Житие Натальи Петровой

Воспоминания Натальи Петровой «Дважды рожденная в России: жизнь до и после революции» (Natalia Petrova. Twice born in Russia: My life before and in Revolution. N.Y.: William Morrow & Co) были изданы в переводе с русского языка на английский в Нью-Йорке в 1930 году. Имя Натальи Петровой ничего не говорило как тогда, так и сейчас ни русскому, ни англо­язычному читателю, особенно на фоне громких имен русской литературной эмиграции. Тем не менее книга, посвященная русским женщинам — сестрам по судьбе, имела большой успех и была моментально распродана. Я познакомилась с этими воспоминаниями благодаря моей доброй приятельнице Елене Боровской: мы обе живем в Южной Калифорнии, обе ходим в одну-единственную православную церковь небольшого городка. По чудесному стечению обстоятельств воспоминания Натальи Петровой оказались не просто старой уникальной книгой из замечательной библиотеки Боровских. Елена Сергеевна была знакома и дружна с автором записок и в конце семидесятых — начале восьмидесятых годов прошлого века часто навещала пожилую женщину в ее вашингтонском домике в Джорджтауне. Под псевдонимом Наталья Петрова скрывалась Наталья Петровна Шеффер, урожденная Лукина, в первом браке княгиня Волконская.

К сожалению, мы не только ленивы и нелюбопытны, как не очень-то лестно для русского самолюбия заметил Пушкин, мы еще и безумно расточительны. Именем больше, именем меньше, талантов в России много, поэтому мы можем позволить себе благополучно и непростительно забывать такие замечательные свидетельства эпохи, причем написанные, безусловно, литературно одаренным человеком.

На титульном листе записок указан переводчик: Baroness Mary Budberg — Мария Игнатьевна Закревская-Бенкендорф-Будберг, легендарная «железная леди» русской литературы, секретарь и гражданская жена Горького, подруга Уэллса и даже, вполне возможно, двойной агент международных разведок. Предисловие к книге принадлежит перу Дороти Томпсон, второй по влиянию женщины в Америке того времени после Элеоноры Рузвельт, — во всяком случае, так утверждал тогдашний журнал «Тайм». Первая леди американской журналистики так пишет о записках Натальи Петровой:

...Эта книга еще уникальна по своему особенному духу, в ней на удивление отсутствуют такие чувства, как злоба, ненависть, враждебность, желание мести, горечь. С одной стороны, эта книга — обвинение предреволюционной русской аристократии в слепоте, ограниченности, суетности, анахронизме женского образования, с другой стороны, автор сама в силу ее личных качеств демонстрирует нам замечательный характер, порожденный этим образованием и воспитанием, характер, основа которого отвага, бескорыстие и гордость.

Дороти Томпсон очень точно определила главное достоинство книги: ее обаяние и значимость — в личности автора. Когда предметом словесности становится та запредельная сторона жизни, о которой нормальному среднему человеку хотелось бы не знать, существуют две авторские позиции и, соответственно, две читательские реакции. Первая — как и зачем жить в этом мире? Вторая, — а записки Натальи Петровны относятся ко второй категории, — низкий поклон тем, кто прошел через жизненный ад и не утратил живую душу, способность сострадать, прощать и быть благодарным.

В первых главах воспоминаний, тех, что до, мы погружаемся в знакомый нам по русской литературе мир, где дивными ночами благоухала резеда, соловей звенел в сиреневых кустах и прочие темные аллеи, милые сердцу русского читателя. Эта непреднамеренная интертекстуальность, конечно, не от литературного изыска и не в подражание чужому стилю, просто русский дворянский быт и русская классика переплелись настолько тесно, что стали поистине плотью единой. Автор воспоминаний, как и все общество ее времени, порой, незаметно для самой себя, повторяет слова, поступки, судьбу литературных героев. Литераторы наблюдали жизнь, жизнь подражала литературе; где оригинал, где список — поди разберись. Такой вот бессознательный центон на зависть постмодернистам.

