Жизнь начерно

Увидеть Париж...

Лидия Васильевна всю жизнь мечтала поехать в Париж. Но денег не было. Да и времени тоже. Сначала в одиночку растила сына, потом помогала брату после тюрьмы, в прошлом году похоронила мать, исчерпав все свои сбережения. Из редакции, где она работала корректором, ее сократили. В силу возраста нигде уже не брали, а пенсионный рубеж отодвинули на пять лет. Пришлось устроиться в бутик уборщицей. Убирала Лидия Васильевна поздними вечерами, чтобы не столкнуться со знакомыми: все ж с двумя высшими образованиями работать уборщицей было как-то неловко.

А в Париж хотелось по-прежнему, даже еще сильнее. Это желание обострялось вечерами, когда все дела были переделаны, а до уборки оставался час-другой времени. Она садилась за книгу, но почти не читала, то и дело отвлекаясь на посторонние мысли. Те уносили ее далеко от дома, под сень ржавых каштанов, на берега Сены, обретали запахи лаванды и кофе, вкус круассанов, звуки аккордеона... Лидия Васильевна захлопывала том и долго сидела с прикрытыми глазами, пока не возвращалась обратно: смолкал аккордеон, таяли запахи и видения. Только легкий флёр оставался.

По весне Лидия Васильевна решила, что тянуть больше нельзя, и приступила к делу. Закрыла в банке скромный депозит, купила авиабилеты и забронировала с помощью племянницы комнату с общей кухней на бульваре де Бельвиль. Место удобное: рядом метро, супермаркет, автостанция. Хозяйка квартиры Катрин работала гидом и целыми днями была занята туристами — так что особого стеснения совместное проживание не доставит ни хозяйке, ни гостье.

Вскоре виза была готова, новый чемоданчик на колесах ждал в прихожей. Оформив отпуск без содержания, Лидия подстриглась, купила новую сумку и вот уже взволнованная сидела в зале ожидания Домодедова.

Стерильный, похожий на гигантский аквариум аэропорт жил отдельной, незнакомой Лидии Васильевне жизнью, которая была для нее уже, по сути, путешествием. Мимо проплывали роскошные девы в шлейфе неземных ароматов, носильщики толкали за ними тележки, груженные лаковыми чемоданами. Строгие мужчины с благородной проседью, знакомые Лидии Васильевне лишь по рекламе сигар, говорили по телефону, отдавая распоряжения невидимым помощникам. Киношный шейх в острой бородке с гаремом и детьми прошествовал в отворенную специально для него дверь. Шумная толпа под водительством конвоира с флажком штурмовала зону досмотра.

Табло моргнуло — объявили посадку. Пассажиры оживились, а на Лидию Васильевну вдруг навалился страх. Он ледяной рукой сжал горло, облил жаром спину. Неприятное предчувствие застряло под левой ключицей. В гофрированном тоннеле страх достиг апогея. Лидия замедлила шаг, раздумывая, не повернуть ли обратно. Но толпа напирала сзади, и она подчинилась ее беззаботной веселости.

Лайнер дрогнул металлическим телом и лениво пополз к взлетной полосе. Гул двигателей превратился в протяжный вой. Тяжелая махина рванула с места, разогналась и отделилась от бетонной тверди, оставив под крылом заштопанную цветными заплатками землю. Лидия Васильевна перекрестилась и, зажмурившись, стала считать. Раз, два, три... Лайнер накренился, заложив вираж. Четыре, пять... Где-то захныкал ребенок, зашуршала газета. Восемь, двадцать, тридцать три... Наконец самолет выровнялся, загудел ровно и монотонно. Мигнули лампочки, защелкали ремни, и потекла обычная полетная жизнь: запахло кофе, покатили тележки с едой, выстроилась очередь в туалет. Бодрый старичок приседал в проходе, разминая затекшие ноги. Дама в розовом делала селфи на фоне иллюминатора. Густо храпел пассажир с повязкой на глазах.

