Чтения о русской поэзии. Чтение десятое. Окончание

Теперь займемся Каролиной Павловой. Поговорим о ее умной, опрятной поэзии. Задумаемся над ее по-движнической жизнью. Легко нам не будет. В русской словесности Каролина Павлова явление нетипичное, событие редкое.

В истории нашей литературы было и есть множество поэтов, стремившихся в первую очередь отразить свое время, добиться признания в качестве лучшего, талантливейшего поэта своей эпохи. В таких стремлениях нет ничего позорного. Найти ту тысячную интонацию, по которой томятся сердца молодых современников, попасть на резонансную частоту, способную взорвать стих изнутри, вызвать в нем «то призрачное увеличение объема, которое существует в дрожащей струне», — непростая задача. Но, правду сказать, такая поэзия слишком много теряет потом, когда спадает волна, высоко поднявшая нашего поэта современности, когда другая волна приходит ей на смену.

На восьмом чтении мы утверждали, что на литературном небосклоне нет постоянных величин, есть величины убывающие, и есть величины растущие. В целом это верно. Но существует узкий круг поэтов, над которыми время не властно, чье воздействие на читателя удивительно стабильно. Я говорю сейчас не про титанов, подобных Пушкину или Тютчеву (их-то значение непрерывно растет), — я говорю про скромных стихотворцев, которые принадлежат ко второму или даже к третьему ряду нашей словесности, но сегодня читаются точно так же, как читались сто или двести лет назад. Небольшие, но постоянные величины. Люди, поверившие однажды в высшую целесообразность занятий поэзией и посвятившие этим занятиям всю жизнь без остатка. Поэты, утвердившие свой треножник не на чувствах, не на эмоциях («Не в чувстве истина. Гармония не в муке. // И пусты образы, коль нету в них науки», — писал по этому поводу Иван Дорофеев), а на разуме и методе. Одного такого стихотворца мы уже обсуждали на втором чтении — то был Хемницер. Вторым таким поэтом являлась, пожалуй, Анна Бунина, о которой мы вскользь упомянули на третьем нашем чтении. И вот только теперь, к концу десятого чтения, мы добрались до очередного такого поэта — добрались до Каролины Павловой. По всему видно, что в русской литературе поэты современности многократно превышают своим числом поэтов стабильности. К числу стабильных поэтов можно причислить, хотя и с оговорками, Майкова. Стабильным поэтом была у нас поздняя Ахматова (не случайно Адамович обмолвился однажды о том, что «Ахматова перекликается с Павловой»). Стабильным поэтом был Ходасевич. Кто следующий? Трудно вот так сразу добавить к перечисленным именам какое­нибудь еще. Таких вот именно поэтов было у нас немного.

В чем тут дело? Адамович продолжает: «В Ахматовой любишь не ее голос, — напряженный, трудный, сухой, — а ее манеру». Ну вот, теперь что­то начинает проясняться. «Голос» дается человеку при рождении, «манеру» человек вырабатывает себе сам. «Голос» — это природа, это талант, «манера» — это труд и дисциплина.

Стабильно высокое качество достигается в любой профессии кропотливым, изнурительным трудом. Поэт предан своему ремеслу и думает о нем 24 часа в сутки, поэт изучает лучшие образцы мировой поэзии и пытается им подражать, поэт делает 20–30 вариантов одной стихотворной строки — такой поэт создает произведения прочные, долговечные.

— Вот оно что! — обрадуется иной читатель. — Русские люди, как известно, ленивы и нелюбопытны, поэтому среди них так редко встречаются поэты, по вашему выражению, стабильные. Ведь вы именно это хотите сказать?

Я хочу сказать нечто другое. Русские люди (хотя бы в силу скверных климатических условий) вынуждены трудиться не меньше, а больше ближайших своих соседей. Но дисциплины и порядка в русской жизни действительно немного. Это не потому происходит, что рядовой русский человек ленив, нелюбопытен и вообще бездарен, а потому что он по-другому талантлив, чем рядовой немец или литвин. Порядок и дисциплина не кажутся нашему соплеменнику самой важной жизненной добродетелью.

