Златник

СЕВАСТОПОЛЬСКИЕ ФЬОРДЫ

1. Над Голубой

Злата и Филикс в прежних позах сидели на топчанчике, держа перед собой гаснущее малиновое яблоко, на котором между их пальцами таяли огоньки. Водяной возвышался над ними с горящим фонариком в позе тореадора — со вздернутым одеялом. Дохляк застыл, повернув к ним голову, горделиво опираясь ногой на какую-то железку. Юлий с опущенным пистолетом, поседев вмиг, смотрел на Лесю, которая говорила раздельно:

— Что. Это. Такое.

Она потрогала себя за лицо, и лишь потом в ее голосе и глазах интонационно возник знак вопроса и восклицание: «?!»

Водяной обводил взглядом небо с месяцем и звездами, просторный барабан каменных стен с железными балками и решеткой на дверях и твердо проговорил:

— Однако это Севастополь, 35-я батарея, не может быть.

В его восточных глазах и гримасе лица светился страх, будто бы он только что увидел перед собой натуральную женщину-смерть со стальной косой.

— Все-таки Севастополь! — выдохнула с восторгом Злата. — Получилось. Лучше и придумать нельзя.

— Пусть и не Москва, — согласился Филикс. — Живы.

Злата вскинула лицо к звездам и звонко закричала, перепугав всех вокруг:

— Охрана! Охрана! Сюда! Все сюда! Здесь агенты СБУ из Киева! — Она кричала во все горло: — Охрана! Охрана!

Дохляк попытался закрыть ей рот, но тут же отскочил:

— Ты чего кусаешься, тварь!

На него налетел Филикс и, зажав локтем шею, повалил на землю.

— Сюда! — еще раз крикнула Злата и сплюнула. — Фу, какие руки грязные! Фу!

В отдалении пронзительно рявкнула сирена, и Филикс с Дохляком расползлись в стороны. Сирена еще раз рявкнула и длинно загудела. В небе пролетел луч прожектора. Не прошло и пяти минут, как на холмах вокруг подземной крепости замелькали фонарики, в разных местах послышались голоса. Кто-то совсем близко проговорил в мегафон: «Опять курортники напились и залезли!» Водяной что-то шепнул Дохляку, и тот завопил во всю глотку как пьяный:

— Да, да, мы из санатория! Спасите нас!

Он толкнул локтем в ребра Юлия, и тот прокричал, смущаясь своего крика:

— Мы с курорта! — И тихо прибавил: — Из санатория.

— Артисты! — звонко засмеялась Злата. — Бессовестные. Гады! За пистолет, которым вы нас пугали, вас в тюрьму посадят!

Филикс видел, как Водяной, сидя в тени на каменном выступе, сунул пистолетик Юлия в черную щель в полу. А следом пристроил туда и свой нож.

Леся, забившись в тень, говорила незнакомому ей Водяному:

— Я родила только один раз. Как это все ужасно! Но три аборта! И теперь меня русские убьют.

— Голову отрежут, — поддакнул Водяной.

Юлий сочувственно обнял жену:

— Не зайчаней, что ты! Кому мы нужны! Тут есть люди и поважнее нас.

— Что это все с нами?! — Слезы тряслись в глазах Леси. — Мы же с тобой поклялись, что, если шабаш корпоративный переживем и не заразимся, будем две недели дома сидеть! В масках! В перчатках! Зачем мы пошли москалей ловить?!

— Зато в масках пошли, — ответил Водяной.

— Кто это? Он издевается... А ты поседел в один миг. И в моей женской сущности что-то сломалось. Дохляк нас втянул. А я дура! Но как мы сюда попали? Ка-а-ак? Ведь этого не может быть.

— Аппаратура у московитов такая, — пояснил Водяной, взяв Лесю в темноте за коленку. — Технология новая. Москали изобрели. Раз — и здесь. Квантовый прибор. Так и назад можно... Я понял. Это яблоко зелененькое... Давай яблоко! — глухо рявкнул Водяной, поднявшись из темноты к Злате.

— Будет тебе и яблоко, и тыква, и песик Абрикосик! — пообещала Злата, заталкивая под лежаночку сумку с погасшим яблоком.