В середине полета самолет тряхнуло, потом еще. Лайнер от кабины до хвоста пробила крупная дрожь. За бортом резко потемнело. С грохотом упал чемодан, за ним скрипичный футляр. Лидия увидела в иллюминаторе пляшущее крыло, завернутое неестественно и страшно, как вывихнутая рука. Стюардессы с приклеенными улыбками успокаивали вцепившихся в кресла людей. Кому-то стало плохо, побежали за аптечкой. Сидевший у прохода мсье побледнел и вытащил чётки. Самолет бросало из стороны в сторону, сквозь фиолетовые тучи просвечивали зарницы. Когда после очередной встряски сверху вывалились кислородные маски, испугались даже самые храбрые. «Всё, не долечу!» — подумала Лидия Васильевна и приготовилась умирать. Стоило всю жизнь так рваться в город своей мечты, если смерть подстерегает везде нежданно-негаданно. Видно, не суждено ей увидеть Париж. Судьбу не обманешь!..

Тьма поредела так же внезапно, как и пришла. Косые лучи солнца осветили салон. Самолет дернулся и завис, будто ничего и не было. И только болтавшиеся над головами кислородные маски напоминали о недавнем кошмаре. Командир экипажа извинился за непредвиденные метеоусловия и разрешил отстегнуть ремни. Вскоре все вернулось в привычное русло — люди стали шутить, листать журналы. Возобновили раздачу блюд и напитков. Но Лидии Васильевне кусок в горло не шел. Все происшедшее казалось дурным знамением, несообразным ее светлым мечтам о Париже.

Самолет сел. На ватных ногах Лидия Васильевна спустилась по трапу, прошла лабиринты аэропорта, получила звонкий штамп в паспорт и была уже близка к цели, но дурное знамение начинало сбываться. Она стояла перед терминалом и не могла купить билет, хотя добросовестно изучила инструкцию. Стоило засунуть купюру в прорезь, как автомат брезгливо выплевывал ее обратно. Лидия Васильевна перепробовала все три имеющиеся у нее банкноты — результат тот же. Она вспомнила сомнительных типов, у которых согласилась купить евро, польстившись на выгодный курс. Неужели ее облапошили и подсунули фальшивые купюры?! Что теперь делать? К кому обратиться? Неподалеку маячил полицейский, но Лидия живо представила, как ее арестуют за фальшивые евро. Она и объяснить-то ничего толком не сумеет. Под ложечкой неприятно засосало.

— Какие-то проблемы? — обратился к ней незнакомый мужчина в плаще.

Лидию Васильевну нисколько не удивило, что с ней заговорили по-русски. Удивило другое: как вот так запросто можно вступать в разговор с незнакомыми людьми? Сама она никогда не могла переступить невидимый барьер, отделявший ее личное, уютное и обустроенное пространство от всего остального мира. Но сейчас это не имело значения.

— Не могу билет купить! — пожаловалась Лидия Васильевна. — Кажется, у меня фальшивые евро. Покупала с рук. Автомат не принимает.

— Дайте-ка посмотреть.

Лидия Васильевна недоверчиво взглянула на незнакомца.

— Да не бойтесь, давайте! Можете подержать пока. — Он сунул ей в руки потертый портфель с биркой ручной клади. Помял купюру, посмотрел на просвет.

— Не похоже, что фальшивая. — Мужчина попробовал всучить ее машине, но та снова не приняла. — Знаете, такое иногда бывает, когда новые банкноты. Ладно, давайте с карточки оплатим, — предложил он.

— У меня нет карточки, — потупилась Лидия Васильевна.

— Нет карточки?! — Мсье был крайне удивлен. — Тогда я просто куплю вам билет. — Он выудил из кармана бумажник.

— Что вы, нет-нет! — запротестовала Лидия Васильевна. — Я не возьму.

— Что же, так и будете здесь стоять? — усмехнулся мужчина.

Лидия Васильевна решительно сняла с руки скромное серебряное колечко.

— Вот, купите у меня это! — Она протянула украшение незнакомцу.

— Вы шутите? — ошеломленно произнес тот, но, встретившись с ней взглядом, понял, что нет. — Ладно, давайте сделаем так: я подвезу вас до ближайшего банка, там разменяем ваши купюры, а потом, если хотите, доставлю вас куда надо. Только ни колец, ни серег не приму. Договорились?