Когда в воспоминаниях появляется тема революции, эти аллюзии исчезают. В русской классике таких сюжетов не было. А новая жизнь еще не обрела литературных аналогий, ее нужно было проживать самому, не оглядываясь и не равняясь на образцы. В контекст будущей литературы о том времени воспоминания Натальи Петровны тоже не очень вписываются. Наперекор традициям, автор не рвется на баррикаду и не старается определиться с выбором правой ли, левой ее стороны. Принимать или не принимать революцию — вопрос для нее не самый главный. У этой аристократки, потерявшей в революцию все, отсутствует полярность мышления, деление на белых и красных, своих и не своих. Что как-то непривычно, и не только для советского, но и для постсоветского сознания.

Те прошлые баррикады, надо сказать, строились на совесть, они так и стоят себе целехонькими, еще с тех революционных времен. И знамена развеваются. И по-прежнему нашим главным вопросом остается не что делать? а кто виноват? Достаточно почитать в интернете комментарии при обсуждении любой темы, а уж тем более касающейся истории и политики. Масскультура отрабатывает заказ на новые агитки, в стиле шансон, с благородными поручиками и абсолютно несимпатичными комиссарами. Но и старый товар, где все с противоположным знаком, тоже еще вполне пользуется спросом. Тем более что он зачастую качеством повыше: не за деньги отдавались, а по вполне искреннему чувству.

Записки Натальи Петровны совсем из другого жанра. В них нет проклятий в адрес большевиков, нет жалоб на судьбу и сожалений об утраченном. В страшное для страны и для нее лично время она не стремилась героически противостоять новой власти, а просто пыталась выжить, спасти детей, работать по мере своих сил в своей стране и для своего народа, но, что очень важно, не раболепствуя перед властью, не скрывая своего имени, не поступаясь честью и достоинством, сохраняя веру, в которой росла, и жизненные принципы. У той эпохи в моде были другие героини — амазонки и музы революции. Но чертить алмазом по стеклу свои инициалы поверх инициалов бывшей императрицы для княгини Волконской было бы немыслимо, и не столько из-за ее социального положения и политических взглядов, сколько в силу врожденного душевного благородства и хорошего вкуса.

Еще одна цитата из предисловия Дороти Томпсон:

Читая эту бесхитростную женскую повесть об испытаниях, через которые ей суждено было пройти, не только сострадаешь автору, но и испытываешь чувство глубокого восхищения страной, способной вызвать такую безоглядную преданность. На страницах этой книги и в сердце ее автора живет истинная сила великой России, этой огромной страны, которая неизмеримо больше, чем все ее правительства, чем все ее, вместе взятые, цари и сталины. Это к вопросу об окружающей нас со всех сторон русофобии.

Невозможно не заметить и некую, уже не столько литературную, сколько историческую, связь воспоминаний Натальи Петровны с другими воспоминаниями, написанными в предыдущем веке другой представительницей того же славного русского рода, — знаменитыми «Записками» Марии Волконской. Обе княгини писали свои записки «исключительно для семьи», не думая о публикации. Сын Марии Волконской, публикуя записки матери, писал о понятном желании «не оставить под спудом рассказ... имеющий цену не для одной семьи, а для общества и, быть может, для истории того времени». Эти слова с полным правом можно отнести и к запискам Натальи Шеффер-Волконской:

Я писала это не как книгу, я писала просто в тетрадке, для моих детей, воспоминания о той прошлой, первой жизни. Эту тетрадку я и отдала моему старшему сыну. И писала я не здесь, а в Советской России, все это было еще живое, свежее, так что это не литература. Когда я уже была второй раз замужем, за Полем Шеффером — немецким журналистом, мне один мой приятель в Моск­ве, он был поэт и работал в дипломатическом корпусе, как-то сказал: «Как странно, что никто из женщин не написал о том, что они пережили. Я понимаю, они боятся. Но вы бы могли написать». Я говорю: «А я написала». — «Так дайте мне это». Я дала ему тетрадку. Он на следующий день пришел ко мне: «Вы знаете, это так хорошо, что дайте мне слово, когда вы выедете из Советов, вы это напечатаете. И я напишу предисловие». Я ему обещала.

