Живопись

Коллекционер

В галерею, открытую при детской и юношеской библиотеке города Санкт-Петербурга, вошел мужчина лет сорока пяти, среднего возраста, холеный, крепкотелый, несколько развязный, как это бывает у тех, кто претендует на исключительность своей персоны и соответственное обхождение. Вошел он в сопровождении двух молодых людей в черных костюмах. У одного в руках была портативная рация, которую он то и дело подносил к уху, как бы желая убедиться, что она работает, а другой остановился в дверях с явным намерением закрыть доступ в помещение кому бы то ни было.

Ничего не говоря вставшей ему навстречу пожилой даме, представившейся директором библиотеки, а заодно и галереи, пропустив мимо ушей ее фамилию, имя и отчество, он остановился в центре помещения, стены которого были увешаны картинами молодых питерских художников, и стал рассматривать полотна с видом знатока.

Хозяйка галереи (назовем ее Софьей Михайловной), человек тонкого склада души и большого опыта в общении с людьми, уловив запах дорогих мужских духов и властную самоуверенность вошедшего, сразу поняла, что говорить ей больше ничего не надо, и скромно отошла в сторонку, пытаясь угадать, кто бы это мог быть. Депутат городской думы, член правительства, доверенное лицо губернатора, который был неравнодушен к живописи, или же... какой-нибудь главарь преступной группировки? Скажем, охтинской или курганской, а может быть, — свят, свят, пронеси, Господи! — тамбовской, бившейся с «питерскими» за криминальное первенство в Северной Пальмире? Коренная ленинградка, она лично знала многих высокопоставленных особ, не раз имела счастье лицезреть нового мэра и даже говорила с ним, выпрашивая средства на ремонт библиотеки к трехсотлетию города. Как ни странно, просьбу ее удовлетворили и даже позволили открыть выставочный зал, что дало ей право предложить сотрудничество нескольким талантливым ребятам, окончившим «репинку», или же «муху», как сами они окрестили академию художеств и училище имени Мухиной. Принесли свои работы и два друга (пусть это будут Иван С. и Николай Б., чтоб как-то обозначить их в своем рассказе). Иван и Николай в один год поступили в рисовальную школу при академии художеств, оба окончили ее с отличием и поступили в академию. Только Николай ее окончил, а «Ваня» — так любовно называла его Софья Михайловна, поскольку знала его с детства, не защитил диплом, поскольку отбывал трехлетний срок за избиение преподавателя, буквально не дававшего прохода его девушке.

В колонии общего режима, в которой пришлось «мотать срок», Иван все три года заключения писал копии с картин Карла Брюллова — чаще всего заказывали «Всадницу», которая отзывалась в голове вынужденного копииста весьма неблагозвучной рифмой. А еще он «ксерил» Айвазовского и Шишкина для выходивших на волю «братков» и руководства колонии. Наряду с копиями написал уйму портретов, перенося на холст фотографические изображения чьих-то жен, дочерей, любовниц и прочих домочадцев отнюдь не княжеских родов.

Когда он вышел на свободу, уже вовсю шумела перестройка, все стали чем-то торговать и приторговывать, скупать и перепродавать шмотьё, ввозить в голодную страну консервы для собак и кошек, перегонять «из-за бугра» подержанные иномарки и создавать товарищества с ограниченной ответственностью. А там, где с ответственностью было совсем плохо, появлялся рэкет. Целые «бригады» вымогателей.

Вернувшись в родной Питер, Иван отказался от сделанного ему предложения стать барменом или крупье в подпольном казино, а сразу же «забил себе местечко» в скверике у памятника Екатерине II, где образовался рынок местных живописцев, чьи небольшие «видики» охотно покупали иностранцы.

Его товарищ Николай Б. трудился в академии художеств. Преподавал рисунок. Его взяли простым ассистентом с грошовым окладом, но зато теперь он мог писать крупномасштабные полотна на любые темы и не переживать за их сохранность.