Лидия Васильевна согласилась. Положение было безвыходным, а мсье предложил вполне достойный выход. И она пошла вслед за незнакомцем.

— Вы впервые в Париже? — спросил он, открывая перед ней дверцу машины.

— Да. И вообще за границей в первый раз.

— Ясно. Тогда наслаждайтесь! — Он включил негромко радио.

Салон наполнился мягкими переборами аккордеона, которые столько лет чудились Лидии Васильевне в мечтах о Париже. Автомобиль несся по вечернему, полному огней городу любви. Лидия Васильевна следила за сменой картинок, знакомых ей по фотографиям, но восхищаться уже не было сил. Слишком долгая дорога. Слишком много испытаний.

Вскоре машина остановилась возле банка, деньги благополучно разменяли. Купюры были настоящими, только слишком новыми. А вообще, в Париже давно никто не рассчитывается наличными.

Когда через четверть часа автомобиль затормозил у ворот нужного дома, Лидия Васильевна попыталась расплатиться с незнакомцем, но тот лишь замахал руками, посоветовал ей завести карточку и не бродить одной по ночам в этом районе.

— Счастливого знакомства с Парижем! — Мсье махнул рукой и исчез навсегда из жизни Лидии Васильевны, так и оставшись безымянным незнакомцем.

Это была окраина Парижа, двадцатый округ. Вечер мягко окутал сумраком пустынную улицу. Озираясь по сторонам, Лидия Васильевна набрала код, торопливо затворила за собой тяжелые ворота и очутилась в гулком дворике, испещренном поверху бельевыми веревками. В условленном месте среди зарослей олеандра отыскала настенную шкатулку, ввела шестизначный шифр — ключ упал к ней в ладонь.

Тугая дверь подъезда. Скрипучая лестница винтом. Заветная дверь с цифрой 18 на последнем этаже. Лидия Васильевна повернула ключ и оказалась в тесной, уставленной коробками прихожей. Дома никого не было. Она освободила натруженные ноги из туфель и с наслаждением ощутила мягкое прикосновение ковра. Приехала.

В кухне на столе ее ждала бутылка вина и покрытая стеклянным куполом тарелка с сыром. Рядом лежала записка: «Добро пожаловать! Буду поздно. Катрин».

На следующий день все происшедшее накануне показалось Лидии Васильевне дурным сном. Париж закружил ее в водовороте уличного вальса, каштановых аллей, речных трамвайчиков, мостов, цветов, арок, багетов. Ароматы кофе и лаванды, переборы аккордеона воплотились наяву. Как и божественный вкус круассанов — когда поутру Лидия вошла в залитую солнцем кухню, вместо вина и сыра стояли кофейник и корзинка свежей выпечки, припорошенной сладкой пудрой. Возле розетки с джемом белела новая записка: «Доброе утро! Сливки в холодильнике. Катрин».

И Лидия Васильевна гуляла по Парижу весь день, забыв о часах, о стертой пятке, обо всех своих страхах и страданиях прошлой жизни. Она упивалась ощущением замершего времени, восторгом сбывшейся мечты. И было неважно — что было раньше и что будет потом. Она в Париже!

Вечером по дороге домой Лидия Васильевна купила продуктов и приготовила для неуловимой Катрин русские блины — толстые, ноздреватые, с золотистым припеком, к ним добавила специально привезенную из России баночку икры. Ей хотелось порадовать хозяйку, но Катрин к ужину не явилась. Соседняя с гостевой комната была по-прежнему закрыта, тапочки стояли на половике ровно, как и вчера. Ничего, кроме записок, не обнаруживало присутствия хозяйки в доме.

Назавтра все повторилось, только вместе с запиской: «Спасибо за блины, они восхитительны! Пластырь — в аптечке, мини-термос — в шкафу», лежала схема пешего маршрута от Лувра до Эйфелевой башни, расписанная специально для Лидии Васильевны с мельчайшими подробностями. На другой день были мосты Сены. Потом Булонский лес. Затем квартал Маре...

На Монмартре, куда Лидия Васильевна отправилась в надежде купить хотя бы самую маленькую картину, но непременно из рук уличного художника, с ней вышла неприлично романтичная история. Лидия медленно брела среди картин, удрученно взирая на цены, когда ее окликнул почтенный мсье в бархатном берете.

