Любовь к Отечеству

Туманность и неизученность вопроса о любви к Родине в истории русской государственности составляют большую проблему при формировании правильной государственной позиции в этой важнейшей воспитательной и мировоззренческой сфере.

К сожалению, в современной России в этой теме чувствуется наличие не столько самосознания, сколько голоса инстинкта. Недостаток сознательности препятствует созданию практической программы деятельности по формированию воспитательной и мировоззренческой составляющей любви к Родине и дает полную возможность входить в ряды патриотов людям, проникнутым совершенно противоположными взглядами и симпатиями. Таким образом, под флагом любви к Родине может развиваться деятельность даже и прямо ей противоречащая.

Как пример можно привести формулу «Россия для русских», бездумно перенесенную к нам из Европы нашими националистами и являющуюся очередным образцом традиционного нашего «европейничания». Россия никогда не культивировала у себя национальный эгоизм, поэтому народы, входившие в состав русского государства, не испытывали давления господствовавшей (в том числе и численно) русской народности.

Для того чтобы иметь государственное будущее в России, необходимо развивать гражданскую самосознательность, краеугольным камнем которой должна быть любовь к Родине, ясное и глубоко чувствуемое родство со своим Отечеством.

Любая страна обладает своим неповторимым характером и имеет ни на кого не похожее свое лицо. Этот характер создается не только и не столько современностью, сколько прошедшими историческими событиями и религиозными убеждениями, создающими те или иные национальные качества.

Быть патриотом, жить и думать патриотично — это значит пребывать в том типе жизни, в том строе мысли, которые национальны для России, то есть выражают вековую и тысячелетнюю мысль и жизнь нации. Россия имеет целый ряд значительных мыслителей, которые могут и должны быть признаны национальными, а именно верно отметившими и сформулировавшими, что значит жить и думать по-русски патриотично^[1].

В эпохи низкой гражданской сознательности даже в России может быть популярна узкая идея русского национального эгоизма, хотя русская патриотическая мысль никогда не замыкалась в круге племенных интересов, но всегда несла идеалы общечеловеческой жизни, что и давало возможность найти достойное место в своем имперском деле и в своей жизни множеству самых разнообразных народностей и племен.

Как писал один из русских мыслителей, Россия «не из тех опекунов, которые пользуются своими правами для того, чтобы обобрать отданных в зависимость от него»^[2].

Общая для всех людей любовная привязанность к месту рождения и возрастания остается теплым чувством и пленительными воспоминаниями на всю жизнь. Возрастая из возраста в возраст, мы привыкаем к тем, кто нас окружает. Окружающие нас сограждане так или иначе сходны с нами в своих психологических установках. Это вызывает и укрепляет ощущение единства, в котором чувство любви находит благодатную почву.

«...В характере единоземцев, — как писал знаменитый историк Н.М. Карамзин, — есть всегда некоторое сходство, и жители одного государства образуют всегда, так сказать, электрическую цепь, передающую им одно впечатление посредством самых отдаленных колец или звеньев...»

Эта «электрическая цепь» и есть тот «психологический провод», в котором электричеством является чувство любви и национального единства. Есть это электричество — и Отечество живет энергичной и мощной жизнью. Уходит этот патриотический заряд — и жизнь нации приобретает вялость, а зачастую при разрыве этой цепи теряет и единство.

Наряду с вышеописанным психологическим образом любви мы рассмотрим и духовную сторону этого чувства к Родине. Эта настоящая любовь, о которой мы будем говорить, сродни любви евангельской, описанной в Первом послании св. апостола Павла к Коринфянам (См. 5–7 стих.). Подлинная любовь — «долготерпит», то есть сохраняется в неизменной силе, несмотря ни на какие испытания, «не ищет своего», не ищет себе награды, она бескорыстна и жертвенна, она радостна и имеет великую веру и надежду, а потому переносит любые испытания.

Но прежде чем говорить о любви к Отечеству, необходимо понимать историософскую особость русской государственности.

История государства в России. Самобытность и суверенность

Государственность как таковая — одно из сложнейших общежительных установлений человеческой жизни, и всегда, во все времена, этот общий для всех крупных цивилизаций могучий институт, его история, проблемы деятельности и усовершенствования волновали лучшие умы представителей разных наций.

Самобытность, суверенность, непохожесть, оригинальность — это неотъемлемое право каждого государства. Именно индивидуальные особенности государства порождают политическую независимость и жизненную силу таких государств, тогда как общества, построенные по либеральным трафаретам, как и посредственные личности, носят на себе печать безжизненности, искусственности, а значит, цивилизационной слабости и неустойчивости. Исходя из этого положения, мы считаем необходимым изучать государственный строй государств в связи с историей нации в целом.