Посмотрев несколько его работ, Иван пришел к выводу, что для задуманного им самим цикла больших сюрреалистических картин необходимо иметь мастерскую. Но денег, чтобы арендовать ее или купить, у него не было, да и отец ничем помочь не мог: после известной денежной реформы от его трудовых сбережений остались лишь «рожки да ножки». Ровно на кастрюлю холодца. Любимая девушка, как это часто бывает, сочла Ивана неудачником и вскоре вышла замуж. Теперь она жила в Стокгольме.

Иван, наверное, запил бы, но тут позвонила Софья Михайловна:

— Ваня, милый, я так рада, что ты жив-здоров, что все осталось позади, что ты встречался с Николаем. От него я и узнала, что ты дома.

— Встречался, — согласился Иван, — да что толку? Он в академии, а я нигде. Можно сказать, на улице.

— Не раскисай. Я верю в твой талант. Пиши картины и сдавай мне в галерею.

— А что писать-то? — поинтересовался Иван.

— Что хочешь, — ободрила его Софья Михайловна, — лишь бы написано было с душой. Покупатель пяткой чувствует, где вдохновенный труд, а где поденщина, тупое ремесло.

Иван тут же стал к отцовскому мольберту, выжал краски на палитру и погрузился в работу. Сюжетов в голове роилось множество, и он не мучился их поиском.

Через неделю он принес Софье Михайловне оригинальную работу. Мистический сюрреализм. Холст, масло, пятьдесят на семьдесят. Назвал ее «Кузнечик».

Софья Михайловна долго смотрела на картину, ничего не говоря, лишь подперев щеку рукой.

Иван занервничал и стал дерзить, причем в присущем ему стиле — ассоциативно:

— Я понимаю, мало лежать у ног женщины и постанывать от восхищения, когда надо возбуждать в ней фантазии неописуемого толка и, разумеется, дающие шанс на их осуществление.

Софья Михайловна хорошо знала Ивана и постаралась его успокоить:

— Не обязательно. Все зависит от ее каприза. Хотя сокрытое конечно же пленительнее явного. Когда мечта сбывается, она мгновенно гаснет, а надо, чтоб горела и не сгорала, волшебно красовалась в соцветии звездных лучей.

— В моей картине мечта гаснет или же горит? — Иван сверкнул глазами, требуя ответа.

— Ваня, твоя работа гениальна. Я ничего подобного не видела.

— Так вы ее берете?

— Разумеется, — ответила Софья Михайловна и тут же высвободила место на стене, убрав работу Николая Б. — Колину работу мы пристроим вот сюда, а твой «Кузнечик» будет висеть в центре. Ты сколько хочешь за него?

Иван помялся:

— Триста долларов хотел бы.

И вот теперь перед «Кузнечиком» стоял возможный покупатель с презрительной гримасой на лице и щурил левый глаз, как бы прицеливаясь.

— Сколько?

Софья Михайловна, страшно обиженная столь высокомерным, если не сказать, хамским обращением, сделала вид, что не совсем поняла его вопрос:

— Что «сколько»?

— Сколько стоит этот... ваш... с коленками назад?

— «Кузнечик»? — продолжала «валять дурочку» Софья Михайловна и небрежно махнула рукой. — Сорок тысяч...

— Чего сорок тысяч? — явно недовольный тем, что его не понимают с полуслова, к чему он, видимо, давно привык, покосился незнакомец.

— Сорок тысяч долларов, — с вежливым полупоклоном объявила она цену, завышенную ею самым наглым образом, причем завышенную неосознанно, скорее всего, из озорства, от жгучего желания взять да и «щелкнуть» по носу «новому русскому».

— М-да, — не зная, что сказать, осклабился вошедший и отчего-то глянул на часы. — Однако.

Проговорив «однако», он брезгливо оттопырил губы, отчего усы его встопорщились, а ямочка на подбородке стала глубже.

Софья Михайловна молчала.

