Знакомое лицо

Тамада

1967 год. На Беломорье стояла тяжелая зима, корабли вмерзли в лед, деревья трещали от мороза. Мне с трудом удалось раздобыть номер журнала «Москва» с романом Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». Роман потряс меня. А ведь уже были прочитаны Кафка, Гофман и любимый Гоголь. Но в основе произведений этих авторов лежал либо сказочный вымысел, или, как у Гоголя, народные сказания. А у Булгакова реальность странным образом соединялась с иррациональным началом, и верилось, что персонажей из свиты Воланда можно запросто встретить на улицах столицы, даже кот Бегемот не выглядел инородным в московских переулках.

Тогда я еще не знал, что сила воздействия булгаковского романа при определенных обстоятельствах может многократно возрасти. Как-то в октябре я оказался в военном санатории в Кисловодске. Бабье лето затянулось, и знаменитый курорт, о котором Михаил Лермонтов сказал: «Здесь все таинственно...» — предстал во всем своем великолепии, со знаменитым Храмом воздуха, нарзанными ваннами, парками, питьевыми галереями. Я подружился с директором Дома­музея Ярошенко художником-маринистом Владимиром Секлюцким, много гулял, перечитывал Лермонтова и Булгакова. Все переменилось за одну ночь. Я проснулся от громовых раскатов, город оглох под снегом, я еще никогда не видел таких крупных снежинок, а пепельное небо прорезали черные молнии. Я вышел на балкон и среди белого кружения с трудом разглядел внизу, на тротуаре, офицера с золотыми эполетами, сопровождаемого странной свитой во главе с громадным котом. Из разговоров с отдыхающими я узнал, что многих в ту грозовую ночь преследовали видения.

Уже к вечеру я набросал черновик странной для меня, реалиста, повести со столь же странным названием «Тамада».

1

К сорока годам у меня стало подскакивать давление, и врачи посоветовали съездить в Кисловодск на лечение. Тогда я и предположить не мог, что мне придется испытать на этом замечательнейшем курорте.

Началось с того, что я опоздал на поезд. Кисловодский скорый уходил из Москвы в ноль часов сорок минут. Споткнувшись об этот «ноль», я явился на вокзал сутками позже. По­видимому, это был не первый случай, потому что инцидент удалось быстро и без хлопот уладить. Я что­то такое доплатил, и меня разместили в пустующем купе «СВ» новенького, пахнущего краской вагона. Разумеется, я тогда не придал этому пустяковому случаю значения. Откуда мне было знать, что это только начало?

Поезд медленно отошел от перрона, оставляя позади залитый светом вокзал. Уснул я, когда окна уже стали бледнеть. Несколько раз просыпался и засыпал снова. День стоял серенький. Слышно было, как в соседнем купе пассажиры звенят ложечками: проводник разносил чай. В коридоре бубнило, нагоняя сон, радио.

Где-то уже под Харьковом дверь приоткрылась, и в купе протиснулся человек. Был он мал ростом, узкоплеч, худ, с несоразмерно большой головой, на которой чудом держалась шляпа неопределенного цвета. Засаленный черный пиджак обвис на плечах, белая несвежая рубашка пузырилась на груди, под волосатым кадыком как бы прилип черный, с огромным узлом, давно вышедший из моды галстук. Бледное, сморщенное лицо незнакомца украшала седая, коротко подстриженная бородка. Он походил на музыканта провинциальной филармонии.

Припадая на левую ногу, человек одолел пространство купе, поставил на столик потертый кожаный саквояж, с какими в былые времена выезжали на вызов доктора, и сказал неожиданно низким голосом:

— Если вы не возражаете, я буду вашим соседом до Полтавы.

— Отчего же... Я рад.

— Ай, бросьте! Рад он! — Незнакомец усмехнулся. — Отчего мы так часто говорим друг другу неправду? Ну какая вам от меня радость?