— Я помогу! — Леся кинулась к Злате.

Но тут где-то за дверью раздался железный скрежет. Над их головами вспыхнули фонарики.

Водяной остановил Лесю:

— Ты молодец. Потом поможешь. А пока скажи своим мужикам, чтобы помалкивали. Ферштейн?

— Яволь.

— Они молчат, я говорю. О’кей?

— Ферштейн.

Леся смотрела на него мокрыми глазами, она ему верила, но помотала головой отрицательно и вдруг громко зарыдала. Но тут же умолкла, потянула к глазам маску от подбородка и стала расправлять на пальцах разорванные резиновые перчатки.

Железные и решетчатые двери загрохотали, ослепили фонари.

— На выход! — скомандовал кто-то в белом.

За человеком в белом маячили люди с короткими автоматами.

Из бетонного барабана их вели через подземные коридоры и лестницы и вывели в просторный двор музея, где, сверкая красно-синим, стояли полицейские машины. Во дворе стало многолюдно.

Разбирались так.

Водяной, глянув с напором вокруг, энергично развернувшись, бросил:

— Кто старший?

Ему сразу ответили, указав на человека в белом спортивном костюме.

Вытянувшись, Водяной негромко что-то произнес и достал удостоверение. Человек в белом, осветив всего Водяного, внимательно рассмотрел документ, что-то ответил, протянул руку, поздоровались.

— Он врет! — крикнула Злата. — Он главарь киевского гестапо. То есть СБУ! Он нас пистолетом хотел застрелить.

Филикс добавил:

— У него глаза Чингисхана. Он любому голову заморочит!

Человек в белом посмотрел на них и стал что-то говорить в телефон, иногда слушая Водяного, иногда отстраняясь от него и продолжая говорить и слушать.

Их завели в комнату охраны и усадили под окном. Когда Злата захотела повторить, что Водяной это враг, человек в белом успокаивающе поднял ладонь и, не умея читать мыслей, сказал:

— Мы все знаем. Отдыхайте, Злата Мстиславовна. Вам уже не о чем беспокоиться. Опасность позади.

Злата ждала, что их с Филиксом начнут расспрашивать о яблоке и златнике, — почему-то это страшило и казалось важным, — но никто их ни о чем не спрашивал. Военный повертел в руках ее паспорт, посмотрел на штамп прописки и зевнул:

— Все нормально.

Ни чемодан, ни другие их вещи никого не заинтересовали.

Дохляк и Юлий под диктовку Водяного (к которому местные стали вдруг обращаться «товарищ полковник») написали заявления. Дохляк написал и подписал, — не понимая, зачем он это делает, но абсолютно веря электрическим глазам, — что он является работником СБУ и прибыл в Севастополь для выполнения специального задания. Когда Дохляк ставил под заявлением подпись, он — и это было видно — абсолютно был уверен, что эта бумажка пустяк, ни на что не влияет и никакого значения не имеет. Юлий написал чуть иначе — о раскаянии в том, что стал помощником работника СБУ, тоже не понимая, зачем он это пишет. Злата видела: они подчиняются его воле, как и она сама подчинилась в «Тупой козе». Спорить они не могли, как не могут кролики спорить с удавом, затаскиваясь к нему в пасть.

Вскоре Дохляка и Кириленко отвели в серую машину с зарешеченной дверцей. Оттуда пахло мочой. Леся, глядя на поседевшего своего мужа, пребывала внутренне в каком-то совершенно взвихренном состоянии, помня руку Водяного на своем колене. Машина с мужем и бывшим родственником выехала за ворота. Кто-то из военных предложил подбросить «молодых людей» до санатория. Водяной отказался:

— Сами, сами доберемся. Воздухом подышим. Потом такси возьмем.

Их проводили до железных ворот и пожелали «больше не попадать в такие неприятные истории». Прощаясь с охраной, Водяной как бы в шутку козырнул им, вскинув ладонь к пустой голове:

— Не попадем, господа! Крым — наш, а Россия в сердце!