— Мадам, не хотите ли портрет? — поинтересовался он на офранцуженном русском.

— У меня нет денег, — простодушно ответила Лидия Васильевна.

— Но у вас интересное лицо, — заметил художник. — Я мог бы нарисовать вас бесплатно. Присаживайтесь. — Он пригласил натурщицу на плетеное кресло в тени каштанов.

— Я не умею позировать, — призналась женщина.

— Просто отдохните, поговорите со мной.

— О чем же мы будем говорить? — Смущенная Лидия присела на краешек кресла.

— Да о чем угодно. — Художник закрепил шершавый лист и принялся набрасывать контуры будущего портрета. — Вот, например, скажите мне, чем вы занимаетесь, где работаете. Вы ведь из России — верно?

Вспомнив работу уборщицы, Лидия Васильевна покраснела, что не ускользнуло от глаз мастера.

— Жаль, что это только набросок. Ваш румянец чудесен. И ваше смущение тоже.

С Лидией Васильевной никто никогда так не разговаривал. В глазах защипало, а в груди, напротив, сделалось щекотно и просторно. Она вдруг ощутила себя легкой, беззаботной тургеневской барышней, нагуливающей аппетит перед чаепитием на веранде. Ну и что, что ей за пятьдесят! Она же в Париже!

Через полчаса портрет был готов. Художник развернул картину лицом — Лидия Васильевна не узнала себя. На нее смотрела совсем другая женщина, лет на двадцать моложе и намного красивее ее.

— На память! — Мсье протянул лист.

В уголке возле автографа красовалась надпись: «Из Парижа с любовью» — банально, но так приятно!

А потом был теплый, жасминовый вечер и легкомысленная расточительность в уличном кафе возле розового дома. Без художника, но с портретом — проложенный папиросной бумагой, тот был бережно свернут и упрятан в тубус, который приложил к подарку мсье. Лидия Васильевна пила кофе, откусывала по крохотному кусочку миндальное пирожное, глядела, как истлевает вечер, истончаются очертания Сакре-Кёр, как люди беспечно бредут по улице Тертр и никто, решительно никто не знает о ее тайне.

До отъезда оставался один день. Катрин так и не появилась. В записках она ссылалась на занятость, упоминала другую квартиру — ту, что ближе к центру, предупреждала о смене погоды, забастовках, меняющих маршруты общественного транспорта. А на кухонном столе то и дело появлялись милые подарки вроде шоколада или букетика вербены. Хозяйка была столь же заботлива, сколь и неуловима. Иногда казалось, что это бесплотный ангел или одетая в плащ-невидимку фея.

Накануне отъезда Катрин посоветовала гостье прогуляться по кладбищу Пер-Лашез, что в нескольких шагах от их квартала. Лидия Васильевна упаковала загодя чемодан и отправилась на последнюю экскурсию.

День стоял ясный, но зябкий. Мокрые от ночного дождя камни, дымные испарения земли придавали ему горький привкус осени. Впрочем, на Пер-Лашез всегда осень. Кладбище было пустынным — в будни здесь редко встретишь людей, разве что таких же любителей уединения. Сверяясь со схемой, Лидия Васильевна пошла искать знаменитые могилы, но очень скоро забыла о своем намерении, а просто любовалась сумрачными надгробиями, печальными скульптурами. Вот уж никогда бы не подумала, что смерть и красота могут так гармонично сочетаться! Тяжелые могильные плиты, отороченные изумрудным мхом, плачущие черным камни, заросшие сонным плющом склепы, патина страдающих ликов... Чужие имена и даты, для кого-то близкие и родные, навевали мысли о тленности бытия и суетности земных страстей. Одни могилы походили на роскошные посмертные дворцы, другие — почти растворились во времени, но были по-своему прекрасны. Красота словно бы примиряла людей со смертью.

Свернув на боковую аллею, Лидия Васильевна увидела впереди фигуру старухи в черном. Она была одна, беспомощно дергала ходунки и не могла сдвинуться с места. Лидия поспешила на помощь — так и есть: одна из ножек рамы застряла в расселине между плитами.