Я смущенно кашлянул и подумал: «Неприятный тип».

Между тем незнакомец достал клетчатый мятый платок, погрузил в него крючковатый нос и трубно высморкался.

— Простите... э-э-э, вы музыкант? — спросил я, испытывая томительное беспокойство.

Незнакомец расхохотался:

— Это вы по поводу моего чиха? Или я в самом деле похож на музыканта? Впрочем, отдаю должное вашей наблюдательности, я и в самом деле имею некоторое отношение к искусству. Я — тамада!

— Тамада?!

— Чему вы удивляетесь? Профессиональный тамада. Веду свадебные столы, вообще различные застолья... Нынче это распространено не только на Кавказе. Люди потеряли способность развлекать сами себя. И еще я специалист по похоронам. О, я могу организовать такие похороны, вы только пальчики оближете. Обедали? По глазам вижу, что нет. Головка-то бо-бо? А-а? В вагоне-ресторане, к вашему сведению, в коньяк добавляют чачу, настоянную на табаке. Не рекомендую. Может, покушаете вареной курочки? Очень хорошо с похмелья.

— Спасибо, не хочу. С чего вы решили, что я вчера выпил?

— Старого воробья на мякине не проведешь. Зря отказываетесь.

С этими словами он извлек из саквояжа розовую, точно сделанную из пластика, курицу и, плотоядно причмокнув, впился зубами в оттопыренную гузку. Ел он странно. Не отщипывал с боков белое мясо, не отрывал ножку или крылышко, а, словно удав, широко оттягивая нижнюю челюсть, старался как бы натянуть себя на курицу, намереваясь, видимо, заглотнуть ее целиком. При этом он подмигивал, мычал, жестами предлагая мне приняться за курицу с противоположной стороны. Зрелище было отвратительное.

Наблюдая за мучительными упражнениями тамады с курицей, я незаметно для себя уснул. Проснулся от страшного грохота. В купе было пусто. Тамада исчез. Занавеска флагом трепетала от ветра. На столике, где, казалось, еще недавно стоял саквояж, сидела сизая птица. По моей спине заскользили холодные мурашки. В неподвижности птицы было что­то зловещее. Приглядевшись, я с удивлением убедился, что это камень, этакий увесистый кругляш. Какой-то хулиган, развлекаясь, запустил им в окно проходящего поезда. Возьми он чуть левее, и камень вполне мог угодить мне в голову.

Таинственное исчезновение тамады — вот ведь профессия! — подейст­вовало на меня угнетающе. Вспомнилась его фраза: «Если вы не возражаете, я буду вашим соседом до Полтавы». Что за чушь? Поезд ни при каких обстоятельствах не мог оказаться в Полтаве.

Пошел проводнику сказать, что камнем разбили стекло. Опухший от сна, угрюмый малый молча заткнул пробоину подушкой, а на мой вопрос, на какой станции сошел мой сосед по купе, с удивлением глянул на меня и с усмешкой предложил:

— У меня две бутылки пива остались. Желаете? После хорошего бодуна в самый раз.

«Бодуна»! И этот тоже. Неужели тамада мне приснился? Странный сон.

2

После слякотной, угрюмой Москвы, уже с утра погруженной в сумерки, Кисловодск выглядел уютным, сказочным городком. Мне тогда бы и в голову не пришло, что через неделю, вопреки прогнозам, его завалит снегом, причем разом, словно кто­то умышленно открыл небесные шлюзы.

Однако не будем забегать вперед...

Отдельная комната, обещанная мне директором санатория, освобождалась только завтра, меня временно разместили в просторном двухместном номере. Моего напарника не было. Он не явился ни после обеда, ни после ужина. О его присутствии свидетельствовали лишь рубашка, небрежно брошенная на спинку стула, и разношенные шлепанцы.