Этот рассказ автора о том, как возникла книга, относится к 1980 году, Наталье Петровне тогда было уже более девяноста лет. По счастью, у Елены Сергеевны Боровской, помимо книги, которая является сейчас, безусловно, библиографической редкостью, сохранились и четыре кассеты воспоминаний Натальи Шеффер, записанных на тогда еще катушечный магнитофон, где она рассказывает не только о России, но и о третьем этапе своей жизни: второе замужество, жизнь в эмиграции. В чем-то записи повторяют книгу, в чем-то дополняют, но нигде не противоречат друг другу. Что поразительно, учитывая возраст Натальи Петровны.

Предлагаемый в данном тексте дайджест составлен по книге Натальи Петровны (в моем переводе) и магнитофонным воспоминаниям, которые она наговаривала по-русски. Текст идет единым потоком, без указаний на источники. Я думаю, читатель и сам без особого труда различит по интонации, где книга, а где голос, где перевод, а где живая авторская речь.

Переводить приходилось не Наталью Петровну, а Марию Будберг, а копия с копии — не очень благодарная задача, так, разыгранный Фрейшиц перстами робких учениц. Самой главной задачей было не столько соответствовать английскому переводу, сколько угадать русский оригинал, услышать поговорку, просторечное выражение за порой слишком гладким английским текстом. Наверно, в устах чикагских грабителей джентльменское: Тебе и самой не помешала бы парочка бриджей звучит вполне естественно, но наши крымские налетчики, скорее всего, выражались проще и бесцеремоннее: голь беспорточная.

Я старалась по возможности не злоупотреблять комментариями; в большей своей части они являются просто вольными цитатами из воспоминаний и служат для соединения сюжета в его хронологической последовательности, как в книге.

Детство, юность, замужество

Первая глава книги — о доме и детстве — грустная глава. Это не счастливое толстовское детство, скорее ранний Достоевский. По каким-то причинам родители живут отдельно, дети остались с отцом. Вместо живого материнского тепла — портрет, который положено целовать на ночь, и короткие письма в далекий Париж под диктовку гувернантки. Брат в морской школе, сестра в институте, отец вечно занят за письменным столом. Традиционные воскресные семейные обеды у бабушки, церемонные, чинные, лишенные малейшего семейного тепла. На пути домой в карете девочка со вздохом говорила единственному другу — гувернантке, как хорошо бы иметь такую бабушку, как в книжках, которые читает Мадемуазель, с уютными коленями и пухлым двойным подбородком. Мадемуазель приходила в ужас и объясняла, что таких бабушек не бывает и что хорошо воспитанные девочки таких глупостей вслух не говорят. Наташа верила Мадемуазель, ей было очень стыдно, но и грустно.

Я забиралась на широкий подоконник, что было строго запрещено, и смотрела на улицу.

Темнота за окнами зимнего Петербурга, где качались фонари и мелькали тени прохожих, всегда разжигала мое любопытство. Я очень старалась представить жизнь этих людей... Особенный интерес у меня вызывал трактир на противоположной стороне улицы. Люди входили и выходили, часто очень неуверенной походкой, что давало пищу моему неиспорченному воображению. Мне приходили в голову странные мысли, что там существует другой мир, за этой зевающей пустотой трактирной двери, жадно проглатывающей все новых и новых людей. Но эти неясные мне самой чувства всегда прерывались одинаковым образом: меня снимали с подоконника и давали в руки книжку с картинками.

Наташе семь лет, когда умирает отец.

Скоро мать приехала из Парижа, чтобы забрать нас, она остановилась в гостинице «Европа». Мы приехали туда с Мадемуазель, и я увидела, как по лестнице спускается очень элегантная и красивая дама. Мадемуазель сказала, что это моя мать, и я ринулась по ступенькам целовать ей руки, переполненная гордостью и восхищением.