Она уже была не рада, что поддалась настроению и, вероятнее всего, отпугнула «клиента», упустила шанс продать картину и тем самым поддержать Ивана материально. Да и морально, конечно, что не менее важно. Ей страстно захотелось превратить все в шутку, назвать истинную цену, хотя о какой истинной цене может идти речь, когда дело касается оригинальной вещи, редкостной по замыслу и исполнительскому мастерству картины? И все же нужно было спасать ситуацию, и она мило улыбнулась, чтобы...

— Я беру ее, — раздался голос незнакомца. — Упакуйте.

Вот тогда Софья Михайловна впервые поняла, что значит «в глазах потемнело и руки затряслись». Сорок тысяч долларов! Это же две двухкомнатные квартиры в Петербурге! В самом центре. С ума можно сойти.

Незнакомец раскрыл кейс, отсчитал нужную сумму и бросил деньги на прилавок:

— Надеюсь, повторов не будет.

— Нет, нет, — заверила его Софья Михайловна, — мы торгуем лишь оригиналами.

Телохранитель с рацией забрал картину и двинулся следом за «боссом» к огромному черному джипу, стоявшему у выхода.

Как только джип отъехал, Софья Михайловна закрылась в своем кабинете, пересчитала доллары, снова поразившись их количеству, подняла с пола обрывок банковской бумажки с цифрой «10 000», долго думала, куда бы ее спрятать, чтоб не обнаружила уборщица, и, не надумав ничего лучше, как изорвать ее на мелкие кусочки, позвонила Ивану:

— Ванечка, ты гений! Приезжай, забирай деньги.

Сначала она хотела отдать ему все двадцать тысяч, отложенные ею в виде гонорара, но, испугавшись, что он — молодой, заводной, неженатый! — их быстро промотает или уедет искать счастья за границей, а это значит, что картин Ивана она больше не увидит, решила купить однокомнатную квартиру в Петербурге, ближе к ее галерее, и оформить на него.

Так будет лучше.

Как решила, так и сделала, выговорив для себя исключительное право выставлять и продавать его картины.

Иван был на седьмом небе от счастья и, находясь в эйфории, опрометчиво женился на длинноногой блондинке, подрабатывавшей моделью в натурном классе академии художеств. И ладно бы только женился, но он на радостях подписал брачный контракт, и вот, прожив с Иваном ровно год и родив девочку, «златоволоска» обвинила его в супружеской измене, прибегнув к ложному свидетельству какой-то вертихвостки, и стала полновластной хозяйкой не только квартиры в центре города, но и семи больших картин, которые нашла кому продать. А тут еще друг Николай, познакомивший Ивана с натурщицей, получил международную премию за свой автопортрет и уехал с выставкой в Нью-Йорк, успев «намахать» за короткое время около сотни эффектных картин. И это страшно уязвило самолюбие Ивана. Он почувствовал себя униженным донельзя. Ведь он же лучше, интересней Николая! Талантливее, если уж на то пошло, непредсказуемее. А это в искусстве гораздо важнее, нежели банальная мастеровитость.

Вот тогда Иван и загулял, скитаясь по съемным углам и мастерским.

Когда заканчивались деньги, он волей-неволей брал в руки кисти и принимался творить. Писал с увлечением, хлёстко, размашисто и отвозил картины Софье Михайловне. Какие-то она выкупала сама, какие-то брала на выставку.

— Ваня, возьми себя в руки. — Она по-матерински увещевала его, словно он, как пятилетний оболтус, сидел перед ней на стуле и болтал ногами. — Не смотри на Николая, он уже у берега, а ты еще в открытом море, тебе надо ставить парус и ловить попутный ветер.

— Ради чего?

— Ради ответственности.

— Перед кем?

— Прежде всего, — внушала она с жаром, — перед самим собой, перед тем даром, которым наградил тебя Господь.

— Да будет вам, Софья Михайловна, — вяло отвечал Иван и вновь куда-то надолго исчезал.

