Звенящее имя

* * *

Как летит под откос Россия —
Не могу, не хочу смотреть!
Юлия Друнина

То ли падал старый тополь, то ль камыш шумел...
Мишка продал, Борька пропил Друниной шинель.
Жирный хряк да бык комолый обменяли — на!
На бутылки с кока-колой Юли ордена.
Жаль, что нет военной пули: фара да педаль.
Мишка сунул ей пилюли, Борька газ подал.
Темнота на дне колодца, руки холодны...
Потому что штык — не гнется. Он пришел — с войны.
Прогибаться — под Лолиту, Юпи и ларьки?
Штык ломается. Финита. Гнутся — не штыки.
То ли шрамик, то ли копоть: дай-ка сковырну...
Мишка продал, Борька пропил Друниной страну.
А один уже — в землице, сверху лебеда.
Хорошо ли, Борька, спится? Мишке — вроде да:
Пух, портретик на обоях, тихонькая мреть...
Ждет вас Друнина — обоих: в зенки посмотреть.
Что, не ждали, ошалели? Подались в бега?
Вместо хлястика шинели — Курская дуга,
И Дорога Жизни вьется на шинели швом.
Вам ответ держать придется. Заикайтесь. Ждем.
Ходит Друнина на страже, ждать недолго ей.
Ветер в небе тучки вяжет из ночных теней,
А луна плывет, как лодка, — знать, пора ко сну.
...Светит звездочка с пилотки на мою страну.


* * *
Россию не понять — когда-то выдал Тютчев.
Он поумней небось бабенки с Барабы:
Бабенка знает чё? Ее миленок — лучший,
Когда смывает кровь с расквашенной губы.
Она моя сестра. Я тоже дура дурой.
Ах, русская любовь — не смеришь, не поймешь,
Как русская судьба и русская натура —
В рогожинской руке садовый острый нож.
Мы любим — во гробах, а по живым не плачем,
Нам гнило во дворце и мило в шалаше,
И пьет моя страна печали водокачек,
Завалинок и луж сквозь поры на душе.
Печаль ржаных полей, печаль разбитых кровель...
В руках моей страны — и леденец, и жмых,
А сложена она из маленьких любовей —
Нескладных и смешных, горбатых и кривых.
Что лучше — не всегда для русопятых лучше...
Давай поговорим про цены, водку, Че,
Про то, что выдал Греф, Обама или Тютчев,
Когда моя башка — да на твоем плече.
Поговорим с тобой про море и Калугу,
Про дочку про твою, жареху из лещей...
...как нам нужна страна, как мы нужны друг другу,
хоть непонятно все, и криво, и ваще..


* * *
Да, кому-то — калым, а кому — Колыма,
ни пера и ни пуха, а лыко-мочало,
только все же, Петрович, еще не зима,
наши годы — предзимье, к тому же начало.
Хорошо бы, конечно, обратный билет,
да волшебника нет, Сулеймана-Хоттаба...
Были бабка и мама. Жалели? Да нет,
но хотя бы любили... хотя бы... хотя бы.
Помолчу я, Петрович, пока не зови.
А в Расее по жизни такая малина:
половина народу живет без любви,
а без жалости, может быть, две половины.
Все срастется? Я, блин, с оптимистом живу,
и железным, совковым — лопата лопатой.
Ну когда же косилки жалели траву?
Все не так, все не так, золотые ребята.
Что? Мечусь вроде белки — то минус, то плюс?
Мне хотелось бы верить, что будет как надо.
Обними. Я бабёнка, я просто боюсь —
хоть и легче, когда уже нет листопада.
Листопад? Это люди, и людям — лететь,
а во имя чего — в курсе царь-государик.
Посмотри — по краям застывает Исеть,
а над нею луна, как китайский фонарик.
Почему же — вот так-то: с чего ни начни,
хоть с годов, хоть с родни — перейдешь на большое?
В ткань родимой земли мы вплелись не почти —
нас не вырезать, только порезать лапшою.
Что же, многих порезали — дыры черны,
и насквозь — на морозце звенящее имя...
Время Брежнева было предзимьем страны,
время Путина — может, предзимье предзимья.
И не дай нам Господь горбачевской зимы,
ельциноидной осени с пьяным психозом:
нажрались — не хотим повторения мы...
...посмотри — вся в снегу молодая береза!
Хорошо похрустеть под ногами ледком,
синевою прохвачены сосны и ели.
Ладно, сядем рядком, побазарим ладком:
и тебя ведь, Петрович, поди, не жалели.
В общем, хватит! Хоть сколько сиди да скули,
что застыла река и березы поникли.
Те, кого не жалели — опора Земли:
затвердели, к тому же пищать не привыкли,
и, как в песне поется, не надо жалеть,
ведь и мы никого... вру, я бабку под старость...
холодает, Петрович, не греет жилет,
и на ветках кустов серебрится стеклярус,
и — Петрович, Петрович, еще поживем!
Надо жить и латать эти черные дыры.
Зря пищу: есть пальто, одеяло и дом,
на столе пирожки золотятся от жира.
Пусть пороша засыпала клевер и сныть,
и назавтра прогноз обещает метели —
мой хороший, в предзимье так хочется жить,
что как будто бы взяли и вдруг пожалели.