Мир становится шире: Франция, Германия, Швейцария. Мать скоро выходит снова замуж, и семья возвращается в Россию, теперь уже в Москву.

Я недостаточно хорошо знала русский язык, и мне взяли учительницу. Она была очень верующим человеком и вскоре постриглась в монахини в Новодевичьем монастыре. Ее глубокая вера произвела на меня большое впечатление, я стала ее рьяным последователем. Для начала я стала рассказывать о православии моей немецкой горничной. Мое пылкое красноречие и настойчивость оказались настолько убедительными, что после полугода моих проповедей горничная отказалась от протестантизма. Почти все карманные деньги я тратила на жития святых и иконы. Раздавая то, что оставалось, бедным, я добросовестно зажмуривала глаза, чтобы, как сказано в Писании, моя правая рука не видела того, что делает левая. Это было счастливое время детской экзальтации и чистой веры, еще не потревоженной никакими «почему?» и «за что?».

Через пять лет после смерти отца так же внезапно умирает мать. Теперь девочка совсем одинока, в семье отчима ее воспитанием некому заниматься. И Наташу помещают в Екатерининский институт благородных девиц в Москве.

Главным преимуществом новой жизни было то, что я находилась среди девочек моего возраста, перестала быть единственным центром внимания учителей и гувернанток и открыла для себя прелесть детского озорства. Мы чему-то слегка учились, очень много шептались и смеялись и выслушивали наставления классных дам со снисходительной улыбкой.

Но «жизнь за окном» по-прежнему находилась под запретом.

Все окна огромного института, выходящие на улицу, были из темного стекла до середины, и только одно окно на самой верхней площадке лестницы было полностью прозрачным. Мы называли его «окном жизни», нам не разрешалось стоять возле него, и поэтому оно естественно было любимым местом.

Театры, концерты, «обожание» подруг, ежегодное празднование дня Святой Екатерины с визитом государыни и вечерним балом. Постоянно менялись учителя, особенно те, которые хоть как-то пытались дать представление воспитанницам о мире за затененными окнами.

Мне было шестнадцать лет, когда разразилась революция 1905 года. Молодой преподаватель истории пытался объяснить нам разницу между социал-демократами, социал-революционерами и кадетами, но нас это мало интересовало. Мы ухватили несколько слов, касающихся свободы, и решили получить свою выгоду из творившегося в школе хаоса... Список наших требований, составленный после бурного митинга, состоял из двадцати пунктов. В него входили «свобода в выборе прически, увеличение порции десерта, отмена оценок и позволение не только нашим братьям, но и товарищам наших братьев навещать нас на праздники».

Но события развивались так стремительно, что, пока мы разрабатывали наши требования, на улицах начались настоящая стрельба и пожары. Мы бродили по школе напуганные, уже не мечтая извлечь свою выгоду из революции. На ночь мы не раздевались, и вокруг школы была поставлена охрана. Пресня была в огне. Утром Мадемуазель приехала забрать меня в закрытой карете. Мы доехали домой благополучно, осторожно объезжая баррикады, страшась попасть в уличные бои.

Восстание было подавлено. Баррикады разобрали, жизнь на улицах и в институте потекла по-прежнему, а вопрос «что же произошло?» остался без ответа. На него не могли ответить ни институтские подружки, ни старенькая Мадемуазель. А всех либеральных учителей в институте уволили. Программу по истории тоже сократили. Французскую революцию выбросили полностью. Это был последний год институтской жизни.

Считалось хорошим тоном не придавать большого значения урокам. Очень немногие из нас собирались сами зарабатывать на жизнь. Большую часть, к которой принадлежала и я, после окончания института ожидали балы, званые вечера и скорое замужество...

Так мы переступили порог в реальную жизнь, ничего не зная о ней, воздушные, муслиновые создания, как называли воспитанниц таких школ... Все в моей жизни следовало предопределенному плану. Мой первый бал открыл непрерывную череду праздников, непрекращающегося веселья.