Но картины его продавались, причем по хорошей цене. Софья Михайловна каждой дочери, старшей и младшей, купила по квартире. Старшей, вышедшей замуж за дипкурьера, — в Москве, а младшей — в Петербурге, недалеко от своего дома.

Как-то Иван привез большое полотно: метр сорок на два двадцать. «Затонувший город». По фантастичности сюжета, композиционной цельности и наполненности живописного пространства образами «конца мира» с их тончайшей проработкой, не говоря уже о красоте замысла, картину можно было смело ставить в один ряд со всеми теми, что принято именовать шедеврами.

Софья Михайловна сразу же сделала снимок с нее, напечатала постер и повесила его у себя дома. А картину выставила так, чтоб ее видно было даже с улицы: смотрите, завидуйте... Артистическому «слою» Петербурга хватило двух недель, чтобы о картине Ивана заговорили на всех художественных перекрестках, и толпы зевак потянулись на Невский проспект, в ставшую за крайне малый срок престижной и чрезвычайно модной галерею Софьи Михайловны.

Кого тут только не было и с кем только она не познакомилась! Даже с губернатором любезничала, маленькую лекцию прочла о гениальности «Ванечки», которого она когда-то учила читать по складам, а нынче радуется его творческим успехам.

Многие-многие питерские чины, перебравшиеся позже в правительственные кабинеты Москвы, восхищенно цокали языками, стоя перед картиной Ивана и удерживая себя от непредвиденных трат. Вот если бы им картину подарили...

— Не могу, — уверяла их Софья Михайловна, — не моя вещь, чужая.

Они пожимали плечами, как бы теряясь в догадках, что значит «чужая», и обещали подумать. Все они родились и воспитывались в то время, когда любой руководитель знал: «Все вокруг колхозное, все вокруг мое». Но времена-то поменялись! Плохо ли это? Да, конечно, плохо. Потому что картина «Затонувший город» внезапно исчезла: галерею банально ограбили. Как? Обыкновенно, через черный ход, так называемый «запасный выход». Кто-то отключил сигнализацию. Вернее, она сама не сработала, поскольку с трех до четырех ночи на местной подстанции что-то «полетело» и электричества не было.

Софья Михайловна жутко расстроилась, но Иван лишь усмехнулся: «Плохую лошадь вор не уведет...»

— Все так, все так, Есенин прав, — негодовала Софья Михайловна, — но не до такой же степени!

Прошло, наверное, с полгода после кражи, когда в галерею вновь зашел тот человек, что приобрел «Кузнечика». На этот раз его сопровождали шестеро охранников. Двое остались на улице, двое перекрыли дверь, ведущую в читальный зал, двое придержали шаг и остановились в полуметре от «босса», который был на этот раз еще развязней.

— Что-то я картин Ваньки не вижу, — повертел он головой и как-то гадко ухмыльнулся. — Снова запил?

— Запил? — с фальшивым изумлением откликнулась Софья Михайловна и поспешила уверить неожиданного гостя в обратном: — Иван сейчас много работает, решил устроить выставку. Последнюю его картину...

— Приобрел я, — окоротил ее фразу тот, кого она мысленно назвала Мистером Твистером, поскольку тот держался как настоящий олигарх, владелец «заводов, газет, пароходов» и еще, должно быть, целой армии бандитов. Почему бандитов? Да потому что сериал такой прошел по телевизору: «Бандитский Петербург».

Услышав признание, что последнюю картину Ивана приобрел не кто иной, как этот человек, стоящий перед ней в надменной позе, Софья Михайловна похолодела. Прямо мороз продрал — от головы до пят. Выходит, «Затонувший город» находится в его руках?

— Вы правильно подумали, Софья Михайловна, — с проницательностью ясновидца и непреходящей гримасой превосходства на лице осклабился тот, кого можно было причислить и к налетчикам, и к олигархам. — Последняя работа стала украшением моей коллекции.