Чертовщина началась в первую же ночь. Я проснулся оттого, что с меня кто­то пытался стащить одеяло. Пахнуло вином, и игривый женский голос произнес

— Ты что это, милый? Спать завалился? Нет уж, не выйдет, не получится. Я тебя оживлю!

И холодная рука стала шарить по моим бедрам. Я ошалело мотал головой, пытаясь сесть. Дыхание от неожиданности перехватило, я издавал какой­то гусиный шип. Женщина ткнула меня носом в щеку, приподняла голову, крепко, обжигающе поцеловала в губы и вдруг, взвизгнув, отскочила:

— Лысый! Мамочки...

Я пошарил по стене, включил свет. Рядом с койкой стояла женщина в плаще, наброшенном на ночную рубашку, и расширенными от удивления глазами смотрела на меня.

— Ой, извините! Перепутала! — Она коротко хохотнула и кинулась к двери. По коридору отстучали каблучки.

«Проклятие! — Я сел в койке, ошеломленно озираясь. — Ну и ну! Нравы, надо полагать, в санатории довольно свободные, — размышлял я, — если по ночам в номера врываются женщины». Койка соседа была пуста, а рубашка на спинке имела такой вид, словно ее только что сняли: один из рукавов слегка раскачивался, сохраняя объем руки. Сосед, наверное, частенько принимает подруг в номере. Но как можно перепутать койки?

На другой день я все же перебрался в одноместный номер. Комната крошечная, в ней едва помещались кровать, письменный однотумбовый стол, стул и низкий шкаф со здоровенным графином на нем. Ни душа, ни туалета — туалет рядом, за стеной, душ в конце коридора. Этот недостаток компенсировался широкой лоджией с двумя плетеными креслами. Номер мне понравился. Он напоминал зеркальный куб, наполненный солнечным светом. Из распахнутой в лоджию двери поступал целительный горный воздух. Чтобы комната выглядела уютнее, я решил переставить мебель. Письменный стол нужно вплотную придвинуть к кровати, тогда при свете настольной лампы будет удобно читать, лежа в постели. А вот место шкафа — у противоположной стены, ближе к выходу.

Стол поддался легко. Я присел к столу, откинулся на спинку стула: то, что надо. Длина шнура лампы достаточна, чтобы свет падал слева. Лампа выглядела надежно. Теперь можно было приступить к дальнейшей перестановке. Шкаф оказался неожиданно тяжелым, видимо за счет графина. Потрясающий сосуд, в него наверняка входит не менее десяти литров воды. Ведерный самовар еще куда ни шло, но ведерный графин! Никогда такого не видел. Я собрался было развернуть шкаф на себя, чтобы потом кантовать дальше, и тут случилось непредвиденное: графин без видимых причин опрокинулся, упал на пол и... взорвался. Именно взорвался, расколовшись на мелкие осколки. Десять литров кипяченой воды выплеснулись мне под ноги, прикроватный коврик всплыл, и, если бы не высокий порог, поток неминуемо бы ринулся в коридор. Хорошо еще, под раковиной я обнаружил тряпку. Чтобы не пораниться об осколки, пришлось натянуть кеды, прощупать каждый сантиметр пола, а затем тряпкой отжать воду в раковину. На наведение порядка ушло часа полтора, я едва не опоздал на процедуру, потом пошел разыскивать сестру-хозяйку: следовало повиниться, сообщить о причиненном санаторию ущербе.

Сестра­хозяйка, пышная женщина лет сорока, отнеслась ко мне вполне благосклонно, ограничившись лишь констатацией:

— Мужчины все портють...