Старые кварталы

Ветер доносит гудочки с вокзала,
Вечером стало легко и тепло.
Шляются пьяницы старых кварталов,
Веткой с куста заедая бухло.
Сидя на лавочке, кашляя глухо,
Крошки роняя с отвисшей губы,
Длинную улицу тянет старуха
Через соломинку тихой судьбы.
Деньги считает: «До пенсии сотня...»
Смотрит, как, сотни затертой серей,
Тени завмагов, врачей, домработниц
Трогают ручки подъездных дверей.
Смотрит, и видятся новые рамы,
Клумбы, люстрический белый огонь.
Тычется носом облезлая память
Тихой старухе в сухую ладонь.
«Ох, потолки-то! Гляди, как в столице,
Маньке б позырить, каки потолки!»
...слишком высокие, чтоб удавиться,
Проще дойти до Исети-реки,
Вдоль по Жидовской (Жуковского, значит),
Жданова (нынче Зеленая ул...).
Под ноги прыгнул резиновый мячик,
В тридцать четвертый годочек свернул,
Сбил Розенблатов кошерное блюдо,
Детски притих за цветочным горшком...
В тридцать седьмом увозили отсюда,
В сорок втором уходили пешком.
Видится: Ленин кудрявый и русый,
Галстуки, планы, колхозы, ситро...
Молча хранят алкаши и бабуси
Старых кварталов живое нутро.
В нас не убито — притихло и дремлет
Тяжкое, темное, злое, свое:
Слишком любить эту старую землю,
Слишком... почти ненавидеть ее.


* * *
«Подымайся, развалился, нёха!
Обтряси-ко сало-то с боков...» —
Посылают бабки за картохой
В гаражи хрипатых стариков.
Потихоньку: чё-то крыша едет,
Тащатся на пару с рюкзаком,
Дотащившись, руки жмут соседям,
Бают о мужичьем, о своем:
Про Ванюху — был вчера поддатый,
Про замену заднего стекла...
Сорок пятый, восемьдесят пятый
За плечами, будто два крыла.
«Горбачев-то, помнишь? Сучье вымя...
А прокладку надо вот сюдой».
Ну о чем базарить с нулевыми?
Подрасти сначала, молодой,
Поживи, соленое лакая,
Погрызи земельки и свинца.
Молодой, у нас страна такая:
И тебе отсыплют трындеца.
А пока что деды, молодея,
(В гаражах мужик — любой дедок),
Ржут над анекдотами, злодеи,
Пальцем подпихнув соседа в бок:
«Ну про бабку про мою, ей-богу!
Потеряла, знать, меня она...» —
Забывая, что вдовцов — немного,
Вдов зато — коробушка полна.
«Помоги набрать картохи, Витя...
Я пошел до дому, не ворчи».
...Только вы подольше поживите,
Старые хрипатые хрычи...


* * *
А осень продолжает радовать:
В саду-то сухо, хоть куда.
Цветы сегодня вырвать надо бы,
Пообещали холода.
А осень машет желтым фартуком...
Стоит нахальный, деловой,
Еще живой последний бархатец
С насквозь пробитой головой.
Он защищен стеной избушечки
И старой вишней у крыльца.
Его друзья лежат, порушены,
Из грязи не поднять лица,
Листочки черные за спинами,
Была вина — и нет вины,
Как миллионы тех, что сгинули
От водки... или от войны.
Война и водка — есть другие ли
Причины, чтоб кирдык-куку
От Магадана и до Киева,
От Оренбурга до Баку?
Спасают стены дома старого
И вишня — кто-то ждет под ней,
Увидит и ухватит за руку,
Чтоб осадил своих коней.
Вчера лишь — бархатцы монархами
Стояли, августом сильны...
Мой неудобный, мой небархатный,
Я жду тебя с твоей войны.
Снежок на землю — белым крошевом,
Похолодало, хоть завой...
Ты стой, пожалуйста, хороший мой,
Упертый, гордый, деловой.
Малина, вишня, куча сорная,
Садовой бочки злая пасть...
Я этот бархатец — не дернула.
Ну да — рука не поднялась.