«Тоже мне коллекционер, — внутренне вспыхнула Софья Михайловна, почувствовав, как пальцы ее задрожали, а ноги... ног она вообще не чувствовала, словно парализовало. — Бандит с большой дороги, вот ты кто!» Но вместо бичующе резкой, как удар хлыста, обвинительной речи она промямлила, что ей «приятно это слышать».

— Вы на редкость разумная женщина, — счел нужным похвалить ее «коллекционер» и, взяв кейс из рук охранника, выложил на прилавок три пачки долларов. — Здесь ровно столько, чтобы наш Ваня, — Софью Михайловну просто убило это наглое, подчеркнутое «наш»! — купил себе «трешку на Пушкинской и отдавал свои картины только вам. А мои люди будут забирать их. И пусть только попробует ослушаться! — захлопывая кейс, предупредил он строго. — В асфальт закатаю.

— А, простите... — поднесла пальцы к вискам Софья Михайловна, словно пыталась вспомнить что-то чрезвычайно важное, но вылетевшее из головы. — Как я должна к вам обращаться?

— Это так необходимо?

— Думаю, да, — проговорила она тихо и опустила глаза, боясь, что этот «меценат в кавычках», по-другому и не скажешь, заметит в них если не ярость, то презрение.

— В таком случае вот вам моя визитка: «Алфеев Геннадий Васильевич. Президент холдинга “Северный путь”».

— Очень приятно.

— Надеюсь.

Спустя пять лет в залах академии художеств состоялась персональная выставка художника Ивана С. На ней экспонировались семьдесят две его работы, большая часть которых была представлена полотнами, выполненными в технике масляной живописи. К выставке был приурочен роскошный каталог картин, находящихся в частной коллекции устроителя и генерального спонсора выставки Алфеева Г.В., возле которого в день презентации крутились журналисты и телевизионщики.

Сам же Иван грустно стоял в стороне, сцепив руки за спиной, как заключенный на прогулке. Только он, да еще Софья Михайловна знали, что все доходы от продажи каталога, картин и цветных репродукций шли в карман генерального спонсора. На что Иван жил? На жалкое пособие, которое ему выплачивал Алфеев каждый месяц, всякий раз напоминая о деньгах, которые он дал Ивану для покупки мастерской.

P.S. Недавно я видел Ивана в Москве, в ЦДХ. Он сказал, что его спонсора недавно осудили, дали ему пятнадцать лет за попытку убийства совладельца нефтяной компании, с которым он приятельствовал много лет.

— Но живешь ты все там же, на Пушкинской? — осведомился я.

Он помотал головой:

— Отобрали.

— За что?

— За долги. — Иван горько усмехнулся.

— А кто отбирал?

— Люди Алфеева.

Я выразил недоумение, мол, как же так, Алфеев же в тюрьме?

Иван только рукой махнул:

— Он-то в тюрьме, да они на свободе.

Счастливчик

Молодой живописец Аркадий Цуркан, учившийся на пятом курсе ВГИКа и участвовавший в коллективной выставке «независимых художников» на Крымском Валу, сидел на раскладном «рыбацком» стуле возле своих картин и размышлял о том, что его могут вскоре «загрести» в армию. И пусть бы в прежнюю, советскую, а то ведь в ельцинскую, где жуткий беспредел и самая отъявленная «дедовщина». Поэтому и настроение было гнетущее, тоскливое донельзя. Что будет делать без него жена, учившаяся с ним на одном курсе и ожидавшая ребенка? В крайнем случае уедет в Краснодар, к родителям. Какой-никакой, а все же выход. А вот что делать его матери, инвалиду 1-й группы, которая жила в селе под Кишиневом и нуждалась в его помощи, прежде всего материальной? Пенсию назначили ей нищенскую, а цены на продукты и лекарства были сумасшедшие. Хорошо еще, что у него в Москве хоть изредка, но покупали картины и он имел возможность каждый месяц отсылать матери деньги. Но последние недели две его «колокольные» шуты, пьеро и арлекины, с которыми он выставлялся, не находили себе покупателей. Несмотря на их цветущие улыбки, жонглирование игральными картами и лукавое подмигивание публике.