Особенностями формирования русской системы власти является влияние византийской идеи власти императора, идеи религиозного автократизма, глубоко воспринятой русскими книжниками и летописцами, и в частноправовом характере власти великих князей из рода Рюриковичей, смотревших на свои владения как на свою неотчуждаемую вотчину, переходящую по наследству в их роде.

В России не было того феодального строя, установившегося в Европе, который сформировал враждебные классы, породил борьбу королевской власти с феодальной аристократией. Счастливое разрастание рода Рюрика не дало боярской знати стать реальной силой, могущей противодействовать собиранию единой власти. Борьба на Руси за власть всегда была противоборством между родственниками. На Руси не было создано крупное землевладение, находящееся не в руках дома Рюрика, разросшаяся династия Рюриковичей «окняжила» землю, на Западе же произошло «обаристокрачивание», попадание земли в руки знатных родов. Феодализм на Западе породил борьбу королей с аристократией, а затем, после поражения последних, общее с остатками аристократии порабощение народа.

Таким образом, зарождение и развитие власти на Руси и на Западе глубоко отличались поземельными отношениями: феодальными на Западе и частноправовыми у нас. Московский князь, а затем и царь смотрели на наследованную и приобретенную землю как на свою личную собственность, которую они передают по наследству своим сыновьям, они видели в Руси свою «отчину», землю, переданную им во владение их отцами.

Формированию большого Московского государства способствовали и две другие причины: концентрация земель в руках московской линии Рюриковичей, а затем и вымирание этой линии после царя Феодора Иоанновича. Вторая причина позволила новой династии владеть московской «отчиной» после занятия ею московского престола и отказаться от поддерживавшейся всеми московскими Рюриковичами удельной системы, при которой каждый из них выделял своим сыновьям уделы во владение. Романовы окончательно превратили вотчину Рюриковичей в Московское царство, а князя-вотчинника — в государя, но власть сохранила свою родовую частноправовую черту. Романовы также смотрели на Московское государство как на свою личную собственность.

По мнению исследователя русской государственной власти юриста-международника Н.А. Захарова (1883 — после 1928): «Такой характер властвования налагал особую печать на развитие понятия о существе нашей Верховной власти. Эта частноправность вошла в плоть и кровь русского государства, несмотря ни на потрясения смутного времени, ни на все изменения императорского периода».

Владение землей в Московском государстве разделялось на вотчинное (наследуемое во владетельном роде) и поместное (не наследуемое) и зависело от службы государю. За верную службу землю дарили либо во временное, либо в наследственное пользование; неисполнение государевой службы, немилость вызывали отобрание дарованного. Таковое владение землей высшего слоя государства сильно разнилось от западного, феодального владения.

«На Западе, — пишет Н.А. Захаров, — родовая аристократия развивалась при конкуренции с королевской властью на территориях, охраняемых вассалами, подданными сюзерена. У нас подобие этой аристократии — удельные князья, потомство общего с царствующим государством родоначальника, потеряли всякое значение под твердой рукой московского государя. На Западе высший слой общества составила родовая аристократия, которая в некоторых местах, потеряв возможность противостоять воле возвысившегося над всеми феодала-короля, создала корпоративные законодательные собрания, ограничивающие власть государя. У нас же весь высший класс состоял из лиц, непосредственно избранных царем, и экономически зависел от государя, который имел неограниченное право отбирать земли у тех, кто неправильно или неисправно нес свои обязанности. Если на Западе феодал был неограниченный господин своих земель, то русский служилый человек был государственный работник, которому государь давал за его труды право вечной, наследственной, или пожизненной аренды».

Эта система начала разрушаться только при Екатерине II, освободившей дворян от обязательной службы. С этого момента в государственную систему было введено структурное противоречие: одни продолжали служить, другие получали право не служить. Этот социальный кризис и охлаждение к вере в русском обществе во многом и привели к цивилизационному срыву, разразившемуся в XX столетии.

Любовь к Родине с христианской точки зрения

Российское государство исторически сформировалось как христианское, поэтому важно рассмотреть исходный русский посыл любви к Родине, сформулированный еще христианской традицией.