«Угробить жизнь на то, чтобы создать пять-шесть стихотворений даже не первоклассных, а только долговечных? Доставить радость какому-нибудь ученому филологу, который родится через двести лет после меня? Да не надо мне этого! Жизнь шире любого узкоспециализированного ремесла. Душа дороже».

Дюжинный русский человек охотно пристращается к занятиям поэзией в те только времена, когда поэзия оказывается в центре общественного внимания — но оказывается именно потому, что от поэта в нашем отечестве начинают по временам ожидать каких­то достижений, каких­то свершений, вовсе поэту не свойственных! Не будем ходить далеко — вспомним зацитированное до дыр изречение Е.А. Евтушенко: «Поэт в России — больше, чем поэт». Евгений Александрович в этом случае передал совершенно верно суть требований, которые по временам предъявляет поэту полуобразованная масса российских читателей. Поэт в России должен быть Гражданином (Учителем, Пророком, Вождем, Демиургом), поэт должен взлететь орлом в сером хламе мира, поэт должен лечь виском на дуло... Поэт должен, так или иначе, прокусить толстую шкуру обывателя — чтобы тот наконец вскочил с дивана, почесывая уязвленную часть тела и чертыхаясь. Поэт в России не должен быть только поэтом.

За 140 лет до Евтушенко Пушкин уловил это новое течение общественной мысли (обозначившееся довольно ясно в творчестве Рылеева) и так отозвался о нем: «У нас ересь. Говорят, что в стихах — стихи не главное. Что же главное? Проза?»

Вот момент, в котором необходимо разобраться до конца. Главное в стихах — стихи. Это совершенно очевидно. Это не обсуждается. Столь же очевидна и та простая истина, что среди других вещей мира стихи не самая главная вещь. Между двумя указанными очевидностями, как между двумя шеренгами вооруженных палками николаевских солдат, и совершает свое земное странствование поэт.

В любую историческую эпоху обыватель имеет перед глазами ясный образ главного — чего-то такого, с чем согласны все люди доброй воли на этой планете, чего-то такого, чему настоящий человек обязан отдать всю жизнь, все силы. Отвоевать Гроб Господень у агарян, раздавить гадину, освободить человечество от власти капитала, уничтожив кулачество как класс, остановить распространение ядерного оружия, победить любые формы расовой дискриминации, гомофобию и СПИД... Обыватель никогда не простит поэту того, что он занимается только своими стихами, а существеннейшими вещами мира, важнейшими его вопросами — не занимается. О чем бренчит? чему нас учит?

И это не самая последняя сложность. Поэт, вовлеченный так или иначе в дела мира, живущий среди людей и нуждающийся в их сочувствии, по временам начинает делать то, чего ждет от него обыватель: поэт начинает писать о главном. Поэт воспевает геноцид («Страна Муравия») и экологическую катастрофу («Братская ГЭС») или же, наоборот, протестует против всего этого... Но ведь в стихах главное — стихи. Отказавшись от трудного счастья быть только поэтом, писать для себя, печататься для денег — отказавшись, другими словами, от «пустого счастья ста» в пользу химерического «счастья сотен тысяч», «поэт оказывается вдруг среди детей ничтожных мира» именно в стихах ничтожнее всех! Поэт переходит из царства свободы в царство случайности, где возможны любые решения, любые поступки, где все нравственные понятия переворачиваются вдруг с ног на голову!.. Казалось бы, ясно, что прославлять тирана — безнравственно, обличать же тирана и все его черные дела — высоконравственно. А на деле мы видим, что прославляющие Сталина стихи Заболоцкого и Пастернака, написанные в 30-х годах ХХ столетия, объективно чуть лучше написаны, чем современные им стихи Мандельштама, в которых поэт обличил Сталина, из-за которых поэт погиб... Утешаться в этой ситуации можно лишь тем, что «Горийская симфония», «Мне по душе строптивый норов...» и «Мы живем, под собою не чуя страны...» не самые лучшие вещи Заболоцкого, Пастернака и Мандельштама, что в творчестве этих поэтов есть что изучать и есть что любить, помимо вышеперечисленных попыток сказать о главном.