Шли по степному ночному шоссе в сторону дальних огней; тяжелое шевеление моря слышалось сзади. Злата шагала налегке. Филикс тянул чемодан на колесиках с пристроенным сверху рюкзаком, в котором тряслась зеленая сумка с яблоком.doc.

Водяной с Лесей двигались впереди двумя силуэтами: она выше его, он шире ее.

Злата и Филикс, каждый в себе, пытались разобраться, что значило пожелание офицера «больше не попадать в такие неприятные истории».

— Что им наговорил Водяной? — думала Злата. — Почему его отпустили? Гипноз?

— Вот и я думаю, почему они нас не послушали? Может, Водяной на самом деле русский разведчик?

— Гад он, а не русский разведчик, — без доли сомнения ответила Злата. — Я же видела, он точно мечтал тебе руку отрубить, чтобы меня напугать, а потом приказал в тебя стрелять.

Леся шагала как-то каменно и с каменным лицом смотрела перед собой.

— А Юлия спасем? — спросила она вдруг.

— Всех спасем, — ответил Водяной. — И Дохляка, и Юлия. Кому они здесь нужны? Да никому!

— Ты их продал в обмен на себя?

— Надо уметь чем-то жертвовать. В этом и суть искусства войны и мира. — Он резко развернулся, высвобождая накопившееся напряжение. — И зачем ты стала орать: «Охрана! СБУ! Из Киева!»?

— А ты как хотел? — замедлила шаг Злата, взявшись за ручку чемодана, притормаживая Филикса.

— Умные люди всегда сумеют договориться, когда один из умных этого хочет. — Водяной пошел к ним навстречу.

— У тебя гроши есть? — спросил он Лесю.

— Гривен триста, — ответила Леся каменно. — Из дома «на часок» выбрались. Как тот «за спичками».

— За какими спичками?

— Книжка есть такая. А у тебя как с деньгами?

— С деньгами хорошо, без денег плохо, — скучающим голосом ответил Водяной. — Только карта Приватбанка, а она в этих степях ноль... Э! — Ему в голову пришла мысль, и он стал нагонять Филикса и Злату. — Э, попутчики! — Водяной попытался их остановить, когда они поравнялись с ним. — Русские гроши есть? Одолжите тысяч пять?

— Самим бы кто одолжил, — ответила Злата. В ее голосе была нотка сварливости.

— Ну, продайте тогда!

Когда они поравнялись с Лесей, Водяной ее спросил:

— Есть гривны?

— Гривен триста, — ответила она. — Мы же из дома на часок выбрались.

Водяной повернулся к Злате:

— Продайте тысячу рупчиков за триста гривен.

— Тысяча — шестьсот по курсу, а за триста — пятьсот, — сразу подсказал Филикс.

— Ничего не дадим! — ответила Злата. — Зачем нас пугал пистолетом? Радуйся, что полицию обдурил. А мы тебе не кролики, как эти.

Она прибавила шагу.

— Ладно, денег не надо. — Водяной не отставал. — Скажи тогда честно. Свойство вашего яблока.doc... Это что такое?

— Очень просто, — звонко ответила ему Злата, ускоряя шаг. — Это как ты свой голос переносишь при помощи телефона за тридевять земель, так и яблоко.doc переносит вместе с голосом и самого человека!

Они прошли немного вперед по темному шоссе и невзначай оглянулись. Водяной с Лесей, озарив лица телефоном и затемняя свои лица тенями от пальцев, стояли посреди шоссе.

Вскоре навстречу им пронеслось такси. Леся издали махала машине зажженным телефоном.

— Денег нет. На гипнозе доедут, — предположил Филикс, провожая взглядом пролетевшую мимо машину с Лесей и Водяным внутри.

Уже рассвело, когда они добрались до первых частных домов. Постучали в калитку, на которой было написано «Жилье», сняли комнату и завалились спать.

Утром в Москве Стефан Иванович обнаружил на мониторе телефона оранжевый флажок — точку на карте, которая была помечена словом «Златник».

— Оба-на, — почесал он затылок, чувствуя под пальцами шрам.

— Чего-чего?! — с чрезвычайной живостью спросил Гном.

— Беглецы в Севастополе. В Крымнаш проклюнулись, — показал Стефан.