Христос пришел спасти всех. Христианское учение проповедано всем народам. В этой проповеди любви ко всем ближним христианство всегда находило место и для необходимости предпочтительной любви к родному народу. Так, Сам Христос при приближении к Иерусалиму плачет о неправдах Своего народа, отвергающего Его: «О, если бы и ты хотя в сей твой день узнал, что служит к миру твоему» (Лк. 19, 41–42).

Его апостол, Павел, столь же слезно говорит о своих соплеменниках: «Истину говорю во Христе, не лгу, свидетельствует совесть моя в Духе Святом, что великая для меня печаль и непрестанное мучение сердцу моему: я желал бы сам быть отлученным за братьев моих, родных мне по плоти, то есть израильтян» (рим. 9, 1–4).

Эти чувства любви к ближним по плоти, к тем, которые даже гонят и распинают, выраженные Самим Спасителем и его апостолом, а также подчинение Спасителя власти и Пилата, и синедриона являются лучшими свидетельствами возможности христианского патриотизма и оправданием небезразличного отношения христианства к национальности и национальному государству.

Апостол Павел говорит: «Кто о своих не печется, тот отрекается от веры и хуже неверного» (1 Тим. 5, 8).

Поэтому мы не погрешим против основной христианской заповеди любви, когда скажем, что имеем предпочтительную любовь к своим родителям, родственникам, супругам, своему народу, государству, своей Церкви, вере и т.д., поскольку эта предпочтительная любовь не уменьшает любовь ко всем остальным. Мы испытываем к ближним своим предпочтительную любовь, питающуюся, кроме всего прочего, чувством благодарности, чувством материнства, сыновства или супружества — иначе говоря, чувствами объективными и глубоко нравственными, которые, однако, отсутствуют в чувстве любви ко всем остальным ближним. Чувство предпочтительной любви самовозникающее, естественнейшее из чувств человека, заложенное в его природе, против которого прегрешает либеральный космополитизм, не имеющий сам никакого отношения к христианству.

Характерным примером предпочтительной жертвенной любви может служить воинская служба, да и сама война. Как воинская служба, так и война не есть что-либо запрещенное христианством. Нелишним будет сказать, что церковный собор в Арле в 314 году анафематствовал всякого отказывавшегося от военной службы и прикрывавшегося при этом христианским исповеданием. Христианству вообще свойственно глубокое понимание отличия вынужденного убийства на поле брани, при защите ближних, и убийства из личных, корыстных побуждений. Св. Афанасий Александрийский в своем послании к монаху Аммуну писал, что «великих почестей сподобляются доблестные в брани, и им воздвигаются столпы, возвещающие превосходные их деяния. Таким образом, одно и то же, смотря по времени и в некоторых обстоятельствах, непозволительно, а в других обстоятельствах и благовременно, и допускается, и позволяется». Св. Василий Великий свидетельствует о том, что и другие отцы Церкви не вменяли убиения на брани за убийство.

«Заповедью о любви ко врагам, — пишет известный православный богослов профессор Казанской духовной академии А.Ф. Гусев, — безусловно, не отвергается война. Эта заповедь только тогда исключала бы войну во всех случаях, если бы она устраняла любовь к неврагам нашим, и в частности, к нашим соотечественникам. На самом деле этого нет. Питать любовь только ко врагам или питать к ним предпочтительную любовь Христос не только нигде не заповедует в Евангелии, но и не мог заповедать. Напротив, мы знаем, что Он освятил и узаконил собственным примером преимущественную любовь к людям, наиболее тесно связанным с нами узами кровного и духовного родства. В известной первосвященнической Своей молитве Спаситель прямо говорит, что Он молится об учениках Своих и о верующих в Него, но не о всем мире (Ин. 17, 9 и 20), в котором есть закоренелые враги истины и добра».

Само Евангелие дает положительные примеры, подтверждающие наше утверждение. Так, Предтеча Спасителя Иоанн Креститель пришедшим к нему воинам на вопрос: «Что им делать?» — говорит: «Никого не обижайте, не клевещите и довольствуйтесь своим жалованием» (Лк. 3, 12–13), — дав тем самым им положительную «профессиональную» заповедь. А ведь воины действительно спрашивали, как им жить в своей профессии! И Иоанн Креститель не запретил им службу, не назвал ее богопротивной, как это сделали впоследствии Лев Толстой и другие пацифисты. Значит, христианство не отвергает воинскую службу, которая, безусловно, является ярким примером преимущественной любви к своему народу, вплоть до отдания за него своей жизни.