— Я помогу! — Женщина порывисто присела к ногам старухи.

— Русская?! — недоверчиво спросила та.

— Русская, — расплылась в неуместной улыбке Лидия Васильевна.

Это становилось забавным — в Париже ее всюду окружала русская речь, даже здесь, на кладбище.

— Да ты не дергай без толку! Лучше подкрути ножку.

Лидия Васильевна послушно повернула наконечник и вызволила конструкцию из западни. Старуха приняла помощь сухо, как должное, лишь буркнув «мерси!» себе под нос. Они пошли рядом по широкой аллее.

Лидия Васильевна украдкой рассматривала незнакомку: высокая, костистая, с заостренным книзу лицом и выцветшими глазами неопределенного зеленовато-серого оттенка. Крупные серьги с кроваво-красными камнями оттягивали сморщенные мочки. Пергаментные щеки, надменно поджатые губы. Чудная шляпа на ленте, вмещающая на своих полях целое жизнеописание с пасторальными букетиками, колосьями, гроздьями ягод, гнездами и птичками — все такое же выцветшее, как и глаза ее обладательницы.

— Приезжая, — утвердительно произнесла старуха, тяжело переставляя раму. — Откуда?

— Из России.

— Знамо дело из России. Откуда? Россия большая.

— Из Калуги.

Старуха удовлетворенно качнула головой и остановилась возле большого пня в оборках лишайника. Она сняла перчатки — на скрюченных подагрой пальцах блеснули кольца, — вытащила из ридикюля булку и раскрошила ее — тут же на пень слетелись птицы.

— Замужем? — Старуха медленно двинулась дальше, цокая ходунками.

— В разводе.

— Дети?

— Взрослый сын. Женат уже.

— Вместе живете?

— Нет. Он в Новосибирске.

— Скучаешь?

— Привыкла.

Небо покрылось рябью. Мимо них на мотороллере проехал работник кладбища с метлой, приветствовав старуху в шляпе как давнюю знакомую. Та ответила ему еле заметным кивком.

— А что в Париже делаешь?

— Ничего особенного, — пожала плечами Лидия Васильевна. — Всю жизнь мечтала приехать — и вот приехала. Теперь и умирать не страшно!

Старуха ничего не ответила, только выгнула бровь дугой:

— Работаешь кем?

— Уборщицей в бутике.

— Ишь ты! По тебе не скажешь. — Она окинула спутницу цепким взглядом и улыбнулась уголком рта. — Поди, с высшим образованием?

— Да. С двумя высшими, — уточнила зачем-то женщина.

— Что ж другой работы для тебя не нашлось?

— Возраст такой, что трудно устроиться, — вздохнула Лидия Васильевна. — А так я учителем двадцать лет отработала, потом редактором, корректором.

— Какой же «такой» у тебя возраст? — усмехнулась старуха. — Сорок? Пятьдесят?

— Пятьдесят три.

— Тоже мне возраст. Мне девяносто семь.

Они вышли в просторный сквер, раскинувшийся на холме посреди кладбища. С него как на ладони были видны петляющие аллеи, нагромождения островерхих склепов, толпы каменных изваяний. Каскады лестниц спускались вниз, купы старых каштанов набрасывали густую тень поверх серого бархата и зеленой парчи.

— Давай присядем, я устала, — попросила старуха и поковыляла к лавочке, зависшей над краем обрыва.

Она с трудом уселась на скамейку.

— Вот эти ноги, — она провела по складкам темной материи на коленях, — которые сейчас меня едва держат, выделывали когда-то такие па, что пол-Парижа сбегалось, чтоб увидеть мой канкан. Я была танцовщицей. — Старуха помолчала, устремив блеклый зеленоватый взгляд вдаль. — Это у нас фамильное. Мать до войны танцевала в труппе Дягилева. Когда в 44-м в Париже снова открылся «Мулен Руж», я пришла туда одной из первых.

Лидия Васильевна сидела не шелохнувшись, завороженная рассказом старухи.

— Век танцовщицы недолог, — продолжала та. — Но мне удалось продержаться десять лет. Свой последний канкан я станцевала в 55-м, когда тебя и на свете не было. А через месяц вышла замуж.