Гном повертел телефон, постучал пальцами, приблизил: Камышовая бухта, улица Аргонавтов, дом с красной крышей.

— Вот и повод. А то все Кипр да Анталия! В Крым давно пора выбраться.

— Не сезон.

— Это да. Не сезон.

Когда Злата проснулась первый раз, она сказала:

— Мне приснился Кит! Сидит в киевской квартире на окне и плачет, слезы текут!

— Что это значит? — Филикс еще не проснулся.

Во второй раз она проснулась и сказала:

— Нам надо вернуться в Киев. Он не мог далеко убежать.

— Мне все равно, где будешь мне по утрам улыбаться.

Он хотел сказать, что он чувствует это сложнее, чем сказал про улыбку, но она и так поняла.

— Ах, какой воздух! — Она пошире раскрыла окно. — Слушай! Давай в Интернете посмотрим фамилию Копытозвон. Да. Константин Копытозвон! Буду рада, если живой. Он может быть в Севастополе. Это жених мой в кавычках. Жениться на мне хотел. Я совсем девчоночка была! Совсем-совсем. Только с Колымы приехали. В девятом классе. В Подмосковье жили. В Заветах Ильича, по Ярославке.

— Иди сюда, — позвал ее Филикс, ему захотелось вернуть Злату к себе из не понравившегося ему рассказа.

Она стояла перед ним на расстоянии вытянутой руки, чтобы он дотянуться не мог, лишь пальцем прикоснуться, и говорила:

— Скажи, почему я все время на тебя ведусь? Ты поманишь, и я на все готова.

— Почему ты на меня ведешься?

— Потому что я тебя всю жизнь люблю, — сказала она серьезно и отодвинулась на полшага. — А ты почему на меня ведешься?

— Потому что я все время трепещу, когда тебя вижу.

— И все?

— И вожделею.

— И все?

— И страдаю, потому что хорошего много не бывает, боюсь потерять и хочу задержать, сделав счастливой, чтобы ты не сбежала.

И он рванулся к ней и захватил ее в свои руки.

И они проснулись в третий раз и заказали пиццу. Пока ждали, Филикс набрал в телефоне нужные буквы, выяснил все, рассказал.

Есть такой, сказал он. Константин Константинович Копытозвон. На Фиолентовском шоссе у него фирма «Прощай и помни». Есть телефон. Памятники делают. Могильные. Можно заказать.

— Памятники? — засмеялась Злата и прибавила с удивительно нежной интонацией: — Вот цыганское отродье!

А в сердце Филикса все возмутилось.

Надумали рискнуть — вернуться в Киев за котом тем же путем, пока Водяной в Севастополе. На автобусе доехали до 35-й батареи. Водитель предупредил: музей закрыт, карантин. Ничего страшного, решили: всюду люди, всем деньги нужны, договоримся. Пока ехали, Филикс читал про 35-ю батарею, которая оказалась крайней точкой в войне за Крым раскаленным летом военного 1942 года. Он читал, и становилось ему тошно жить от того, что узнавал.

Действительно, карантин, ворота заперты.

Изучили схему мемориала. Сообразили, в каком из двух цилиндров оказались ночью. Пошли вдоль забора по солнечному кругу, по часовой стрелке.

— Не бывает забора без дырки, — рассуждал Филикс. — Это я знаю точно, как бином Ньютона.

Выжженная трава, мокрядь, море шумит.

Подходящее место нашлось — раздвинутые прутья в заборе. Чемодан на колесиках спрятали в зарослях кустов. Филикс изловчился, пролез между прутьями.

— Человек на шестьдесят процентов состоит из воды. Не пролезет, так прольется. Прошла голова, пройдет и попа, — объяснил он.

Злата передала ему рюкзак и просунула голову.

— Все-таки сорок процентов существенный процент, — сказала она, застряв в прутьях. Тут и увидела: три человека мелькнули вдали, между желтых холмов. И еще раз — мелькнули, приблизившись.

— Охрана идет, — сказала она. — Давай-ка назад, а то уж точно арестуют. Не докажем, что не верблюд.

Они сидели на скамеечке над бухтой, глядя на слоеные желтые скалы. Внизу — безлюдный пляж и шумное море. И за спиной пляж. Разулись. Выбоины в ракушечнике обточены как иглы и бритвы.