Но и это не последняя сложность. Допустим, поэт рано утвердился на мысли, что главное в стихах — стихи. Поэт пишет их для себя, поэт пренебрегает мнением посторонних лиц и тем самым автоматически оказывается в изоляции... И что дальше? Дальше вступает в ход поэтическая формула Баратынского:

Меж нас не ведает поэт,
Высок полет его иль нет,
Велика ль творческая дума.
Сам судия и подсудимый,
Скажи: твой беспокойный жар —
Смешной недуг иль высший дар?
Реши вопрос неразрешимый!

Одним из симптомов шизофрении признаются так называемые «сверхценные идеи». Не решусь назвать шизофрению смешным недугом, но чем же не сверхценная идея вот эта вера в высшую целесообразность занятий поэзией, вера в то, что именно к этим занятиям ты именно призван? Вера в то, что все вокруг заблуждаются, все идут не в ногу — один ты обладаешь высшим даром... Разве мало было в истории искусства графоманов, претендовавших на все это?

Теперь становится понятным, отчего столь редко встречаются у нас в России поэты стабильности. Рождению каждого из них должно было предшествовать редкое сцепление обстоятельств, редкое сочетание звезд. Ахматову, например, сделала таким поэтом ранняя встреча с Недоброво и Гумилевым — с двумя этими уникальными людьми, которые существовали в поэзии так, как существует в воде рыба. Мощное излучение двух этих творческих личностей и предопределило дальнейшую судьбу Анны Андреевны. На ее пути не повстречалось больше людей, способных сравниться с Недоброво и Гумилевым, способных поставить под сомнение правоту их жизненных установок.

Сложнее ответить на вопрос, что сделало таким поэтом Каролину Павлову. Жизнь ее изучена плохо... По­видимому, родной отец Каролины Карловны привлек ее внимание к занятиям экзотическим и бездоходным, внушил ей веру в высшую целесообразность подобных занятий — в общем, сделал для нее то, что сделали для Ахматовой Недоброво и Гумилев. Вполне необыкновенной и вместе с тем вполне типичной личностью был этот Карл Яниш! Один из множества «Карлов Ивановичей» в России ХIХ столетия: честный немец, настоящий саксонец, родившийся в России и относившийся к «этой стране» так, как обычно относятся к своей родине честные люди. Благородный идеализм, присущий лучшим детям германского племени, так удобно совпал в этом случае с идеальностью основных государственных начал, которой отмечены были в России царствования Павла Петровича и двух его сыновей. Карл Яниш, будучи по образованию хирургом, отказался от медицинской карьеры, ибо не хотел «быть виновным в смерти человека», и зарабатывал на хлеб преподаванием физики и химии в Медико­хирургической академии города Москвы. Не правда ли, в подобном отказе от действия — целая характеристика, насквозь просвечивающая эпоху и человека?

Нетрудно догадаться, каким безум­ным педагогическим экспериментам должен был подвергать свою старшую дочь подобный отец! Настоящим горем для него смогло стать то обстоятельство, что юная Каролина, свободно говорившая на семи-восьми главных европейских языках, не захотела откликнуться на его призыв — не захотела серьезно, профессионально, заняться астрономией!

Родившаяся в Ярославле (1807), Каролина Яниш в двухлетнем возрасте привезена была в Москву и прожила здесь большую — лучшую — часть своей жизни. Каролина Павлова — московский поэт. Это обстоятельство, как мы позже увидим, стало основополагающей причиной жизненной ее драмы. «Европейские», «петербургские» принципы, по которым выстроена поэзия Каролины Павловой, и московская среда, в которой ей приходилось эти принципы реализовывать и утверждать, плохо друг с другом сочетались.