Она долго копалась в ветхом ридикюле, прежде чем извлечь на свет старый медальон: на фарфоровой пластине в паутине трещин был изображен мсье в шляпе, с усиками и тростью — ровно такими и представлялись Лидии французы тех лет.

— Мой Пьер, — с нежностью произнесла старуха. — Профессор Сорбонны. Мы объездили с ним всю Европу. Он был старше меня на двадцать три года, но это не помешало нам прожить душа в душу тридцать лет. — Она захлопнула медальон и спрятала обратно в сумку. — Пьер умер в 85-м, с тех пор я одна.

— А дети? — робко спросила Лидия Васильевна.

— Детей Бог не дал, — ответила старуха, кутаясь в шаль.

Поднялся ветер. Рассерженная стая ворон пролетела низко над головами и скрылась за колумбарием.

— С тех пор каждый день я гуляю по Пер-Лашез. Исключая, разумеется, тех дней, что провожу в больнице.

— И что, никого из родни у вас не осталось?

— Одна как перст! — Старуха откинулась на спинку и прикрыла глаза. — Я устала. Не задавай мне больше вопросов.

Лидия Васильевна сидела возле задремавшей старухи и перебирала эпизоды своей жизни. Конечно, ее судьба была не столь яркой и фееричной, как у этой эксцентричной русской парижанки. «Мулен Руж», путешествия по Европе, муж-профессор... Но вот в одиночестве они совпали. Ей хотелось расспросить старуху о том, как живется ей вдали от России, как удалось сохранить таким чистым русский язык, какие книги она читает и была ли знакома с Эдит Пиаф.

Ветер мягко ворошил кроны деревьев, баюкая и оберегая сон старухи. Лидия Васильевна поддалась его дремотному шороху и сама чуть было не уснула. Но, взглянув на часы, поняла, что рассиживаться нет времени. До самолета оставалось несколько часов, а нужно еще собраться. Может, Катрин уже ждет ее дома?

Старуха сидела, откинувшись и приоткрыв рот. Ее руки в перчатках придерживали на животе ридикюль. Воробей, присевший на спинку скамьи, сосредоточенно разглядывал серьги, словно собирался выклевать из них спелые ягоды камней.

— Извините, мадам, мне пора. — Лидия Васильевна коснулась руки старухи — та безвольно упала вдоль тела. — Мадам? — Женщина дотронулась до ее плеча.

Она стала трясти старуху, но сон ее был крепок, очень крепок. От страха у Лидии перехватило дыхание. Она вскочила и побежала по аллее, взывая о помощи, но кладбище оставалось безлюдным. Лидия Васильевна услышала рокот мотора, а потом и увидела давешнего уборщика с метлой.

— Там мадам плохо! — Она потащила его за рукав к скамейке.

Вскоре к скверу подъехали мигающие машины, лужайка заполнилась людьми. Они о чем-то спрашивали Лидию Васильевну, но та ничего не могла понять. Из черного автомобиля, подъехавшего позже других, вышел следователь — Лидия Васильевна с изумлением узнала в нем того самого мсье, что в первый парижский день помог ей разменять деньги.

— Опять влипли в историю? — спросил он серьезно. — Рассказывайте.

И она сбивчиво пересказала ему все, что произошло с ней на кладбище, не забыв упомянуть, что через четыре часа у нее самолет. Мсье задал несколько вопросов, сфотографировал ее паспорт и отпустил.

Лидия Васильевна не помнила, как выбралась с кладбища, как дошла до бульвара де Бельвиль, как оказалась в квартире. Ее без остатка поглотила история старухи, ее тихая, незаметная, красивая смерть.

На кухонном столе лежала записка: «Сожалею, что не смогу тебя проводить. Ключ оставь на столе. Счастливого пути! Катрин». Вот и всё.

Когда самолет отрывался от земли, Лидия Васильевна больше не закрывала глаза и не считала про себя. Ее не пугали ни грозы, ни турбулентные зоны. Что она везла с собой из Парижа? Портрет в тубусе. Засушенную вербену. Бережно собранные записки от Катрин. Память о русских парижанах и о странной старухе с Пер-Лашез...