— Голубая бухта, — сказал Филикс. — Второго июля тысяча девятьсот сорок второго года (а это жара, жара!) все море вокруг 35-й батареи было заполнено телами убитых и утонувших моряков и солдат. Ужасная трагедия! Просто ужасная из ужасных. Начальство, какое могло, слиняло, эвакуировалось, так часто бывает. А простецы погибли или в плен попали. Много-много тысяч. Их огромной колонной вели по степи, где мы ночью шли. В телефоне есть фотография. Прямо именно этой, нашей дорогой.

— Покажи.

Они спустились к воде, потрогали волны.

— Здесь, наверное, страшно летом купаться, — сказала Злата. И еще сказала, когда они вынули ладони из волн: — Звоним Копытозвону, если не возражаешь. Он тоже уцелел на войне.

— А кто такой этот Копытозвон? — спросил он, когда они ехали в центр Севастополя, надумав город посмотреть.

— Сосед. Костя. В Заветах Ильича они рядом жили. С моим отцом выпивал. Взрослый уже. Сам-то он такой... Примерно твоего возраста. Плюс-минус. Нет, старше. Цыган наполовину. Жена его бросила. Ну и пил. Как-то напился, полез ко мне целоваться. Мне интересно. Я сразу не поняла, что он ко мне всерьез подъезжает. А тут вижу, совсем взрослого хочет! Я отца зову. А тому хоть бы хны! Мы с ним вдвоем жили. Мама умерла. Сестра в Киев уехала. Отец говорит, сама разбирайся, такого в жизни много будет. А ему говорит: наливай! «Ах, так?!» — думаю. И разобралась. Полез ко мне ночью, педофил несчастный, я ему медным чайником по башке! Со всего размаха. По морде! Кровь, крик!.. Через неделю приходит. Голова забинтована. На стол перед отцом бутылку, передо мной — пустую литровую банку. Опускает в нее золотое колечко с красным камешком. Камушек горит, как маленькая смородинка! Говорит: выйдешь за меня замуж, если наполню для тебя банку золотом? Отец с похмелья. Сидят выпивают. Я смеюсь, думаю, дурак, что ли, где ты столько колец возьмешь: они дорогие. Через неделю — еще сережки приносит и в банку — цвяк. У цыган золото — это всё, очень любят. Ну и стали мы с подружками звать его «жених». И вот Костя-жених как-то напился и рассказал: когда первый раз женился, невеста сказала: выйду, если банку золотом наполнишь. Говорит, красивее в жизни не видел. Златой, между прочим, звали. Цыганка. А он-то работяга. Ясно, не хотела за него, не любила. А он влюбился. Ну и мать его, — Августа ее звали, — сама цыганка: иди на поклон к барону. К их цыганскому баро. Тот и дал в долг. И тему подсказал, чем заняться. Это в девяностые, что ли, было. Масляными красками стал торговать. Магазин в Мытищах открыл. На завод, где краски делают, приезжал, говорит, как король. Без очереди загружали, потому что наличными платил. А те, которые в кредит или по безналичке, неделями ждали. У него клиенты с колес все раскупали. Раньше срока долг с процентами отдал. И отнес невесте в дом полную банку: кольца, кулоны, браслеты, цепочки, часы, серьги. Было больше, чем банка. Не все влезло. Вышла за него, потому что пообещала. Свадьбу отгуляли. Но не любила. Молодая и красивая. Застукал он ее с молодым цыганом на огороде. Хотел зарезать. Бегал за ними с косой. Но не догнал и запил. Пил и пил. Пил и пил. День за днем, месяц за месяцем. Несколько лет. Магазин потерял. Машину потерял. Дом за долги забрали. У него дом в Пушкине был, все потерял. К матери, в Заветы вернулся. А тут и я с чайником! И опять пьет и пьет. С печенью в больницу в Москве попал. Умирал. Женщина там лежала, после аварии. С Донбасса. Стала за ним присматривать, ухаживать. Выходила и к себе в Донецк забрала. Или в Луганск. Я путаю. Женился на ней.