Словом, Наташа Лукина была так мила, так особенна, что ей никогда не пришлось стоять в тюлево-ленто-кружевной толпе дам, ожидавших приглашения танцевать. Прошу прощения за отсутствие кавычек. Она и в самом деле не протанцевала и первого сезона, как вышла замуж за князя Николая Сергеевича Волконского, и молодые уехали в деревню, в Рязанскую губернию, в их поместье в Витуше. Это был 1908 год, ей было девятнадцать лет. В старости Наталья Петровна говорила: «Когда мне сейчас ночью не спится, я люблю представлять, что еду в Витуши. Стук колес, уютная постель с синим одеялом, и знаешь, что на станции тебя ждет тройка, если зимой, так с ротондой, и сани с высокой спинкой».

Деревня

Описание жизни в деревне, как пушкинский портрет Ольги, словно взято из старого романа. Одноэтажный дом екатерининских времен, выкрашенный в теплый желтый цвет, с круглой террасой и белыми колоннами. Аллея вековых лип еще времен прабабушки вела к озеру, где стояла купальня и лодка, которая всегда качалась, ожидая кого-нибудь. В долгие зимние вечера за круглым столом, с висячей лампой разбирали почту, читали Новое Время и писали на чудной цветной бумаге с гербом и вензелем лиловыми чернилами и хорошим почерком. Наташа много читала, занялась семейными архивами Волконских и Лукиных. Французскую революцию, исключенную из институтской программы, она теперь изучала по переписке прапрадедушки с Луи Филиппом и Шатобрианом, европейскую политику второй половины предыдущего века — по переписке свекрови с Бисмарком.

В непривычную для нее деревенскую жизнь молодая женщина окунулась с радостью. После закрытой атмосферы института все было новым и интересным. Главной страстью стал сад.

Весной я любила вставать с рассветом и работать в саду с бабами, что им сначала очень не нравилось. Они говорили, что же это за княгиня такая, которая с бабами работает. Потом привыкли и меня даже полюбили по-своему. Я со временем научилась звать их по имени, знала все, что случалось в их семьях: замужества, рождение детей. Я наслаждалась свободой, запахом деревенской земли и сирени, широким кольцом окружающей сад.

Мне был дан в помощь замечательный плотник. Он по моим рисункам и по моей фантазии делал всякие беседки, скамейки, садовую мебель.

...Когда родился Коля (первый умерший ребенок. — А.К.), я посадила еловую рощу. Когда родился Дима — сосны. Когда родился Пуша — березы. Так что были у меня три рощи — по именам моих сыновей.

Как и графиня Софья Андреевна Толстая, княгиня Волконская занималась лечением крестьян. Капли датского короля от кашля, иноземцевы капли от желудка. Больше всего бабы любили валерьянку, называли ее подъемными каплями.

И конечно, в деревне была школа. Две школы: в Витуше и в соседнем селе Напольном. После окончания школы дети умели читать, писать, знали арифметику и самые главные моменты русской истории. Девочки учились вышивать и шить, мальчики — ремеслам. Наиболее одаренных детей после трех лет обучения направляли в ремесленное или в учительское училища.

Я очень люблю показывать письмо одного крестьянина, которое я получила уже тут, в Америке, из Израиля. Восемь страниц, написанных мелким, твердым, хорошим почерком. И с «ять» и твердым знаком, как я сама сейчас не могла бы написать. Он писал: «...Вы были так просты, я помню, как Вы сами церковь ко дню Пасхи украшали. Все мы Вас очень полюбили, а более всего за то, что и сам князь под вашим влиянием лучше стал, стал тоже прост и близок к нам, и ходить стал в церковь часто и беседовать с крестьянами... Я все время думал, что же сделалось с нашими князем и княгиней, живы ли они и где теперь. И вот теперь буду молиться о здравии вашего сиятельства». Я берегу это письмо, для детей моих.