Легче легкого расставить некие основополагающие вехи на жизненном пути Каролины Павловой. 1812 год, бегство семьи Янишей из Москвы, богатые впечатления, выпавшие на долю пятилетней Каролины в эвакуации. Разорение семьи, ставшее следствием наполеоновского нашествия. Смерть младшей сестры, оставившая Каролину Яниш единственным ребенком в доме ее родителей. Благотворное воздействие Елагиных­Киреевских, введших юную бесприданницу («черноокую и пышноволосую, но тощую») в салон Зинаиды Волконской. Роман с Мицкевичем. Предложение руки и сердца со стороны последнего. Отказ семьи. Бессмертное стихотворение «Когда пролетных птиц несутся вереницы...», которым Мицкевич откликнулся на невозможность семейного счастья с Каролиной Яниш. Документально зафиксированные восторги Александра Гумбольдта, проездом на Урал посетившего Москву и повстречавшего здесь в 1829 году «блестяще остроумную и широко образованную» фрейлейн Яниш. Переписка с Гёте, одобрившим первые опыты Каролины Яниш в области стихотворного перевода...

Все эти события, значительные сами по себе, мало что говорят о поэзии Каролины Павловой. Подобно памятному нам персонажу «19 октября», Каролина Карловна воспитывала свой гений в тиши. Долгие годы она известна избранному московскому обществу только как переводчица, притом переводчица с русского языка на главные языки Западной Европы. Киреевский, которому принадлежит первый критический отзыв о Каролине Павловой в русской печати, пишет о ней в 1834 году буквально следующее: «Мне досадно видеть, что русская девушка так хорошо владеет стихом немецким; еще досаднее знать, что она так же хорошо, и, может быть, еще лучше, владеет стихом французским и только на своем отечественном языке не хочет испытать своих сил!»

Первая книга стихов Каролины Павловой (в ту пору еще Каролины Яниш) была отпечатана в Лейпциге в 1833 году. В основном эта книга составилась из переводов русских поэтов на немецкий язык, но были в сборнике и оригинальные стихотворения Каролины Яниш, тоже немецкие. Киреевский, рецензируя сборник, отметил, что переводы двадцатишестилетней дебютантки «превосходят все известные до сих пор с русского на какие бы то ни было языки».

Следующая книга Каролины Павловой увидела свет в Париже в 1839 году. И тоже эту книгу составили переводы из лучших европейских поэтов (на сей раз не только русских) на французский язык, и тоже эти переводы дополнены были рядом оригинальных французских стихотворений Каролины Карловны.

Между двумя сборниками стихов, лейпцигским и парижским, совершилось замужество Каролины Яниш — вполне неудачное, вполне злосчастное. Смерть богатого дядюшки (того самого, который десятью годами раньше наложил вето на брак племянницы с Мицкевичем: нечего, мол, двум нищим молодым людям вступать в брак и нищету плодить) в 1836 году превратила Каролину Яниш в одну из богатейших невест Москвы. Явились охотники за приданым; наиболее успешным в компании этих лихих людей оказался Николай Павлов — вольноотпущенник, бывший актер, преуспевающий чиновник, самый модный российский беллетрист конца 30-х годов XIX века, человек умный, предприимчивый, вполне бессовестный и бессердечный. За него-то в 1837 году выходит замуж тридцатилетняя Каролина Яниш.

Замужество, привыкание к новым обязанностям — обязанностям жены, хозяйки дома, хозяйки литературного салона. Рождение сына. Бескрайнее море новых забот, новых впечатлений, новых радостей и горестей. И только погрузившись в это море с головой, молодая женщина решается вдруг «испробовать свои силы на своем отечественном языке». Русский поэт Каролина Павлова рождается в Москве где­то между 1839 и 1840 годами — рождается удивительно поздно. Павлова вступает в поэзию в том возрасте, в котором большинство людей с поэзией навсегда заканчивает, — и является сразу готовым, зрелым поэтом. Огромная подготовительная работа, которая одна способна объяснить этот удивительный факт, останется навсегда скрытой от посторонних глаз.