Словом, обошлось. И ничто, казалось, не могло омрачить этот замечательный солнечный день. Несколько смущала акустика: через стену с удивительной отчетливостью было слышно все, что происходит в туалете. После обеда я достал из чемодана папку с рукописью, ручку, карандаши, ластики. Редактор уже прошелся по тексту, мне предстояла в основном техническая работа: кое­что убрать, что­то изменить, что­то попытаться спасти. Солнце скрылось, за окном померкло. Я щелкнул выключателем настольной лампы — свет не зажегся. Что за черт! Утром, размещаясь в номере, я первым делом опробовал лампу — все было в порядке. Может, перегорела лампочка? Я вывернул ее, изучил — волоски целы. Проверил штепсель — тоже вроде в порядке. Включил верхний свет — плафон радостно засветился. Испорчена розетка? Достал электробритву, включил. Электробритва исправно работала. Ничего не поделаешь, придется заменить лампу. Идти к сестре-хозяйке не хотелось. Мужчины не только все «портють», но и привередничают. Но и на этот раз все обошлось. Матрона позволила мне даже выбрать лампу. Я взял зеленую, с плоским металлическим абажуром.

В послеобеденное время в корпусе стояла тишина. Я торжественно прошествовал наверх, бережно неся лампу перед собой. Чертовщина между тем продолжалась. Едва я вошел в номер, как дверь в лоджию с треском захлопнулась, от неожиданности я выронил шнур, наступил на него ногой — последовал резкий толчок, абажур сорвался и, словно «летающая тарелка», поплыл по комнате. Клянусь, он описал в воздухе дугу и лишь после этого врезался в... графин, накануне замененный горничной. Глухой взрыв, посвистывание осколков, и все повторилось сначала: прикроватный коврик всплыл, а мутноватый ручеек попытался выплеснуться в коридор. Я поставил злополучную лампу на стол; задрав ноги, уселся на стул и подвел итоги. Ситуация складывалась мрачная: странное, противоестественное опоздание на поезд — раз, явление тамады — два, попытка покушения на мою нравственность — три, летающий абажур — четыре, и, наконец, раскоканные графины. Если все это выстроить в один ряд, то невольно задумаешься о некоторой закономерности, что ли. Особенно угнетала перспектива прослыть в санатории маньяком, который развлекается тем, что бьет в номере графины.

Я огляделся. Передо мной простиралась водная гладь, на которой плавали коврик и несколько страниц рукописи. Нужно было либо тут же собрать чемодан и уехать, либо ждать каких­то новых событий. Я призвал себя к мужеству.

3

В этот осенний месяц санаторий напоминал богадельню: отдыхали и лечились в основном пенсионеры. Легкие, как моль, опрятные старички и старушки в промежутках между процедурами и едой сидели в холлах у телевизоров или неслышно перемещались по коридорам, трогательно поддерживая друг друга. По утрам, облачившись в спортивные костюмы, они выходили на физзарядку, и лица их были полны значительности, словно от качества физзарядки зависела судьба нации.

В свои сорок с небольшим я выглядел добрым молодцом.

Нелепые происшествия между тем буквально преследовали меня. В столовой старик сосед с бородой Мафусаила, пытаясь что­то рассказать, уронил в мою тарелку зубной протез, на другой день официантка окатила меня горячими щами, дальше — больше. Стоматолог, перепутав, удалил мне здоровый зуб, а когда я улегся в нарзанную ванну, лопнула какая-то труба. Я два раза застревал в лифте, причем как­то просидел в кабине два с половиной часа: все никак не могли разыскать лифтера. У меня то и дело останавливались часы, я постоянно опаздывал на обед, завтрак и ужин.

Я плохо спал и днем, как сонная муха, бесцельно бродил по городу. Кисловодск в центре мало изменился, на нем лежала печать прошлого столетия: игрушечный вокзал, дома с деревянными галереями, башнями и башенками, затейливыми мезонинами. Новый город обосновался на окраине, полез, цепляясь за камни, в горы — бетонный, кирпичный, блочный, с безликими, скучными домами.