Когда вышли к памятнику Затопленным кораблям, гуляя в парке, зазвонил телефон. Перезванивал «Костя-жених». Филикс и не подумал отходить в сторону. Интересно было.

— Костя-жених? Не узнал? Злата! — Она улыбалась неведомому Косте в трубку совсем не так, как ему. — Живой? А чего трубку не берешь?.. Работаешь? От работы кони дохнут.

Потом еще рассказывала, когда Филикс спросил:

— Цыган этот твой — красавец суровый?

— Ничего не суровый — простак. А вот мама у него — вот была женщина поразительная! Когда-то в тюрьму попала. Десять лет дали. Наверное, что-то серьезное. Не знаю. На зоне офицер служил. Как увидел цыганочку молодую, так и все, влюбился. А она была совсем неграмотной, букв не знала. И он ее в библиотеку пристроил. Читать и писать научил!.. И что ты думаешь? Способной оказалась. Пристрастилась к чтению. Все книги тюремной библиотеки перечитала! От уголовного кодекса до Маркса. А когда освободилась, то и он уволился. Женились. Четверых детей родили. Костя — самый младший. Представляешь, она так разбиралась в литературе, что ее после отсидки взяли в поселке библиотекарем! Смеялись: советская тюрьма — лучшая школа для безграмотных. Такой у нее был тюремный карантин.

— А сам Костя? Грамотный, не тюремный?

— Нормальный. Трудяга, когда не пил. Он мне позванивал. Не часто, а так, под настроение. Я и вспоминала, когда звонил. Говорю: «Ааа, это ты?» На самом-то деле была рада, что помнит. Уж не знаю, чем я его проняла. Думаю, тем, что не смог меня добиться, ни нахрапом, ни золотом. Звонит в четырнадцатом. Говорит, неделю с женой просидел в подвале. Дом разбило, все сгорело. Спасло, что в подвале два хода было. Один изнутри дома, второй — со двора. Если бы не второй, так и остались бы, говорит, среди консервов и картошки. Выбрались, когда уже все, пожар трещит над головой. Весь двор разбит, кур и двух собак убило, кролики от ужаса умерли. Жена к родне украинской решила ехать. А Костя в Севастополь, к каким-то знакомым, — и мне позвонил... Так стыдно... А я в то время вся в каких-то своих переживаниях была. Не до него! Слушаю, слушаю, потом говорю: ну чего ты все время звонишь и звонишь, звони кому-нибудь другому! Он трубку бросил. Потом звоню, чтобы извиниться, объяснить, а его телефон не отвечает! Думаю, может, убило. А может, телефон украли... Очень, очень рада, что живой.

2. Контрабанда

Чернявый дядька стоял между колонн на Графской пристани. Косичка на затылке, узкое, помятое лицо, золотисто-коричневый, уставший взгляд, пропустивший через себя блеск множества стаканов.

— Давно не виделись, — сказал он, не сводя глаз со Златы, не замечая Филикса. Казалось, он хотел ее обнять и даже расцеловать.

— Это мой жених, — подсказала она, указав на Филикса, улыбнувшись смущенно.

Константин нехотя протянул руку, по-прежнему не отрывая от нее взгляда. Губы его шевельнулись, словно б он подбирал какое-то важное слово, может, и подобрал, но придержал в себе. Лишь после этого Филикс с настоящим любопытством стал всматриваться ему в лицо, кожа которого была как градом побита. Этими губами, значит, он и лез к ней целоваться. У людей редко рты бывают красиво вычерчены, у Константина — вполне. И усики подстрижены. На лбу — шрам. От чайника!.. Филикс задержал его руку в своей, чтобы обратить на себя внимание. Константин попытался незаметно освободиться от руки счастливца, которого бы он предпочел никогда в жизни не видеть. Филикс не отпустил: сдавил ладонь. Напряг кисть и Константин, но глаз от лица Златы не оторвал. Филикс еще жестче сжал свою руку. Сдавил и цыган, не поморщившись. Злата рассмеялась:

— Прямо битва под Ватерлоо! Сражение титанов и олимпийцев!

Борьба рук длилась, пока она вдруг не присвистнула. Костя, глянув на Филикса, отдернул ладонь.