На шестом чтении мы говорили о том, что атмосфера Золотого века русской поэзии довольно верно передана в шести стихах Языкова:

Так гений радостно трепещет,
Свое величье познает,
Когда пред ним гремит и блещет
Иного гения полет;
Его воскреснувшая сила
Мгновенно зреет для чудес...

Летят по воздуху таинственные семена, языки пламени вспыхивают над самыми беспутными головами, огромные птицы на заре перекликаются и взлетают одна за другой... За этой необычной картиной наблюдает со стороны молодая девушка, одаренная «самыми разнообразными и самыми необыкновенными талантами» (ранний отзыв Киреевского о Павловой), и — остается в бездействии, сохраняет, как выразился бы Кирилл Михайлович Бутырин, трагическое спокойствие.

В августе 1826 года, когда Золотой век русской поэзии наступил фактически, Каролине уже исполнилось 19 лет; год смерти Пушкина — год ее тридцатилетия. Ни одной строчки русских стихов Каролины Павловой за эти десять лет — самых цветущих в ее жизни, самых продуктивных в истории русской поэзии — для нас не сохранилось. Воскреснувшая сила Каролины Павловой зрела для чудес медленно.

Когда же сроки исполнились, когда Каролина Павлова отважилась наконец «испытать свои силы на своем отечественном языке», благоприятное для поэзии время уже закончилось. Золотой век русской поэзии навсегда отошел в прошлое.

«Конечно, пушкинской весною вторично внукам, нам, не жить», — заметил в начале ХХ столетия Случевский. Умная Каролина Павлова лучше многих других понимала в 1839 году, что наступающее время — не лучшее время для стихов. Глухая осень пришла на смену стремительной пушкинской весне, плодоносному пушкинскому лету.

Баратынский, заканчивая свою гениальную «Осень» (а мы знаем, что в ход работы над этим стихотворением вмешалось «известие о смерти Пушкина»), дает картину омертвелого мира, дает картину мира, в котором Пушкина больше нет:

Зима идет, и тощая земля
В широких лысинах бессилья,
И радостно блиставшие поля
Златыми класами обилья,
Со смертью жизнь, богатство
с нищетой —
Все образы годины бывшей
Сравняются под снежной пеленой,
Однообразно их покрывшей, —
Перед тобой таков отныне свет, —

обращается Баратынский к поэту, продолжающему жить и творить в этом опустевшем мире, — обращается в первую голову к самому себе:

Но в нем тебе грядущей жатвы нет!

В этот­то полый мир вступает Каролина Павлова, эту-то скудную поэтическую почву, украшенную «широкими лысинами бессилья», начинает она возделывать. Своим учителем в поэзии она избирает конечно же Баратынского («Меня вы назвали поэтом, // Мой стих небрежный полюбя, // И я, согрета вашим светом, // Тогда поверила в себя»). И что же начинает у нее получаться?

Рассмотрим небольшое стихотворение «Мотылек» — одно из ранних, дебютных русских стихотворений Каролины Павловой.

Чего твоя хочет причуда?
Куда, мотылек молодой,
Природы блестящее чудо,
Взвился ты к лазури родной?

Не торопитесь морщиться; все не так плохо, как вам показалось. Взгляните на первую строчку. Ну что, казалось бы: обычный четырехстопный ямб («Встает заря во мгле холодной...»), только с изуродованной третьей стопой. В действительности перенос ударения в ней и создает для нас восхитительную иллюзию: мы видим реально запинающийся, неровный полет мотылька. И не говорите, что глупо спрашивать, «куда» летит молодой мотылек, заведомо летящих вверх, «к лазури родной». Эпитет «молодой», примененный к двухдневному мотыльку, может означать только одно — это мотылек, только что родившийся, только что выдравшийся из куколки. Вчерашняя гусеница летит к родной лазури, — но куда она в действительности летит? Почему небесная лазурь — родная для нее?

Не знал своего назначенья,
Был долго ты праха жилец;
Но время второго рожденья
Пришло для тебя наконец.
Упейся же чистым эфиром,
Гуляй же в небесной дали,
Порхай оживленным сапфиром,
Живи, не касаясь земли.