Стоял конец октября, а осень не чувствовалась. Светило солнце, на клумбах стрекотали кузнечики, и ни одного желтого листа. Я сворачивал в переулки, карабкался вверх по горбатым улочкам, и мне не верилось, что когда­то Кисловодск кипел роковыми страстями, сюда съезжались известные всему миру теноры, дуэлянты, карточные шулера, художники, писатели, дорогие кокотки. Город стал ординарным курортом и теперь напоминал рукопись, вымаранную жестокой рукой редактора.

В гроте у Лермонтовской площадки за чугунной оградой сидел, устало опустив крылья, гипсовый демон. Он походил на пьяного паяца, прямо в гриме угодившего в вытрезвитель. Знаменитый дом Реброва, где жил Пушкин, а позже поручик Лермонтов, ныне напоминал заурядную коммуналку. Во дворе на веревках сушилось белье, усатая старуха армянка выколачивала пыль из половика, на скамейке обнималась парочка.

Я с досадой думал о злоключениях, преследующих меня который уже день, безрадостно размышлял о самом себе, а ночами с наслаждением перечитывал «Героя нашего времени». Наткнулся на фразу: «Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка...» Сказать так дозволено только гению. Напиши я что­нибудь в этом роде, и меня сочли бы законченным пошляком. Работа не двигалась с места, и я уже подумывал, не сунуть ли рукопись в чемодан до лучших времен.

4

Миновала неделя. Мне надоело шляться по городу. Бабье лето затянулось. Я усаживался в плетеное кресло на лоджии, читал Лермонтова — ничто другое не шло в голову, — глядел на горы, на улицы внизу, думал, и мысли скользили какие­то зыбкие, неопределенные.

В столовую я ходил, когда большинство отдыхающих уже заканчивали трапезу, и, чтобы избежать неприятностей, отказался от всех процедур. И все же неприятности случались, но уже реже. Как-то под утро я проснулся от холода, встал, чтобы закрыть форточку, выглянул в окно и обомлел: дома, улицы, газоны, деревья — все было белым­бело. Над городом зависла сизая туча, сквозь которую розовым пятном проступало солнце.

Снег шел целый день. Крупные, с пятикопеечную монету, снежинки падали медленно, густо. Город как бы оглох. Листья на деревьях еще были зелены и странно выглядели под шапками снега. После обеда, ближе к вечеру, разразилась гроза. Никогда прежде я не видел более мрачного и притягательного зрелища. При полном безветрии черные хвостатые молнии рассекали пепельно-серое небо. Удары грома следовали один за другим. Я стоял в лоджии, и внутри меня все замерло в предчувствии чего-то необычного. Очередная вспышка молнии высветила и на мгновение зафиксировала поразительную картину. Внизу, у санатория имени Семашко, по проезжей части дороги шел, волоча перепончатые крылья, Демон — тот самый, из грота у Лермонтовской площадки, — рядом пружинисто вышагивал невысокий, коренастый офицер, эполеты его тускло блестели, третий, весь в черном, хромой, показался мне знакомым.

Внезапно за моей спиной с треском осыпалось оконное стекло, в лицо пахнуло удушливой гарью, сознание стало меркнуть. Последнее, что я увидел, — оплывающие от удушливого жара металлические перила лоджии...

...Я ехал на лошади по каменистой дороге, ее то и дело пересекали ручьи. С гор тянуло прохладой, запахом скошенной травы. Слева, на фоне багрового неба, проступали очертания крепости. Я теперь был как бы уже и не я, а некий сорокалетний полковник его императорского величества лейб-гвардии Семеновского полка, в превосходно сшитом петербургским портным мундире. Я прибыл в Кисловодск утром, остановился в доме коменданта крепости и теперь, под вечер, по давней своей привычке решил прокатиться на лошади.

С ближайшего пикета меня тревожно окликнул казак, но, видно, разглядев мундир, успокоился. В домах слободки, прилепившейся у стен крепости, зажигались огни. Лаяли собаки, мычал скот. Миновав слободу, я пустил лошадь вдоль обмелевшей речки Ольховки и стал спускаться к центру города. У дощатой, черной от копоти купальни курился дымок. Два отставных солдата кололи дрова, третий возился у самовара, подогревавшего воду для ванн. Сорвавшийся с гор ветер гудел в тополях у ресторации, белеющей на холме неподалеку от нарзанного источника. Окна ресторации были освещены, слышалась музыка.