Первая, и самая лирическая, глава в книге рассказывает о няне — как можно обойтись без няни в воспоминаниях о помещичьей деревенской жизни! Екатерина Кузьминична Букреева была еще из крепостных, вынянчила несколько поколений. Князя Николая Сергеевича она называла «мой выкормок» и очень гордилась им. Тот идеал доброй бабушки, о которой мечтала обделенная материнской лаской девочка, воплотился в этой маленькой круглой старушке в кружевной наколке поверх шелковой шали, вечно сбивавшейся набок.

Часто, особенно летом, вдоль нивы золотой, приезжали гости: друзья и родственники. Стихи в альбом, посвященные Витуше и ее хозяйке, балы у губернского предводителя, где мазурку танцевали под малиновый звон шпор, а княгиня Волконская торговала в киоске шампанским в пользу бедных, как чеховская «Анна на шее». Совершенно бунинская история некой Вареньки, поражавшей всех красотой и элегантностью в своем светло-сиреневом платье, с большим сиреневым муаровым поясом. В церковь Варенька, ко всеобщему удивлению и осуждению, приходила не раньше Херувимской. И кто бы мог тогда подумать, что во время революции Варенька пострижется в монахини и Наталья Петровна встретит ее в Америке игуменьей.

И еще в Витуше росла знаменитая клубника, большая, белая и с ананасовым вкусом. Я такой больше нигде не видела. Ягода была не только невероятно вкусная, но и историческая. Клубнику называли скобелевской, потому что первые кустики были посажены в Витуше знаменитым героем турецкой кампании генералом Скобелевым. Скобелев был влюблен в старшую сестру моего будущего мужа Катю. Сделал предложение, но отец отказал, потому что Скобелев был разведен.

Наталья Петровна пишет и рассказывает о помещичьем житье-бытье для своих детей и для благодарных слушателей, а не для будущего ироничного читателя, и не ее вина, что в пересказе эта часть воспоминаний может показаться читателю помесью дворянского гламура с деревенским лубком. Но так они и жили, бесспорно. В клише можно обвинить литературу, несправедливо упрекать реальную жизнь за то, что она слишком похожа на роман.

Но и в первых главах книги молодую княгиню отличают острая и умная наблюдательность, умение анализировать и размышлять. Вчерашняя институтка, несмотря на весь свой идеализм и политическое невежество, замечает то, от чего отмахиваются взрослые мужчины, уверенные в правоте и незыблемости существующего миропорядка. Она видит, что наряду с патриархальной идиллией в деревне существуют и другие, очень непростые отношения двух абсолютно чуждых миров, каким-то чудом умудряющихся веками сосуществовать в таком тесном соседстве. Искренняя религиозность и желание делать добро не отменяют безошибочной женской интуиции: эта чудесная жизнь уютно покоится на пороховой бочке.

Молодая женщина очень быстро поняла, что низкие поклоны и повторение традиционного: «Мы — Ваши, Вы — наши», вовсе не означает отсут­ствие ножа за пазухой.

Я знала, что, если я отказывала в просьбе, с моей точки зрения неразумной, крестьяне уходили прочь c затаенным чувством недоброжелательства: если же я давала то, что они просили, то на меня смотрели как на простушку, которую очень легко одурачить. Сначала я очень рвалась помогать всем. Выдавать сено, ремонтировать избу. И была уверена, что меня за это любили. А оказалось, что меня считали просто юродивой. А моего мужа любили и уважали, и говорили так: «Наш князь сидит на правой стороне у царя и говорит царю, что нужно делать». Но и у такой любви была своя опасная сторона. Когда был воинский набор и какая-нибудь семья просила не брать сына, а приходилось его брать по закону, тогда любовь оборачивалась ненавистью. «Ах так, князь не хочет помочь, он царю не сказал».

Чувство полного нашего одиночества среди толпы людей, которых мы были не способны понять, наполняло меня порой ужасом. Особенно четко ощущение опасности приходило в церкви. Мы стояли отдельно от крестьян, на ступеньку выше. И когда я видела море склоненных голов перед собой, я чувствовала, что это наше возвышение опирается на очень зыбкий фундамент. Очень немного усилий потребуется, чтобы скрытая горечь этих сердец выплеснулась на поверхность. И тогда за считанные секунды нас сметет с лица земли вместе со всеми нашими благими намерениями.