Поэт, собирающий свою скудную поэтическую жатву на широких лысинах бессилья, обязан быть предельно точным в выражениях. Здесь каждый колосок на счету. Что есть второе рожденье? В общем случае это то, о чем говорит одиннадцатый член Символа веры: «Чаю воскресения мертвых». Опуская в открытую могилу гроб с мертвецом, мы верим, что этот человек когда­нибудь снова поднимется, снова родится для жизни будущего века. Но чаемому нами чуду воскресения есть точная аналогия в природном мире: смерть гусеницы, временное ее пребывание в гробу куколки, конечная метаморфоза, превращающая жильца праха в новое крылатое существо. Стихотворение Каролины Павловой, коснувшись краешком этой вечной темы, уходит в сторону. Оно о другом.

Не то ли сбылось и с тобою?
Не так ли, художник, и ты
Был скован житейскою мглою,
Был червем земной тесноты?
Средь грустного так же бессилья
Настал час урочный чудес:
Внезапно расширил ты крылья,
Узнал себя сыном небес.
Покинь же земную обитель
И участь прими мотылька...

Тема о художнике, о его месте в мире — постоянная тема Каролины Павловой. Есть даже избыточность в том упорстве, с которым Каролина Павлова снова и снова к этой теме возвращается. Все-таки ее поэзия — сделанная поэзия, а не рожденная. При всех своих очевидных и общепризнанных достоинствах («Стихи К.Павловой отличают глубина духовного переживания, тонкая и богатая музыкальность, высокое поэтическое мастерство», — сказано в издательской аннотации к сборнику 1964 года — лучшему изданию стихов Каролины Павловой, которым мы на сегодняшний день располагаем), эта поэзия насквозь рационалистична, «насквозь пронизана мыслью»; эта поэзия прямо отравлена мыслью — мыслью одиночной, мыслью неподвижной, мыслью больной. По справедливому замечанию советского филолога Павла Громова, тот тип «одноцентренности» (термин Фета, удачно примененный Громовым к поэзии Каролины Павловой), который поэтесса стремилась осуществить в своем творчестве, «почти с логической прямолинейностью обуславливает решительно все в стихе его заданием, замыслом».

Конечно, такая поэзия — яркий пример выхода на «тропинки, топкие, всё суживающиеся», конечно, эта поэзия — «послепушкинская». Но после смерти Пушкина у русской поэзии не оставалось более достойной, более магист-ральной линии развития, чем эта. Сверхчеловек, занесший нам несколько песен райских, покинул землю, пришло время для поэзии просто человеческой. Труд и горе, пытка беспощадного само-анализа, рефлексия, рефлексия, рефлексия... По­другому нельзя было жильцу праха проникнуть на пушкинскую территорию, захватить и удержать свой личный плацдарм на дальнем, на бескрайнем пушкинском берегу. В том­то и состоит простое величие творческого метода Каролины Павловой, «что она пытается осуществить новые поэтические тенденции, сохраняя прямые, явные связи с предшествующей, пушкинской эпохой» (П.П. Громов). Вперед к Пушкину! Время второго рожденья может еще наступить для русской поэзии, новый Пушкин может еще к нам спуститься. Всего-то и нужно — честно трудиться на своем пятачке, надеяться, верить, ждать.

А вот другое стихотворение Каролины Павловой о поэзии и о поэтах — более раннее даже, чем «Мотылек»:

Есть любимцы вдохновений,
Есть могучие певцы;
Их победоносен гений,
Им восторги поколений,
Им награды, им венцы.

Довольно обычные стихи. Я бы назвал их описательными. Посмотрим, что будет дальше.

Но проходит между нами
Не один поэт немой... —

вот странный поворот темы! «Поэт немой» — это, что ли, такой поэт, который стихов не пишет? Разве это хотела сказать Каролина Павлова? Ну да, именно это она и хотела сказать. Герои ее стихотворения — «молчаливые» люди, люди «с сокровенною душой»: «их призванье, их уменье — слушать ночью ветра пенье и влюбляться в луч звезды».