Дверь купальни с грохотом распахнулась, из нее выскочил совсем юный офицер, на ходу застегивая мундир. Эполеты его были слишком велики и загибались кверху, напоминая крылья Купидона.

— Чтоб вам провалиться! — Офицер обернулся, увидел меня и густо покраснел. — Прошу извинить, господин полковник.

— Что это вас так раздосадовало? — спросил я, вглядываясь в его смуг-лое, нервное лицо. Офицер был мне незнаком.

— Старики! С тремя успел поссориться. Все норовят вперед меня в ванну сесть. Позвольте представиться: подпоручик Грушницкий.

Я назвал себя.

— Вы в ресторацию? — спросил Грушницкий.

— Право, не знаю. Только сегодня приехал.

— Непременно сходите. Нынче в восемь вечера там выступает заезжий фокусник.

Грушницкий простился со мной и направился к ближайшему дому.

На двери ресторации и в самом деле висела афиша, извещающая почтенную публику, что сегодня известный фокусник, акробат, химик и оптик Апфельбаум дает великолепное представление.

Об Апфельбауме я слышал в Петербурге. Говорили, что тот проделывает странные и непристойные фокусы и что якобы Святейший Синод вынес запрет на его представления в столице.

На веранде ресторации развлекалась молодежь. Швейцар услужливо распахнул передо мной дверь. До начала представления оставалось менее часа — вполне достаточно, чтобы узнать новости, и главную из них: здесь ли княгиня Лиговская с дочерью. В коридоре ресторации перед кабинетом я едва не столкнулся с армейским офицером. Тот глянул на меня удивленно и протянул:

— Князь? Ты ли это?

— Жорж? — У Печорина было усталое лицо, под глазами коричневые тени.

— Тоже решил на фокусника поглядеть? — Он усмехнулся. — Когда приехал?

— Сегодня поутру. Остановился пока в крепости. Отоспался и вот... У тебя на примете нет свободной квартиры?

— Есть. В соседнем доме. Спешу тебя обрадовать: Лиговские здесь. Княжна уже оправилась, хотя на людях появляется редко. О женщины! Вполне разделяю мнение доктора Вернера, который сравнивает женщин с заколдованным лесом.

— И Вернер здесь?

— А где же ему быть? Все здесь. Пойдем кахетинское пить. В этой дыре французское шампанское не подают.

— Жорж, погоди-ка. — Я остановился. — Полгода тому назад в свете явился слух, что ты по дороге из Персии умер от лихорадки.

Печорин отмахнулся:

— Это все домыслы Сочинителя. Если ему верить, то я и Грушницкого на дуэли убил, а он жив и здоров.

— Верно, я его только что видел.

— Занятный мальчик. Любитель всего трагического. После неудачи с княжной стал женоненавистником и крепко пьет. Но это до поры. Встретит пухленькую дочку какого-нибудь степного помещика и утешится. Идем же, я познакомлю тебя с прелюбопытнейшей публикой.

В кабинете было душно и сумрачно, на мраморной полке камина чадила толстая свеча. За столом, уставленным бутылками и закусками, сидели трое: Сочинитель в форме поручика Тенгинского полка — с ним я был знаком, человек в черном сюртуке — он расположился спиной ко мне, и лица его я не видел, — а по левую руку от Сочинителя громоздилось нечто бесформенное. Приглядевшись, я с удивлением узнал Демона из грота у Лермонтовской площадки.

— Кого вы привели, Жорж?! — воскликнул Сочинитель. — Неужто князь? Значит, сбылись мои предчувствия. А ведь я вас, признаться, давно поджидаю.