Спустя две недели на имя Лидии Васильевны пришло заказное письмо со штемпелем Франции. На казенном бланке, составленном на двух языках, было написано:

«Мадам Лидия Васильевна Т., уведомляем Вас о части завещания Екатерины Федоровны де Лакруа (Демидовой), касающейся Вас персонально. Параграф 2, пункт 3: “Серьги с рубином и все украшения, исключая обручальное кольцо (список в приложении 2), а также квартиру, расположенную по адресу: Париж, бульвар де Бельвиль, д. 4, кв. 18, передать в собственность тому, кто проведет со мной последний час моей земной жизни, независимо от степени родства, гражданства и прочих формальных признаков (данное не относится к медицинским работникам, сотрудникам государственных и социальных служб)”.

Для вступления в право наследования надлежит прибыть в Париж лично не позднее 20 октября сего года».

Кроме официальной бумаги, в конверте лежало письмо от следователя:

«Уважаемая Лидия Васильевна!

Считаю необходимым прояснить для Вас некоторые детали. Смерть Е.Ф. Демидовой-де Лакруа наступила естественным образом, врачи констатировали остановку сердца. Завещание было составлено в 2008 году и с тех пор ни разу не менялось. Факт соответствия п. 2.3 завещания подтвержден показаниями служащих кладбища Пер-Лашез, а также записью с камер видеонаблюдения. Дело закрыто.

От себя добавлю: поступок мадам де Лакруа вполне в духе русских парижан. Можете считать это подарком судьбы! Что до меня — рад был знакомству. И позвольте наконец представиться: комиссар Андре Перро, или Андрей Иванович Петров, — на тот случай, если снова увидимся в Париже!»

Чужие письма

Термос был старый, китайский, с дутой стеклянной колбой и расплывшимся от частого мытья драконом. Он сохранился со времен дачных чаепитий, когда на одурманенной зноем и ароматом варенья веранде собиралась вся окрестная детвора, наслышанная о маминых пирожках с вишней. Почему термос, а не чайник? Мама считала, что в термосе крепче заваривается чай и дольше не остывает. А детям было все равно — они приходили на пирожки.

Лида аккуратно отвинтила мятую жестяную крышку, чутко следуя извивам полустертой резьбы, налила до краев чашку с невнятным голубым пятном на месте бывшего василька. Чашка, ровесница термосу, мельхиоровая ложечка с царапинами от гвоздя, которым пятилетняя Лида пыталась отчистить благородную чернь, — эти старые вещи из дома в Каменке были для Лиды тем самым мостиком, что соединяет человека с его прошлым. До Каменки — пять тысяч верст, до детства — треть века вспять...

Лида придвинула к себе коробку свежих, принесенных дежурным писем и стала быстро перебирать конверты, пока не нашла нужный. Знакомый почерк выводил: «Андрею Петровичу Василенко», — и добавлял в скобках: «(Лично в руки)». Но «лично в руки» не получалось: сперва с содержимым конверта должна ознакомиться инспектор Белозерцева, и только потом листок попадал в те самые руки. Лидия была цензором тюремных писем.

Эта редкая профессия досталась Лиде вместе с поздним замужеством. Супруг — Николай Павлович Белозерцев, начальник колонии, человек серьезный и основательный, — не знал, чем занять тоскующую по дому жену. В поселке из общественных мест, кроме тюрьмы, — фельдшерский пункт и почта. Школу закрыли, детей сотрудников колонии возили в райцентр на автобусе. Белозерцевой предлагали место учителя русского и служебную машину, но трястись по ухабам каждый день не позволяло здоровье. Своих детей у Белозерцевых не было. Выдержав без работы полгода, Лидия согласилась читать сочинения — только не школьные, а тюремные. Первое время она по инерции исправляла ошибки, но вскоре научилась не обращать на них внимания. Читать чужие письма было неловко, будто в замочную скважину подглядываешь, но Лида свыклась — однообразие текстов притупило в ней чувство вины. В письмах Белозерцева искала запрещенные темы, зашифрованные в словах и цифрах преступные замыслы, а с некоторых пор и ненормативную лексику (в тюремной переписке запретили употреблять мат — почти одновременно с разрешением использовать его в художественной литературе). Что-то она вымарывала, что-то показывала тюремному психологу, подозрительное передавала в оперативный отдел. Работа давно превратилась в рутину, отвлекающую, впрочем, от круговерти надоедливых мыслей. Но однажды в руки цензора попало странное письмо.