Выходит, содержание этого стихотворения — конфликт между «могучими певцами», имеющими «высокие труды», и такими людьми, которые вовсе стихов не пишут, но обладают четко выраженной поэтической личностью и способны вообще к поэтическому восприятию мира. Конфликт между актуальной поэзией и поэзией потенциальной... Но ведь это надуманный конфликт?

Конфликт надуманный, бесспорно, но в стихах Каролины Павловой этого именно конфликта нет. Они о другом. Смысл стихотворения раскрывается в последней строфе, поражающей и покоряющей нас новым, неожиданным поворотом мысли:

Не для пользы же народов
Вся природа расцвела:
Есть алмаз подземных сводов,
Реки есть без пароходов,
Люди есть без ремесла.

Стихи Павловой говорят о возможном высоком достоинстве человеческой личности, которая ведет неприметную жизнь и не имеет «трудов», претендующих на общественное признание.

Мы ведь не располагаем точными научными методами, позволяющими оценивать людей, различать людей по их достоинству. Евангелие прямо запрещает нам отрицательную оценку («не судите, да не судимы будете»), оставляя вопрос о положительной оценке открытым. Но люди остаются людьми: они хотят знать, с кем они имеют дело. Любая историческая эпоха вырабатывает свой критерий оценки человеческой личности, во всяком случае — предлагает образцы, которым законопослушный член общества старается соответствовать. Образцовый человек буржуазно­демократической эпохи — человек, приносящий пользу, деловой человек, человек с ремеслом.

Демократическая эпоха, по сути своей, глубоко поэзии враждебна. «Вакансия поэта» сохраняется в ней временно, сохраняется по инерции, идущей из прежних, более благоприятных для поэзии эпох... В дни общенародных торжеств сидит в президиуме собрания человек, получивший за стихи Нобелевскую премию или орден Ленина, — и приветствует собравшихся «от лица деятелей культуры», говорит собравшимся, из которых ни один стишками не занимается и не интересуется: «Правильной дорогой идете, товарищи!»

Каролина Павлова дерзко противопоставляет образцовому человеку надвигающегося железного века своего человека — человека без ордена и без премии, человека без статуса, человека без ремесла... Ни о какой актуальной поэзии, ни о каких «могучих певцах» не было бы речи, когда бы не существовала в мире невидимая армия поэтов потенциальных, поэтов немых, подготавливающих почву для актуальной поэзии, создающих для нее питательную среду.

Заметим сразу, что Каролина Павлова не выступает здесь каким­то первооткрывателем. «Блажен, кто молча был поэт...» — это Пушкин еще в 1824 году сказал. О возможном высоком достоинстве личности, не выставляющей себя напоказ, не претендующей на награды, писал раньше Павловой Баратынский:

Где искрометные рубины,
Где перлы светлые нашли?
В глубоких пропастях земли,
На темном дне морской пучины...

Баратынский же в 1835 году дал в стихотворении «Последний поэт» впечатляющую картину угрозы, на-двигающейся на культурный мир с передового Запада:

Век шествует путем своим железным,
В сердцах корысть, и общая мечта
Час от часу насущным и полезным
Отчетливей, бесстыдней занята.
Исчезнули при свете просвещенья
Поэзии ребяческие сны,
И не о ней хлопочут поколенья,
Промышленным заботам преданы.

На семь лет раньше Пушкин дал яркую характеристику современного человечества с его устрашающе низким уровнем эстетического и нравственного развития:

Тебе бы пользы всё — на вес
Кумир ты ценишь Бельведерский.
Ты пользы, пользы в нем не зришь.
Но мрамор сей ведь бог!.. так что же?
Печной горшок тебе дороже:
Ты пищу в нем себе варишь...

«Лорд Байрон был того же мненья; Жуковский то же говорил...» В общем, Каролина Павлова взяла в разработку немодную, поднадоевшую читателю тему — тему, которой занимались до нее крупнейшие писатели земли.