Русская история также знает немало величайших христианских подвигов отдания своей жизни за други своя. Интересен в связи с этим известный призыв Владимира Мономаха к удельным князьям перед походом на половцев, в котором он говорит так: «Вы жалеете людей, а не думаете о том, что вот придет весна, выедет смерд (крестьянин) в поле с конем пахать землю. Приедет половчанин, крестьянина убьет, коня уведет. Потом наедут половцы большой толпой, перебьют всех крестьян, заберут их жен с детьми в полон, угонят скот, а село выжгут. Что же вы в этом-то людей не жалеете? Я жалею их, а потому и зову вас на половцев».

Таким образом, защита своих ближних от вражеских нападений законна для христианства. Средства же и способы защиты ближних своих зависят от средств и способов, употребляемых нападающими. Если нападающие убивают или покушаются на убийство, то убийство врагов становится совершенно неизбежным для обороняющихся. Причем совершенно необязательно, что обороняющийся непременно свирепеет и жаждет «упиться кровью» своего врага, им могут двигать совершенно другие, христианские чувства.

«Восставать, — убеждает всех непротивленцев злу профессор А.Ф. Гусев, — против нашей решимости силою обуздать врагов отечества совсем не следует же ни во имя христианского всепрощения, ни во имя христианского братства. Во-первых, мы уже знаем, что снисходительность должна иметь свои пределы, чтобы не переходить в преступное попустительство зла и в преступное же покровительство ему. Во-вторых, прощать мы обязаны лишь личному своему врагу. Народ же, вредящий благосостоянию наших соотечественников и даже умерщвляющий их или то же самое совершающий по отношению к другому какому-либо народу, вовсе не есть наш личный враг. Прощать ему мы не имеем ни права, ни оснований. Именно братское то чувство к нашим страдающим соотечественникам или к чужому угнетаемому народу и должно побуждать нас к тому, чтобы защитить и охранить бедствующих собратьев от разного рода Каинов, хотя бы нам самим пришлось не только потерять из-за этого все наше имущество и быть искалеченными, но и лишиться жизни в неизбежной кровавой схватке с упорным и жестоким врагом. Вот какую обязанность налагает на нас христианство своим учением о братстве людей...»

Государство и этическое начало

В России государство, будучи глубоко проникнуто религиозными установками, всегда опирало свою власть на этическое начало. Искусственный разрыв этики и государственности в истории российской государственности в XX столетии привел к разобщению между человеком (существом этическим) и гражданином (существом политическим). При этом страдал не только сам человек как личность, но и гражданин как его политическая ипостась. Государство же страдало, лишаясь мощного двигателя своего процветания.

Знаменитый русский юрист профессор Н.М. Коркунов (1853–1904) даже настаивает, что несоблюдение этических норм в прошлом лишает нас и в настоящем возможности достигнуть высших человеческих целей. Он говорит о безусловной обязательности этических норм, неисполнение которых приводит как к внутреннему наказанию (угрызение совести), так и к внешним санкциям, со стороны государства и общества.

«Несоблюдение этических норм, — говорил он, — всегда есть дело общего интереса... Если этические нормы нарушаются, если гармония человеческих целей не устанавливается, если личные и общественные интересы приходят в резкое столкновение, общество не может оставаться безучастным. Нарушитель этических норм неуклонно вызывает против себя суд и гнев общества, заинтересованного в том, чтобы между личными и общественными целями поддерживалось определенное соотношение. Общество поэтому требует от каждого соблюдения этических норм, осуждает за их нарушение и даже, в важных случаях, карает за него».

При секулярном поверхностном взгляде кажется, что между нравственностью и государственностью нет никакой серьезной связи. Может даже казаться, что область этики исключительно принадлежит к области свободы, а государственность — исключительно к области принуждения. И между свободой и принуждением нет ничего общего. Однако если вспомнить, что человек живет одновременно в разных своих ипостасях — и в мире государственном, и в мире нравственных императивов, — то все встает на свои места. Раз человек погружен и в жизнь государства, и в жизнь нравственную, то необходимым становится поиск правильного соотношения гармонии между государством и этикой.

Нарушение же гармонии между этими двумя составляющими может приводить и к конфликту между личностью и обществом.

Сама природа государства требует связи с нравственными убеждениями. Как говорит историк и правовед Б.Н. Чичерин (1828–1904), «цель государства — общее благо — по существу своему есть цель нравственная, ибо нравственное требование состоит именно в деятельности на пользу другим, следовательно, и на общую пользу. В этом смысле можно сказать, что призвание государства состоит в установлении нравственного порядка в обществе. Подчиняя частные цели общественной, оно тем самым установляет порядок, требуемый нравственным законом. Через это нравственное начало становится существенным элементом самой государственной деятельности».