В то утро после ссоры с мужем из-за сбежавшего кофе она молча стерла с плиты бурую лужу, залила доверху старый термос и, отказавшись от машины, пошла на работу пешком.

Сизый, бесснежный ноябрь перекатывал по мерзлой земле сухие листья — уцелевшие обреченно дрожали на ветру, ожидая своей участи. По ту сторону железной дороги хмурился окоченевший без снега лес. Здесь мерзли все. Лида знала: как ни оденься — все равно замерзнешь. Климат такой. Вот и носила с собой термос.

Кивнув дежурному, Белозерцева прошла через КПП, поднялась по гулкой лестнице на второй этаж, открыла ключом выстуженный за ночь кабинет и после первой согревающей чашки чая погрузилась в привычную работу. В одном из писем жена заключенного Телегина бранила мужа за перепрятанные без ее ведома деньги. В другом — дочь жаловалась отцу на жадность отчима. В третьем — «заочная невеста» уговаривала своего «зайчика» потерпеть еще пару месяцев, не подозревая, что у «зайчика» еще две такие невесты в разных городах... Были в тюремных письмах перечни вложенных в посылки вещей, назидания хворающих родственников, требования дать развод и срочно жениться, оповещения о беременности, угрозы и обещания, просьбы и планы «новой жизни» после освобождения.

Отхлебнув из кружки, Лида привычным движением идеально отточенного ножа вскрыла очередной конверт.

«Дорогой Андрюша! Сынок! Я люблю тебя и горжусь тобой! — писала неизвестная мать. — Знай, ты поступил как настоящий мужчина. Твой отец сделал бы так же. Все мы в руках судьбы — твоя сила оказалась фатальной для негодяя. Но если бы ты прошел мимо, возможно, погибла бы та девушка, которую ты защитил. Я молюсь за тебя и прошу Бога простить твой невольный грех. И ты молись, сын».

Лида откинулась на спинку стула — такие письма не попадались ей прежде. Прочла обратный адрес: Белгород. Совсем недалеко от Каменки. Белозерцева стала читать дальше, но уже не так, как остальные письма:

«Сынок, твою тетрадку я нашла и уже переношу первые главы в компьютер. Не очень быстро это у меня получается — зрение плохое, да и руки непослушные стали. Кнопки все время путаю. Ну ничего, приноровлюсь. Ты можешь передавать мне рукопись в письмах, это разрешено. А я буду потихоньку перепечатывать. Не останавливайся, сынок, пиши! Этот год пройдет, жизнь продолжится...»

Белозерцева отложила письмо. Кто может простить человеку все без исключения грехи, включая смертные? Только любящая мать да Господь Бог. А ее, Лиду, и прощать теперь уж некому — мамы нет три года. И самой ей некого прощать...

Она потерла сухие глаза и набрала номер тюремного психолога.

— Федор Николаевич, у вас есть что-нибудь на Василенко из третьего отряда?

— Подождите минутку, сейчас гляну. — В трубке послышалось клацанье клавиш. — Ничего, только первичная беседа была. Василенко Андрей Петрович, 1970 года рождения, 109-я статья, осужден на год. Прибыл к нам две недели назад. Что-то в письмах не так? — В голосе психолога мелькнула озабоченность.

— Нет-нет, в письмах все в порядке. — Белозерцева запнулась, не зная, чем объяснить свой внезапный интерес. — Поговорите лучше с Телегиным, он жену без денег оставил.

— Хорошо, Лидия Сергеевна.

С того самого дня Лидия стала ждать писем. Но конверты летели только в одну сторону. Мать Василенко рассказывала сыну о Сонечке — взрослой, живущей отдельной жизнью дочери, передавала приветы от знакомых и друзей, делилась нехитрыми стариковскими новостями. И всегда приписывала в конце: «Я жду тебя, сынок. Я молюсь за тебя».