Мои опасения вызывали смех и шутки на мой счет в семье, большинство верили в преданность крестьян и не считали возможным повторение революции.

Наталья Петровна очень скупо делится подробностями своей семейной жизни, но по нескольким жанровым сценкам, приведенным ею, видно, что князь Николай Сергеевич был человеком властным и, что называется, старой закалки.

Порой мне приходилось присутствовать при сценах, которые мне казались ненормальными и даже возмутительными. Приходила крестьянка, в синяках и кровоподтеках, умоляя защитить ее от мужа, который пьет и угрожает забить до смерти. Ситуация была деликатная. Женщина, конечно, заслуживала жалости, но крестьянин имел право возмутиться против нашего вмешательства в их личную жизнь. Баба продолжала рыдать и умолять о справедливом суде. Преступника приводили. Здоровый молодой мужик понуро стоял перед нами, отводя глаза в сторону. Соломонов суд начинался.

— Он тебя бьет, Марья? — спрашивал мой муж бабу.

— Бьет, батюшка барин, бьет, всю душу из меня вытряс, изверг!

— Так что же ты ему сдачи не дашь?

— Да где ж мне, батюшка, справиться с ним, он вон черт какой здоровый!

— Ну, тогда я за тебя дам ему сдачи.

И мужик отлетал в сторону от хорошей затрещины.

Баба уходила довольная правосудием, мужик хмуро плелся сзади, теребя в руках шапку.

Я, возмущенная и расстроенная, упрекала мужа, пытаясь убедить его в невозможности такого обращения, но — увы! — каждый раз жизнь доказывала мою неправоту.

На следующий день мужик появлялся в усадьбе вполне пристыженный, благодарил за «науку» и просил нанять его на работу. И действительно, жалобы редко повторялись. Больше всего меня поражало в этих историях то, что крестьяне после хвастались полученной оплеухой и называли себя «князевыми крестниками».

Мне рассказывали семейную легенду про беспорядки 1905 года в Витуше. Мы еще не были тогда женаты. Когда Николай Сергеевич приехал в имение, ему доложили, что собралась толпа мужиков, в шапках, курят папиросы. И требуют князя. Он вышел на крыльцо. Зычным голосом крикнул: «Шапки долой!» К удивлению испуганной дворни, мужики сняли шапки и бросили папиросы. Князь им сказал: «Вы знаете, что я в Бога верю? Ну так вот. Если у меня где-нибудь на усадьбе что-нибудь загорится, так я даю вам клятву, вот сейчас вот крещусь перед Богом и на мою церковь, что я с четырех сторон сам запалю Витушу. Поняли? Ну, расходитесь с Богом». Они разошлись, и все было спокойно. Смиряли в соседних имениях. У нас, когда приехали казаки, нечего было смирять, все было спокойно.

Сходство с семейными взаимоотношениями Николая Ростова и княжны Марьи, со спасением княжны от мужиков в Богучарове налицо. Ра­зумеется, у Толстого все намного глубже и сложнее. Рассказы Натальи Петровны тяготеют к апокрифу и анекдоту. Интересны здесь не столько сюжеты, сколько отношение к ним совсем еще юной женщины: ее откровенность, честность, неприятие лицемерия.

Я была растеряна, я не могла решить для себя, как же надо вести себя с крестьянами. Сострадание, сочувствие мало-помалу уходили из сердца. А также уважение и искренность. Я продолжала выполнять все мои обязанности, но уже не с тем пылом и интересом, больше из чувства долга. И это было унизительно — жить в таком взаимном предательстве. С одной стороны, крестьяне с их лицемерной преданностью. С другой — я, искусственно раздувающая в себе угасающие искры доброго чувства.