Если государство перестает быть общим делом, направленным на благо всех, то оно отходит от своей основной цели и преследует интерес лишь одной группы; для других групп такое государство становится неродным, что противоречит нравственным требованиям.

Присутствие нравственного элемента особенно заметно в области подчинения власти. Ведь какова бы ни была сама власть, если подчиненные ей граждане не признают ее за власть законную и нравственно обоснованную, то никакие властные действия практически невозможны. Легитимизация власти в огромной своей части лежит в области этики, в области оценки ее нравственного содержания самими гражданами. И подчинение этой власти тем более безусловно, чем более высок нравственный императив самой власти, чем более высоконравственные задачи ставит сама власть.

При наличии нравственных целей у государства власть над гражданами из сугубо принудительного института превращается в явление народной свободы. Государство, будучи эксклюзивным держателем в обществе вопросов принуждения, получает от того же общества граждан и обязанность уничтожать в обществе все другие возможные случаи применения насилия. И тем самым государство становится главнейшим охранителем свободы граждан от насилия внутри общества.

Внутреннее нравственное признание гражданами за государством силы принуждающей одновременно формализуется правом. Государственное принуждение не является чьим-то частным произволом или частным принуждением, это другая сторона самоограничения самого общества.

Говоря о связи государства и этического начала, никуда не уйти от религиозной веры. Именно она, рождаясь из сердечного ощущения высшего, нравственного, хорошо чувствует ту установку «должного» в жизни человеческого общества, за которое и отвечает государство. Именно религиозное чувство лучше всего и ощущает тот пафос «должного», которое через право рассудочно формулирует государство.

Государство, собственно, и считает «должным» то, что религия считает нравственным. И право (должное) формировалось из того, что религия, исповедуемая народом, считала нравственным. Явление это вневременное, оно свойственно и языческим, и христианским временам, оно было характерным даже для советского периода. Со временем менялся лишь объект верования. Жречество для языческих времен, Церковь для христианского времени и коммунистическая партия (как антирелигиозная, но от этого не менее «верующая» в свою правду организация) для советского периода формировали свой нравственный кодекс добра и зла, из которого исходило современное им государство.

Нынешнее приглушенное существование нравственного принципа в государстве говорит не об отрицании предыдущего рассуждения, а лишь о помутнении в современном обществе этических начал добра и зла, примерно в стиле известного революционного теоретика Камилла Демулена (1760–1794), который утверждал, что люди в отношении Бога напоминают подкидыша. Подкидыш тоже знает, что где-то у него есть отец, так как без отца он не мог явиться на свет. Но кто этот отец, где он и как к нему относиться — подкидыш не знает.

В государстве, потерявшем или отринувшем нравственное начало, быстро утрачиваются и все гражданские добродетели, в том числе патриотизм и самопожертвование для государства, со временем умирает даже и простое желание какого бы то ни было его улучшения.

Как писал известнейший русский публицист М.О. Меньшиков (1859–1918): «Ругать за утрату патриотизма — все равно что ругать за утрату здоровья». Ведь зачастую потерявший здоровье не знает, как с ним это произошло.

Сегодня многие испытывают (правда, в большинстве своем не понимая свою потерю) это теплохладное отношение к родине. Полная потеря чувства патриотизма довольно редкий случай, по большей части патриотизм носит лишь ослабленный вид.

Моральный упадок подрывает и патриотизм. Любовь к Родине остывает, страна становится чужой. Как отметил М.О. Меньшиков: «В стране, которую уже не жаль, ведут себя как в завоеванном царстве. Служба все реже переходит в служение, измена законности все реже чувствуется как низость».

Ослабление патриотизма сродни измене и сделке с совестью. Все это рождает недобросовестность в наших отношениях с Родиной...

Психологические основы общественности

Любой общественный союз строится на основе психологической кооперации. В обществе вступают во взаимодействие чувства, представления и желания отдельных личностей, создавая ту общность, которую мы привыкли называть народом. Подобная общественная кооперация предполагает некое общее направление этих разнообразных и противоположных чувств, желаний и представлений. Для этого нужна направляющая сила, или, другими словами, власть. И она появляется как последствие этого объединительного общественного процесса и становится его важнейшим фактором.