— А ты постарела, — сказал Константин. — Была как свежий цветочек! Такой тебя и запомнил. Но и сейчас бы тебя любил.

— Зато ты помолодел, — сказала Злата.

— Не обижайся!

От памятника Нахимову к ним направлялся морской патруль.

— Лучше уехать, — предложил Константин. — Оштрафуют. Уже цеплялись из-за маски. Маски нет — криминал! Хочу в гости пригласить. Поедете?

— Мы не против? — спросила Злата.

— Не против, — ответил Филикс. — Нам интересны люди.

По дороге Злата между прочим спросила:

— Что с лицом?

— Шрамы?.. Я уже привык.

— Обстрел?

— Обстрел пережил — снаружи ни царапины. Внутри все спеклось. А на морде — битва за деньги на трудовом фронте. Приехал, решил дело завести, жить-то надо. Начал при кладбище. Памятники. И в первый же день... Включил полировальную машину. Не умеючи! Десять секунд — вся морда в крови, гранитной крошкой посекло. Так и осталось.

— Жена?

— Светлана Петровна на Украине, в Запорожье. Там вся ее родня.

— Бухал?

Это грубое слово она произнесла с такой улыбкой и с такой мягкостью, что оно обрело вдруг симпатичную беззащитность.

— Что ты! — отмахнулся Константин. — В завязке. Тогда еще, с тех пор ни капли... А ты как? Я на тебя насмотреться не могу... Вспоминаю Заветы. Жалею, что тебя не уболтал. Может, не одну банку золота надо было пообещать, а?

— Бочку! — подсказала Злата.

— Я б согласился. И сейчас даже.

Филикс слушал внутренне смущенно, чувствуя, что он мешает разговору. Злата и это почувствовала, взяла его ладонь и положила себе на колено, чтобы цыган увидел и настроение в себе сменил.

В небе громыхнуло, обрушился ливнем серый дождь, смешавшись со снегом. Константин мчал. Мелькали блеклые пространства, мокрые дачи; справа промелькивало тяжелое, штормовое море.

— Впереди мыс Фиолент, — показал Константин. — Очень красиво там и интересно.

— Интересно? — решил узнать Филикс.

— Парк на скалах. Монастырь. Лестница до моря шестьсот или восемьсот ступеней. В море каменный остров с крестом. Все цари приезжали, и Пушкин был. Но нам налево. Дорога на Пятый километр.

— Зачем крест?

— На острове? Не знаю, монахи, наверное, поставили. Старый крест недавно упал. Новый поставили. Морским краном...

— А что за Пятый километр?

— Жених очень любопытен, — сказал Константин, посмотрев в лицо Злате.

— Ты отвечай, отвечай. Не ленись. У нас с ним все вопросы общие.

— Пятый... Это рынок. Здоровенный. Целый поселок. И пересечение всех дорог — на ЮБК, на Инкерман и Бахчисарай — куда хочешь. Но мы живем не доезжая Пятого, около кладбища живем. Знаешь, война так все перекрутила!

— Как? Что ты имеешь в виду?

— Так, что мой сосед, Лёха Кедров, когда наши дома развалило, говорит: поехали в Севастополь, к моим! У него отец и мать здесь. Тогда еще оба были живы. Ну а мне все равно. Собрались. Я с женой, Светланой Петровной своей. И он с женой, Сашей, и двое их детей. А тут опять обстрел... Короче, детей у них не стало. Лёха в ополчение записался, говорит, пойду фашистов мочить, Киев освобождать. А я-то ничего понять не могу! Думаю, как же так?! Все жили дружно — и вот те на, война, детей поубивало! Поверить не мог, что люди так рассорились. Совершенно не мог поверить. Оказывается, копилось годами. И прорвало! Жена Лёхи ехать без него не захотела. Моя Светлана Петровна говорит: поехали в Запорожье. У нее в Запорожье сын от первого брака, взрослый уже. Он там вроде маленького олигарха. Я думаю — к сыну своему ей вмасть ехать. А я-то чего к нему попрусь? Получилось так. Жена — в Запорожье, к сыну. Саша Кедрова — в Киев, у нее там тетка жила. Я — в Севастополь. Договорились, пока начну какое-нибудь дело. Мне-то не страшно с нуля начинать. Не впервой. А война кончится — все соберемся. Лёха думал, что хунту быстро разгонят, Киев освободят. Потом Саша поехала к Лёхе на войну. Летом четырнадцатого. Тот соскучился. Приехала — его ранило. Чуть ногу не отстрелило. Она на «скорой» под обстрелом его вывозила. По степи мчались, а по ним из миномета били. Лёха по госпиталям. В Ростове лежал, потом в Москве. Она с ним. Теперь вместе живем. Строимся потихоньку. Лёха, правда, на теме войны немножко поехал...