Наступил 1914 год. Еще свежа была память о Русско-японской войне, и вот война с Германией, очередная бойня под флагом патриотизма. В деревне появились бродячие агитаторы, как называли их мужики. Красноречие их поначалу особого успеха не имело, зато большой политической убедительностью в деревне всегда обладала водка.

Одну из наших ферм подожгли несколько недель спустя после объявления войны. Пастухи, пойманные на месте преступления, сознались, что водку им привез кто-то из города. Ущерб был огромный, стадо, зерно, постройки — все сгорело, много людей потеряло работу, на месте фермы были обгоревшие развалины и груда пепла. Так все это и началось.

...Осенью того же года мой муж, как предводитель Дворянского собрания, поехал в Рязань встречать государя, навестившего нашу губернию. Я не могла его сопровождать, поскольку болел ребенок, и я осталась одна в поместье. Вечером, когда я сидела с малышом на руках, вбежал лакей, белый от ужаса, и закричал: «Горим!» Толпа глазела на пожар, не делая ни малейших попыток потушить его... Не было ни малейшего сомнения, что это опять поджог.

Наталье Петровне удалось дозвониться до мужа, его нашли на железнодорожной станции, но князю было не до домашних проблем, он был на государевой службе: «Разбирайся сама, я вернуться не могу», — коротко сказал Николай Сергеевич и повесил трубку. К счастью, ни люди, ни животные, ни дом в этот раз не пострадали. Сгорели молотилка, два амбара, прибыла полиция, пожар потушили.

Но с того дня я потеряла покой и остатки моего доверия к крестьянам и настояла на том, чтобы на зиму уехать в Петербург. Почти каждый день стали приходить анонимные письма с угрозами в таком роде: «Здравствуйте, прощайте и нас не забывайте. Скорее уезжайте, а то на могиле князя мы устроим танцы».

И все же даже летом семнадцатого года невозможно было представить, что это последнее лето Волконских в деревне и им не суждено будет больше увидеть Витушу.

Революция

Начало Февральской революции совпало с семейным горем Волконских: 27 февраля в Царском Селе хоронили старшую сестру князя Николая Сергеевича. Ту самую Катю Волконскую, которой отец не позволил выйти замуж за генерала Скобелева. Она стала женой другого генерала, Георгия Александровича Мина, командира Семеновского полка, жестоко подавившего московское восстание 1905 года. Это он отдал печально знаменитый приказ: «Арестованных не иметь, действовать беспощадно». Вскоре после московских событий генерал был убит на станции Новый Петергоф несколькими выстрелами в спину эсеркой Зинаидой Коноплянниковой.

Жорж своей жизнью заплатил за усмирение Москвы. Они сидели на скамейке и ждали поезда. Охраны тогда даже у генералов не было... Катя схватила террористку, та кричала: «Оставьте меня, у меня бомба, мы взорвемся!» Катя говорила: «Ну что ж, взорвемся, так вместе». Прибежала полиция, убийцу арестовали. На панихиде был государь. Он подошел к Кате, поцеловал ей руку и сказал: «Екатерина Сергеевна, ваше горе — мое горе и горе всей России. Что я могу для вас сделать в память вашего мужа?» Катя ответила: «Ваше императорское величество, разрешите мне навестить Коноплянникову в тюрьме и обещайте мне, что ее не сошлют в Сибирь». Царь обещал, и так было исполнено.

Эта семейная версия событий довольно сомнительна. Не знаю, существовали ли в действительности христианская просьба о милосердии к убийце мужа и благородное обещание царя, но судьба террористки известна. Коноплянникову не сослали в Сибирь, ее повесили в августе 1906 года в Шлиссельбурге.

Возвращаясь с похорон в Петроград, Волконские увидели толпы людей на улицах.

Мы уже получали угрожающие письма, сейчас мы впервые увидели угрожающие лица и услышали угрозы в свой адрес.

...В день, когда был опубликован манифест об отречении государя, я впервые осмелилась выйти на улицу. Требовалось забрать деньги из