Погруженный в свои тягостные мысли, Аркадий не заметил, что его картины привлекли внимание верзилы с золотой цепью на шее и шрамом на правой щеке, по всей видимости от ожога. Уже одно то, что на нем был пиджак малинового цвета, а рядом с ним стояли два мордоворота в «олимпийках» и адидасовских тапочках, на марафонца он ничуть не походил. Больше смахивал на бригадира рэкетменов, как называли в прессе тех, кто собирал дань с торгашеского люда.

— Братан, твоя лепнина? — выставив мизинец и указательный палец, указал верзила на картины. При этом он посмотрел на Аркадия так, что тому сразу захотелось отказаться: и от картин, и от своего имени.

— Мои, — подтвердил он, вставая с низенького стула и глядя на проносящиеся по Садовому кольцу машины.

— Дорогие?

— А какая вас интересует? — вопросом на вопрос и вместе с тем с почтительной улыбкой откликнулся Аркадий, не рискуя встретиться глазами ни с «бригадиром», ни с его дружками.

— Вот эта. — Обладатель золотой цепи указал на картину с двумя черными воронами, прикованными цепью к птичьей клетке, в которой томился король.

— Семьсот долларов, — как можно вежливее произнес Аркадий. Эту картину он считал центральной в своей экспозиции и, честно говоря, не собирался ее продавать. Хотя, если возьмут за эту цену, он конечно же отдаст. Деньги позарез нужны, чтоб «откосить» от армии.

— А чё так дорого?

— Для выставки готовлю, — привычно ответил Аркадий, не собираясь читать лекцию по рыночному ценообразованию и подлинной стоимости произведений искусства.

— Где? — полюбопытствовал верзила. — В Третьяковке?

— Для начала в ЦДХ, — скромно ответил Цуркан и пожалел, что не поддел под куртку свитер: то и дело налетал ветер.

— Понятно. А эта?

На картине, значительно меньшей по размеру, чем та, о которой только что шла речь, был изображен карточный шулер в шутовской одежде. Картина так и называлась — «Шулер». Шут-пройдоха, плут и обманщик.

— Эта триста, — поёжился от холода Аркадий и, заметив пыль на раме, аккуратно протер ее тряпкой, всем своим видом показывая, что работа дорогая и тот, кто интересуется ею, вряд ли способен выложить за нее требуемую сумму.

Каково же было его удивление, когда он услышал:

— Заверни.

Аркадий скомкал тряпку, уторкал ее в задний карман брюк и, сняв «Шулера» с треноги, обернул его плотной почтовой бумагой. Затем перевязал шпагатом:

— Пожалуйста.

— О’кей, — сказал «малиновый пиджак» и велел Аркадию привезти картину с сидящим в клетке королем в гостиницу «Украина», в шестьсот четырнадцатый номер, к семи часам вечера. — Там мы с тобой и рассчитаемся, — уточнил он.

И столько было «ласки» в его голосе, столько искренней заботы, что у Аркадия мурашки побежали по спине.

«Вот влип так влип», — подумал он, стоя с пустыми руками и подозревая, что его ограбили средь бела дня ни за понюшку табаку.

— Ни денег, ни картины, — пожаловался он соседу по уличному вернисажу, такому же, как и он сам, художнику, но только пейзажисту, и рассказал о предстоящем визите.

— Честно говоря, побаиваюсь ехать.

— Так и не езжай.

— Да жаба душит.

Вечером, нагруженный картинами, треногой и рулоном упаковочной бумаги, Аркадий толкнул стеклянную дверь гостиницы, предъявил на входе паспорт, поднялся на шестой этаж и с замиранием сердца — что-то будет? — постучал в дверь нужного ему номера. И в тот момент, когда она открылась, ничего ему так не хотелось, как тотчас дать дёру. То, что он увидел, заставило его оторопеть и всерьез испугаться. Не то было страшно, что дверь ему открыл полуодетый амбал с левой рукой на перевязи, а то, что в правой руке он держал пистолет, причем держал не так, чтобы колоть им орехи.