— Психически?

— Не то чтобы... Ни о чем, кроме как о войне, говорить не может. Про войну и про Россию. Трактат пишет.

Машина въехала в ворота.

Дом — строенный-перестроенный, веселый: частью деревянный, частью из кирпича — и в один, и в два, и в три этажа. Наверху, над третьим, треугольная башенка из бревен. Словно бы дети дом рисовали, мусоля карандаши.

Под железным навесом заготовки из черного гранита, осколки разбитых и испорченных обелисков и несколько незаконченных. На всем во дворе белесая пыль, которую и ливень не смыл.

— Есть где жить? — спросил Костя. — Я не про сегодня, хотя и про сегодня, но вообще.

Злата промолчала, Филикс не слышал: читал, что написано на разбитом памятнике. Прочитал — и запомнил навсегда: «Не любила — и убила!» Из дома вышел крепкий мужчина с кудлатой бородой. Лицо умное. Улыбнулся сдержанно. Сдержанность понятна: переднего зуба нет.

— Добрались, — сказал он нейтрально. — Рад. А то Костя как услышал, что Злата в Севастополе, — переполох устроил, чуть меня не затоптал. Бегал, галстук искал. Песни стал петь. Давно песен не пел.

— А какой репертуар? — разулыбалась Злата.

— Репертуар — «проскакал на розовом коне». Вы пост держите? Обед вам готовят, спрашивают.

— Ничего не держим, — ответила Злата.

— Но против поста ничего не имеем, — уточнил Филикс.

Обед готовила мать Леши — милая, быстрая женщина. У нее и улыбка была быстрая, она говорила:

— Есть гусь с яблоками, есть вареники с картошкой, постные. Леша постится. Выбирайте.

Филиксу хотелось гуся с яблоками, он чувствовал запах, но сказал «вареники».

— А я гуся, — зажглась Злата, но тут же передумала: — А что! Все-таки Великий пост... В Киеве у меня сестра — семья большая: и дети, и взрослые — все постятся. Можно и мне вареников?

— Конечно. Но придется подождать. Леша, покажи гостям башню, им там спать.

Так Злата и поняла, что главная в доме Елена Егоровна, мама Леши.

В башню вели деревянные лестницы — мимо каких-то коридоров, площадок внутри дома, мимо открытых и закрытых дверей. Поднимались втроем: Леша Кедров, Злата и Филикс. Константин остался внизу чистить картошку для вареников.

— Так получилось, — сказал Леша и включил обогреватель. — Треугольная комната. Ваши апартаменты. Летом иногда сдаем. Живите сколько хотите.

Огромная кровать с железными спинками. Окна на две стороны — вдали море угадывается. На третьей стене черная каска и зеленый бронежилет.

— Друзья летом приезжали. Подарили, — объяснил Леша.

Присели передохнуть, в окно глядя.

Злата каску примерила, спросила:

— Расскажете про войну?

— Что именно?

Филикс тему подсказал:

— Правда ли, что при обстреле так бывает, что человек против воли обделается, штаны испортит?

— Слышал про такое, — серьезно ответил Леша. — Но не видел. Более того... Вот говорят, все знают страх во время боя. Когда мины взрываются, когда пули свистят. В книжках про войну такое: «Смерти на войне не боится только дурак». Я и есть тот самый дурак. Ни разу ни перед боем, ни во время страха не испытывал. Даже в тот раз, когда уже вокруг все закипело и мне ногу чуть не отсекло.

— Как