Колыбельная для эмигрантов

Я вас люблю за высшее сиротство —
Никто вам колыбельной не споет.
В.Кузьмина


Колыбельную покинувшим
Я тихонько пропою:
Полети над сонной Кинешмой,
«Баю-баюшки-баю»,
Над Берлином, Красной площадью,
Тель-Авивом — в добрый путь.
В разных странах — в землю общую
Ляжем спать когда-нибудь.
Баю-бай — кровать застелена,
Спят дубы и тополя...
Густо русскими засеяна
Чужедальняя земля,
Только всходят неизвестные,
Незнакомые цветы.
Баю-бай, тычинки-пестики,
Рыбки, зайчики, коты.
Смотрит месяц желтым краешком,
За окном — собачий лай...
Ваши дети вместо «баюшки»
Без акцента скажут «Bye».
Спит на полке томик Чехова,
В платяном шкафу — жилет...
Дай им, Господи, уехавшим, —
Никогда не пожалеть.


* * *
Между фоток свадеб и пирушек,
первомайских флагов и шаров
отыскалось и вцепилось в душу
фото нашей группы фельдшеров —
будто через мокрый старый мостик
в ельцинские гиблые места...
Были мы — ранетки девяностых:
водка, наркота и нищета.
Да, ранетки — это наше имя,
яркая приманчивая масть:
трое девок стали плечевыми,
а десятка попросту спилась,
пятерым — от герыча приветик,
двух убили... бизнес, господа.
Нам по сорок. Нет уже и трети.
Вот такая, братцы, лабуда.
Молодые-ранние... ранетки,
в небо прямиком — в такую рань.
Да, ранетки — Боговы монетки,
да — за поздних собранная дань.
Поздние — заплачено! Живите
хоть до девяноста с чем-то лет.
...сыплется на мой садовый свитер
белый-белый яблоневый цвет,
ветерком прохвачены-продуты
две ранетки, слива, лебеда...
Кажется на миг — войны и смуты
на Руси не будет никогда.


* * *
А на Москве — свинец и олово, и отголоски заварух:
Пойдешь налево — снимут голову, направо — душу заберут.
Налево, Петь?
Кто ищет сдобного — найдет в ночи булатный нож:
Удрать сумеешь с места Лобного, так на Лубянку попадешь.
Направо!
И душа растаяла: веснушчат, низок и щербат,
Дом неприкаянной Цветаевой кивает крышей на Арбат.
А дальше — звончатой шкатулочкой звучит последнее прости
В Кривоколенном переулочке...
...читай-ка, Петь: «Ве-не-ви-ти...»
Ах, изнутри, кроваво-горлово, поется песенка сия!
Петрович, слышишь, как оборвана трель молодого соловья?
Коротенькую спичку вытянуть, недосказать, недокипеть —
За что так рано, Веневитинов? Нам не узнать… пошли-ка, Петь.
Пахнуло — страшное, весеннее... куда нас ноги привели?
Вот в этой церкви Вознесения венчался Пушкин с Натали.
Пачули смешивались с ладаном, «спасибо» вязло в «гран мерси» —
А свечи гасли, кольца падали, как вечно будет на Руси.
Москва, ты дань берешь богатую: с кого душа, с кого башка.
Бегут над Яузой кудлатые щенки-растрепы — облака,
К водице мордочками тянутся, закат гоняют над рекой...
Душа моя в Москве останется, чтоб данью шастать по Тверской.
Исеть ей вечно будет блазниться, про Барабу писаться стих:
Должник и данник — это разница. В долгу свои, а дань с чужих —
Чужие вечно ищут пряника, а пряник взял да был таков…
Зачем Москве так много данников? Побольше б надо должников.
Чуть-чуть поблазнило, зашаяло: «На Моховой идем, встречай!» —
Там Веневитинов с Цветаевой шагают к Пушкиным на чай,
И тают, пропадают заревом в московском небе, в синеве…
...держи меня, Петрович, за руку, чтоб не пропала я в Москве.