— Позвольте спросить, почему?

Сочинитель расстегнул высокий воротник мундира. Эполеты его золотились в свете свечи.

— Почему? Да потому что здешние жители утверждают, что воздух Кисловодска располагает к любви, что здесь бывают развязки всех романов... Финита! Как вы полагаете, господин Апфельбаум, я прав?

Человек в черном сюртуке повернулся ко мне, и я вздрогнул, узнав в нем тамаду — того самого, что явился мне не то во сне, не то наяву в поезде по дороге в Кисловодск.

Тамада, он же фокусник Апфельбаум, рассмеялся:

— Дозрел! Конечно, дозрел! Прислушайтесь, господа, и вы услышите зов Гименея. — Тамада­фокусник поднял вверх указательный палец с желтым, кривым ногтем.

И в самом деле, где­то в глубине ресторации полковой оркестр грянул свадебный марш Мендельсона.

Демон подпер гипсовым кулаком острый подбородок и, мрачно глядя на меня, произнес:

— Еще один... Скучно! — Повернулся к Сочинителю, спросил, видимо продолжая прерванный разговор: — Ну и что твой критик?

Лицо поручика потемнело от гнева. Он с такой силой стукнул кулаком по столу, что бутылка кахетинского опрокинулась, и вино пролилось на стол.

— Представьте, господа! Этот борзописец Бурачок утверждает, что Жоржа Печорина я списал с самого себя. Пошлый дурак!

Печорин зевнул, прикрывая рукой рот:

— Без дураков, друг мой, скучно было бы жить на свете. Общего у нас с тобой действительно мало. А критиков давно пора всех повесить. Какой-то негодяй в статейке договорился до того, что назвал меня лишним человеком. Не обидно ли, господа?

Рядом со мной оказался тамада-фокусник; хамски подмигнув, он шепотом поинтересовался:

— Я извещен, что вы хорошо доехали и устроились.

— Мы знакомы? — холодно спросил я, стараясь не смотреть на него.

— Ай, бросьте. — Тамада­фокусник хихикнул. — Кстати, что это за история с графинами?

— Вам лучше знать, — с трудом сдерживая себя, ответил я. — Небось ваши фокусы?

— Фокусы? — Тамада­фокусник извлек из кармана серебряные часы, глянул на них и озабоченно сказал: — Господа, пора уже давать представление. Публика волнуется. Прошу в залу.

— Ты идешь, Жорж? — спросил я у Печорина.

— У меня свидание с Верой.

— Понятно. А Лиговские?

— Княгиню я видел в зале, а вот княжну... Должно быть, дома. Я думаю, твой визит будет очень кстати. Только не начинай серьезного разговора сегодня!

— Почему?

— Понедельник — тяжелый день.

Демон протяжно зевнул, поскреб гипсовой лапищей по столу и раздраженно сказал:

— Ну и скучища!

Сочинитель насмешливо глянул на него.

— Ты, плод моего воображения, идешь на представление?

— Я бы пошел... Апфельбаум большой ловкач. Да сторожиха ровно в восемь грот на замок закрывает. Неудобно, я обещал ей быть вовремя. А вы, князь?

— Увольте. Я небольшой охотник до фокусов. Да и господин этот, как его там... мне не нравится.

Когда я вышел из ресторации, было совсем темно. По улице вниз проскакали казаки: в городе было неспокойно, в последнее время черкесы пошаливали. До дома, который снимала княгиня Лиговская, было рукой подать. Окна в мезонине были освещены: Вера ждала возлюбленного. Мне стало грустно. Несколько минут я простоял на крыльце, пытаясь собраться с мыслями. К вечеру похолодало. Звезды перемигивались друг с другом. Я вошел в дом. В приемной у Лиговской, точнее, в небольшой комнате, заменяющей приемную, пахло валерианой. Я приказал старику лакею доложить о себе княжне.