— Ты кто? — Он больно ткнул Аркадия в живот, и тот испуганно стал пятиться.

— Художник.

— Какой еще, на хрен, художник? — отступил от порога амбал, обращаясь не столько к Аркадию, сколько к тем, кто находился в комнате: к черноволосому крепышу, вооруженному короткоствольным автоматом, и трем парням, сидевшим на застеленной кровати в напряженных позах.

— Мне сказали... — начал было объяснять Аркадий, но крепыш цепко ухватил его за отворот куртки и резко дернул на себя:

— Щас разберемся!

Дверь за Аркадием захлопнулась, и пять пар изучающих глаз сошлись на его жалкой персоне. Сам же он увидел несколько больших спортивных сумок, доверху набитых долларами и даже ничем не прикрытых.

Черноволосый быстро обыскал Аркадия и, не найдя ничего подозрительного — ни оружия, ни рации, один лишь студенческий билет да раздвижной треножник, — стал рассматривать картины.

Другие встали за его спиной и принялись обмениваться впечатлением. Судя по репликам, «лепнина» им понравилась.

— Чувак, а ты и впрямь художник!

— В натуре.

— Без балды.

Аркадий вежливо ответил:

— Стараюсь.

Амбал с забинтованной рукой сунул пистолет за пояс и недовольно поморщился:

— Так чё ты здесь хотел? Рассказывай.

Пришлось вкратце объяснить, так, мол, и так, принес картину.

— Пургу гонит, — заметил белобрысый парень, вертя в руках колоду карт. — По роже вижу.

— И чё, скажи, нам с тобой делать? — развалившись в кресле, задался вопросом крепыш, который походил на старшего. — Ты нам, лепила, всю малину обрезал. Хату засветил.

— Как засветил? — приподнял плечи Аркадий, всем своим видом показывая, что у него и в мыслях не было вредить столь уважаемому обществу.

— Да так, — подал голос амбал и сел в другое кресло. — Нам придется сваливать отсюда, а делать этого не хочется.

— Если его завалить, то и сваливать не надо, — будничным тоном предложил парень с бритым черепом и, привставая с кровати, щелкнул кнопочным ножом.

— Разве что так, — придерживая раненую руку, согласился с ним амбал и подмигнул Аркадию. — Согласен?

«Господи, — мысленно простонал Аркадий, — спаси и помилуй!»

Он уже не знал, как выбраться живым из этой западни, и, кажется, согласен был на все, лишь бы его отпустили. Он никому ничего не расскажет — ни про этот гостиничный номер, ни про тех, кто обитает в нем, и вообще уедет из Москвы, если прикажут. Пусть заберут картины, деньги, отберут все, что хотят, он все отдаст и в армию пойдет, только б живым остаться, ноги унести...

И в тот момент, когда перед глазами Аркадия кровожадно оскалилось лезвие, на поясе у крепыша затренькал пейджер. Он прочел сообщение и расслабленно махнул рукой:

— Оставь его пока...

Парень спрятал нож и селезнем, вразвалочку, мол, я хотел как лучше, направился к дружкам, которые играли в карты.

Не успел Аркадий проглотить ком, застрявший у него в горле от пережитого ужаса, как в номер по-хозяйски вошел «малиновый пиджак». Крепыш двинулся к нему, и они обменялись короткими фразами.

— Бабки отбили?

— Отбили.

— Хорошо, — сказал верзила и повернулся к Аркадию. — Принес?

Аркадий утвердительно кивнул, и ему было позволено забрать свои вещи.

— Картину оставь, а сам подожди в коридоре.