Что нового можно было рассказать о художнике и о его судьбе в 1839 году, после Пушкина, Гоголя, Баратынского, Лермонтова, Жуковского, после немецких романтиков, даже до излишества данную тему разрабатывавших? Паскаль так отвечает на этот коварный вопрос: «Пусть не корят меня за то, что я не сказал ничего нового: ново уже само расположение материала». «Разум неистощим в соображении понятий, как язык неистощим в соединении слов», — вторит Паскалю Пушкин. Великие новые книги получаются из старых слов, расставленных великим писателем по-своему... «Большое дарование надо иметь, чтобы старое, давно известное обновить и свежие красоты в нем открыть и схватить, — развивает ту же тему Катенин. — Мудрено возделывать вспаханную землю». Одни только немудреные художники постоянно ищут в искусстве оригинальных тем, гоняются за новыми словечками, новыми идейками, ибо, по точному слову поэта, «за новизной бежать смиренно народ бессмысленный привык».

Тема о художнике — старая тема, но для Каролины Павловой эта тема не чужая. Ею она заболела в юности, ею занималась по настоятельной внутренней необходимости и в зрелые свои годы. Это ее собственная тема. Заговорив о художнике, она рассказывает в результате о человеке, дает свою собственную концепцию всегда уникальной, всегда новой человеческой личности.

Главный труд Каролины Павловой — роман «Двойная жизнь», законченный в 1847 году. Здесь Каролина Павлова дерзко вступила в творческое состязание с Новалисом. Как и «Генрих фон Офтердингер», «Двойная жизнь» представляет собой «портрет художника в юности»; одинаково в этих двух романах проза перемежается стихами. Но реальность описана в романах Новалиса и Каролины Павловой — разная.

Прозаическая часть «Двойной жизни» повествует о том, как состоятельную московскую барышню Цецилию фон Линденборн выдали замуж за явно неподходящего молодого человека, охотника за приданым, попутно уведя у нее из-под носа подходящего жениха. Вторую линию романа составляют стихи, раскрывающие внутренний мир главной героини.

В романе Новалиса социум и природа неизменно сочувствуют нарождающемуся поэту; мир воображения героя и события его реальной жизни прекрасно друг с другом взаимодействуют, дополняя и объясняя друг друга. В романе Каролины Павловой реальная жизнь московского общества ставит, по сути дела, шлагбаум перед поэтом нарождающимся, хоронит его окончательно в братской могиле поэтов «немых». Оно по-своему великолепно, это московское общество, здесь кипит какая-то изощренная, таинственная, хищная жизнь — но вот поэзии в этом обществе не придают решающего значения. Богатые залоги, которыми наделена душа Цецилии, никому здесь не нужны. Роман «Двойная жизнь» дает портрет такого художника в юности, которому не суждено стать в зрелости художником. Подобное развитие событий исключено.

Кто-нибудь заметит, пожалуй, что бедняжка Цецилия, заеденная средой, выглядит довольно тускло на фоне блистательного Генриха фон Офтердингера.

Отчасти это так и есть. Но только отчасти. В Цецилию и в Генриха вложен одинаково личный опыт их создателей, эти два героя одинаково авто-биографичны. Новалис, заставший на взлете Золотой век германской культуры, поведал о своем ликующем, ввысь устремленном мирочувствии, Каролина Павлова, заставшая Золотой век культуры русской в его изнеможении, в его ущербе, поведала о своем жизненном опыте так же честно и так же точно.

Роман «Двойная жизнь» имел у читателей некоторый успех, но ведущие литературные критики той поры встретили его сдержанно. Славянофил Шевырев усмотрел главную слабость романа в том, что жизнь московского общества, изображенная в прозаической части романа, — «остов жизни, а не жизнь». Каролина Павлова, имея вообще «германское направление мысли», не смогла разглядеть в жизни московского общества положительных ее сторон. Взгляд писательницы на московскую жизнь — взгляд специ­фически германский. По сути дела, это клеветнический взгляд. В лучшем из возможных миров, каким является, по мысли московск