Звук имени

Сумерки

Пытаться вовремя питаться.
Пытаться правду говорить.
Пытаться с прошлым не квитаться
И настоящему не льстить.

Все в той же роскоши купаться.
Все в тех же сумерках бродить...
Пытаться жить. И не пытаться
Ни угадать, ни угодить.

Старожил

Была усадьба там, где дуб стоит.
Не гаснет жизнь в его дремучих жилах.
Лишь Яузы ему приятен вид;
на все сердит, чего понять не в силах.

Каким он чистым воздухом дышал!
Какие слышал сбивчивые тайны!
Наверное, магический кристалл
бывал не чужд речам необычайным...

Он триста лет менял свой гардероб
и был приютом мелочи певучей.
Мог видеть коронованных особ
и как французы надвигались тучей.

И звук сирен досаду не будил,
привержен был лишь цокающим нотам
хозяин зримых лошадиных сил,
не тех еще, укрытых под капотом.

В трехсотый раз октябрь его раздел.
Он виден весь, и вид его печален.
О сколько же ненастий претерпел
ровесник обновляемых развалин!

Здесь и на тех такая же печать,
кому уже перевалило за сто...
И рядом с ним приятно помолчать
и пожалеть, о чем жалел нечасто.

Представить, как иные из предтеч
шальных времен им так же любовались...
А может, и певца лицейских встреч
стихи при нем самим певцом читались.


Выбор

Хотя с наивысшим глаголом на «вы»
Бываем порой — об утрате листвы
Всплакнем, как и те, что вздыхали об этом,
Когда было лестно считаться поэтом.

Теперь же поэту гораздо скромней
Держаться приходится... Миру видней,
Кто скрасит ему ожиданье войны:
Король дискотек иль певец тишины.


Антракт

Каких времен бывали мы во власти!..
Огранкой станет все, что против нас.
Копье в очередной пронзенной пасти
блеснет, как расколдованный алмаз.

Видать, в крови: жить после, перед бранью,
где невоспетых не отыщет глаз
берез и где «Бородино» с «Таманью»
напишет кто ссылался на Кавказ.


Еще не вечер

Все проще обед, все роскошней изжога.
Уже не пылит, а пылится дорога.
Хвастливую песнь не поют тормоза.
Уже не скользит, а сползает слеза.

Не греют ни лавры уже, ни лампасы,
Ни чьих-то продвинутых муз выкрутасы.
Не бьется в силках длинноногая дичь.
К полету готов судьбоносный кирпич...

Но та, что бывала и в пятках когда-то,
все так же легка и, как прежде, крылата.
И тяжесть уже округленных телес
взлетать не препятствует ей до небес.


Перелом

Сварил бы себе пельмешек,
обжег бы гортань «Посольской»,
узнал от медийных пешек
о новой структуре скользкой,

дождался б страстей накала
иль гол оценил «Ньюкасла»...
Но Аннушка расплескала
очередное масло.

Мгновенье — и ты уж хворый
и мыслишь неадекватно,
и если везут на «скорой» —
не скоро вернут обратно...

Не хват. И сидельцем не был
в российской палате общин —
а значит, вживаться в небыль
придется в палате общей.

Здесь дух обездвижен вовсе,
а сон замещает мука.
(Не ждешь перемен? Готовься
к тому, что войдет без стука.)

Безжалостно карты спутал...
Наверное, нужно стало,
чтоб случай тебя укутал
в казенное одеяло.

Забудь, как ходил налево
и мог причесаться правой...
Что было причиной гнева
предстанет пустой забавой.

Не быль, а не боль ценима,
и длительность разговора
с длиною соизмерима
больничного коридора.

Ни дня без уколов едких...
За кем-то приехал «ровер».
Улыбки на лицах редки,
как мясо в больничном плове.

И вновь привезла карета
попавшего в переделку.
И ангелы тьмы и света
приищут ему сиделку.


Данность

В небе парит винтокрылая птица.
Женская рифма грустит о мужской.
Спящему милая женщина снится.
Милая женщина спит не со мной.

Может, ей снится с кем ездила в Ниццу;
Может, кому говорила «люблю».
Пусть же ничто не тревожит синицу —
Ту, что она предпочла журавлю.

Перевернется и эта страница —
И коронованный схлынет недуг...
Все, что творилось и снова творится —
Вечно, как милого имени звук.


Московский мотив

Как хочется быть.
О трудах не трубить.
Гулять по Кузнецкому,
к Трубной спуститься...
И вновь не без ямба
в себя приходить,
когда отщебечет
сердечная птица.

Как хочется длить
разговор по душам
и видеть вблизи
нелукавые лица.
И видеть, как ранним
верна временам,
как поздние перышки
чистит столица.

Как хочется злить
рассудительный ум
и сердце,
готовое сесть на диету...
И день возлюбить,
потому что угрюм:
безоблачный —
менее дорог поэту.

Как хочется пить
эту чашу до дна!
И вновь перечитывать
Мертвые души...
И памятник видеть
на все времена,
которым прославил себя
Опекушин.


Праздник

Второй Балтийский переулок.
Май месяц. Первое число.
Сюда любителя прогулок
в день красноцветный занесло.

Две стрелки подошли вплотную
одна к другой. В зените дня
я повернул на Часовую,
почти родную для меня.

Навстречу шла — все, что ценимо,
пришло в движение на ней...
Когда же проходила мимо,
грудь колыхнулась чуть сильней.

Иль показалось (в переулке
Балтийском, видимо, живет —
одном из трех). Ничем прогулки
уже не скрашивался ход.

И захотелось разговорца...
И вдруг (судьбу не обогнуть!)
узрел знакомца-стихотворца,
и даже трезвого чуть-чуть.

Не раз на пузырьки в бокале
взирала пена свысока.
Вошли — и вышли из печали:
она была некоротка.

И червячок, что заморили,
не стал изгоем для нутра...
И даже День труда почтили
не очень пенистым «ура!».

Едва ль наш пафос разделила
живущая в одном из трех...
О чем-то, может быть, грустила,
а может, вечер был неплох.

И думалось о легких платьях;
с души снимал усталость душ...
А может быть, была в объятьях
того, кто не объелся груш.


Подражание

Веленью Божию, о муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца,
Хвалу и клевету приемли равнодушно
И не оспоривай глупца.
А.С. Пушкин

Слух обо мне пройдет
                                                    по всей Москве великой,
И назовет меня
                                     всяк сущий в ней язык:
Узбек, таджик и тот, кто многолик,
Кто здесь затем,
                                      чтоб лакомить клубникой.

И может даже, гордый внук славян
Рассеет мой недюжинный туман
И в музыке стиха расслышит нотки,
Которые бодрят, как «Трое в лодке...».

И долго буду я тебе, столица,
Любезен тем, что пил не только сок;
Что с музой мог гармонией упиться...
«Фильтруй базар!» иль (повышая слог)

«Веленью Божию, — внушал ей, —
                                                                            будь послушна».
Об этом ведь ее уже просил
Кто клеветавших слушал равнодушно
И похвалу за скобки выносил.