Дверь за лакеем закрылась, но тотчас распахнулась вновь, и появился доктор Вернер. Доктор за последние годы сильно сдал. Его стриженные под гребенку волосы совсем поседели. Я встал ему навстречу:

— Доктор...

— О, князь! Искренне рад вас видеть. Давно ли на Кавказе?

— Нынче утром только добрался до Кисловодска. Как княжна Мэри?

— Много лучше. Хотя, конечно, еще слаба.

— Может, мне повременить с визитом?

— Напротив. Княжна будет рада видеть вас.

Княжна поджидала меня, стоя у рояля. Она очень повзрослела за то время, что мы не виделись. Строгое серое платье. На плечах шаль. Лицо измученное, бледное. У меня сжалось сердце, я подошел и молча поцеловал ей руку.

— Здравствуйте, князь, — тихо сказала она. — Вот мы и встретились. Лечиться приехали?

— Вы знаете, зачем я приехал.

Щеки у княжны порозовели.

— А-а, вы опять о том же... Небось наслышаны обо мне?

— Нет, решительно ничего не слышал. Да и слышать не хочу. Я не собираю светские сплетни.

— Играете в великодушие?

— Я... я никогда не играю, княжна. Просто я люблю вас. Люблю, как никогда прежде. Но я не буду вас торопить. Все в ваших руках.

Княжна Мэри изучающе посмотрела на меня, потом, должно быть чтобы перевести разговор, сказала:

— А здесь, на водах, собралось прежнее общество.

— Вас это тревожит?

— Нет. Во мне... во мне все уже перегорело. Чувствую себя старухой.

— Это пройдет.

— Я слышала, вроде как вышел роман «Герой нашего времени» и там есть обо мне...

— В упомянутом вами романе описана схожая ситуация. Но не более того.

Княжна прошлась по комнате, встала у окна:

— Расскажите о себе. Говорят, нынче вы при наследнике Александре Николаевиче?

Я подтвердил сказанное и, как мне показалось, умело и с занимательными подробностями рассказал о путешествии в свите будущего государя по Западной Европе, о малых и больших дворах, о всяких достопримечательностях, о невесте наследника Марии — дочери великого герцога Гессен­Дармштадтского. Княжна слушала с вниманием и была очень мила, я простился с ней около десяти и договорился о свидании на завтра. В дверях я обернулся, чтобы еще раз откланяться, и замер: у рояля стояла совсем другая женщина, много старше княжны Мэри, брюнетка, довольно полная, большеротая, с черными печальными глазами.

Я испуганно попятился, выскочил на крыльцо, порыв ветра сшиб меня с ног, и я оказался в лоджии. Сердце бешено колотилось, как после продолжительного бега. Неужели я уснул и гроза и все последующее мне приснилось? В комнате меня ожидал сюрприз, даже несколько: мебель стояла так же, как в день моего вселения в номер, кровать застлана свежим бельем, а на шкафу возвышался дважды разбитый графин.

В столовой только и говорили о грозе, один старичок утверждал, что видел черную молнию. Припомнив свой сон, я обследовал лоджию и обнаружил, что в одном месте перила оплавились и на них, как на огарке свечи, застыли капли металла.

5

Несколько дней прошли без происшествий. Лампа у меня в номере не тухла, графин самопроизвольно не падал на пол, не врывались по ночам полуголые фурии. Меня даже щами перестали обливать в столовой. Беспокоило видение, в котором я во время грозы перенесся в девятнадцатый век. Этот фокусник, булгаковский персонаж, трансформация моего соседа по купе, оживший гипсовый Демон, лермонтовские герои. Что это? В самом деле сон или галлюцинации? Мне нередко снятся сюжетные сны, но в них всегда есть налет дымки, что ли, какой­то размытости. А тут?

Вместе с тем, гроза, да еще такая необычная, могла вызвать перевозбуждение психики, к тому же накануне я перечитывал «Г