Ждать пришлось недолго, минут десять, но они показались Аркадию вечностью. Он все еще не верил, что его визит вот-вот закончится и он покинет злополучную гостиницу. Наконец его покровитель прикрыл за собой дверь и, вручая деньги, шепнул на ухо:

— Прячь скорее, чтобы мои не видели. Они не привыкли к тому, что я плачу. Я обычно отбираю.

Чувствительный хлопок по плечу как бы освобождал Аркадия от благодарственного словоизлияния. Да он и не нашелся бы, наверно, что сказать, от нахлынувшего счастья. Пересчитав в лифте деньги — целую тысячу «баксов», — Аркадий с облегчением вздохнул и возбужденно подумал, что он теперь и матери поможет, и от армии откупится, и все у него будет хорошо. Ведь он живой, и, значит, слава Богу!

Сила искусства

Идет, идет человек по городу, по той ли Крымской набережной, видит длинный ряд картин «уличных» художников, останавливается перед одной из них и неожиданно, как для окружающих, так и, по всей видимости, самого себя, бухается на колени и, вскинув руки, в экзальтации вопит: «Вот то, чему есть смысл поклоняться!»

— Как называется этот шедевр? — все так же стоя на коленях, интересуется он у художника и, услышав в ответ «Счастливый джокер», восклицает: — Супер!

Затем встает с колен и как ни в чем не бывало продолжает свое шествие.

А что там на картине? Образ карточного шута, сидящего на кафельном полу и откровенно радующегося тому, что ему выпали — к неслыханной удаче! — три вожделенные карты, три туза, один из которых червовый — красный, символизирующий сердце человека, исполненное страсти и любви.

Проходит месяц или три, а может, и полгода — кто бы их считал? — ясным летним утром около этой картины останавливается молодой человек лет двадцати семи, от силы тридцати, худой, невзрачный, внешне угловатый, и, не торгуясь, только убедившись, что отдает деньги не «барыге», а художнику, приобретает «Счастливого джокера».

Какое-то время он держит его в своих руках, явно любуясь, и, убедившись в том, что деньги отданы не зря, идет к машине и кладет картину на переднее сиденье, рядом с водительским местом. Нет, у него не черный «мерседес» и не крутой «бумер», что было бы вполне резонно, учитывая ту сумму, которую он «отчехлил художнику», — обыкновенная «девятка» цвета морской волны. Глянув на часы, он садится в машину, но, вместо того чтобы повернуть ключ в замке зажигания, завести двигатель и ехать по своим делам, опускает боковое стекло и окликает художника:

— Можно тебя на минутку?

Художник не намного старше покупателя, поэтому воспринимает его «тыканье» спокойно.

— Есть вопросы? — подходит он к нему и наклоняет голову, интересуясь.

— Нет, — отвечает владелец «девятки» и доверительно шепчет: — Хочешь, я научу тебя выигрывать сто баксов в казино? Вся фишка в том...

— Мне этого не надо, — защитно выставив ладонь, отказывается художник. — Всех денег так и так не соберешь.

— А ты что, не хочешь жить богато?

Художник слегка морщится:

— Может, мой ответ и удивит, но это так.

Покупатель недоумевает и слышит уточнение:

— Я хочу жить достойно.

Владелец «девятки» кладет руки на баранку, понимающе кивает и с затаенной болью признается:

— У меня так жить не получается. Настучать кому-нибудь по голове — это пожалуйста, а чтобы жизнь свою наладить, не выходит. Мне двадцать семь, три ходки в зону, ни родных, ни близких.

— А друзья? — сочувствует ему художник, замечая воровские «перстни» на его левой руке.

— Ты чё, братан? — Вопрос сопровождается усмешкой, в которой и сарказм, и горечь, и обида. — В нашем мире друзей нет, одни подельники.

— Я слышал, финны нанимают лес валить, платят прилично, — не зная, что сказать, что посоветовать, говорит художник. Ему искренне жаль человека, оступившегося в жизни и не знающего, как исправить ситуацию.

— Здоровья нет, — отвечает ему парень и сокрушенно поясняет: — Мне менты почки отбили.<