

Я поверил тому гражданину.
Бросил пики точить об асфальт.
С той нежданной поры только книгу
Почитал за особенный фарт.
Годы шли. Опадали сирени.
Подворотня считала грехи.
Но упрямо ходил юный гений
Стороной от компаний лихих.

Я шатался по нитке суровой.
То судил, то рядил, то пенял.
Не иначе как графа Толстого,
Почитала округа меня.
Кем я стал, что пахал и где сеял?
Но скажу: от неласковых мест
Спас меня гражданин с бледной шеей,
На глазу обнаруживший блеск.