Здесь немаловажно будет заметить, что психологические основы общественной жизни носят глубоко национальный характер. В силу разнообразных исторически сложившихся условий жизни любой нации она отстраивает свой государственный организм, исходя из своего понимания добра и зла, правды и несправедливости, то есть стремится построить такое общество и такую власть в нем, чтобы ее национальные ценности получили наиболее благоприятные условия для своего развития и охранения.

В этом смысле интересно выслушать мнение такого критика государства и общества, как граф Л.Н. Толстой^[3].

«“Образцы западных учреждений и реформ, — говорит граф Л.Н. Толстой в своем интервью англичанину Лонгу, — всегда были и будут гнойным нарывом на политическом теле России.

Ваша всегдашняя ошибка заключается в том, что западные учреждения вам кажутся какой-то стереотипной моделью, по которой должны производиться всякие преобразования. Это и есть именно то самообольщение, которое лежит в основе войн и разбойнических нападений европейцев на иноплеменные народы. Россия нуждается в реформах, но это не восточные и не западные реформы, а просто меры, нужные народу, и притом именно русскому народу. Мнения, что так называемые реформы должны совершаться по западным шаблонам, являются результатом западного самомнения”.

На замечание Лонга, что раз западные учреждения пригодны для немцев, французов и англичан, то они могут быть пригодны и для русских, граф Толстой столь же категорически высказал противное мнение:

“Ни на одно мгновение не допускаю, чтобы европейская политика более подходила к европейским народам, чем русская политика к России. Западная жизнь богаче русской во внешних проявлениях, политических, гражданских и художественных. Для такой жизни закон необходим; на Западе смотрят на закон как на венец и охрану существования; жизнь же русского народа экспансивна, и поэтому русские не считают закон за действующее (основное?) начало”.

“Но ведь русские подчиняются законам, как и мы”, — сказал Лонг.

“Они подчиняются им, но не руководятся ими. Народные массы, пренебрегая всякими внешними ограничениями, руководятся в своей жизни совестью. Если я говорю, что русские руководятся в своей жизни совестью, то я не хочу сказать, что у нас менее нищеты и преступлений, чем в Европе. Я хочу этим сказать только то, что совесть занимает у нас то место, которое на Западе принадлежит закону.

Признав, что между Россией и Европой нет ничего общего, нет основания производить опыты в России над западными реформами; западная система не сумела обеспечить истинной нравственности на самом Западе, почему же она должна дать лучшие результаты в стране, для которой она предназначена не была? Я же могу лишь повторить, что для России, как и повсюду, единственным средством улучшения положения вещей является развитие совести и морального чувства населения”».

Любовь к Отечеству (патриотизм) как идеология и чувство

Что же такое любовь к Отечеству? Как описать это чувство и это мировоззрение?

«Любовь к Отечеству, — как утверждает один профессор-религиовед, — так же естественна, как и любовь к себе, и она в зародыше есть у каждого человека... Любовь к Отечеству — это ветвистое дерево, ствол которого корнями любви упирается внутрь сердца каждого и первые ростки которого непременно проявляются еще в семье и среди общества ближних»^[4].

Коренное свойство истинной любви — активность и жертвенность (самоотверженность). Это любовь, полагающая в требуемых случаях «душу свою за други своя»... (Ин. 13, 15).

Для начала необходимо определиться с такими понятиями, как Родина и Отечество. В мире, где идут процессы глобализации, эти понятия уже объявляются почти несуществующими.

«Так существует ли Отечество и что оно означает?» — вот вопрос, на который необходимо ответить.

Суетная жизнь современного человека, с огромными потоками информации, частыми сменами впечатлений, не дающих возможности долго сосредоточиваться на отдельных предметах, приводит к определенной опустошенности души, когда появляется необходимость доказывать существование того или иного феномена, который ранее доказывался простым непосредственным ощущением, обычным человеческим восприятием. В отношении Родины появилась особая бесчувственность, некое «невидение» Отечества, слабость ощущения его. Этому ложному и болезненному современному состоянию «нечувствования», «невидения» Отечества необходимо помочь опереться на свидетельство других человеческих душевных способностей, для того чтобы исправить показания ослабевшего патриотического чувства. Необходима помощь разума, уяснение идеи Отечества — апология Отечества.

Россия в своей тысячелетней истории представляет интереснейший пример единства поколений, каждое из которых выполняло свою часть некоего общего отечественного проекта, общего исторического дела. Этот процесс не останавливался. Были периоды, когда государство российское почти прекращало свое самостоятельное существование, раздробленное на части. Но у русских никогда не пропадало то чувство единого целого, которое начинали возрождать, несмотря ни на какие исторические смуты и поражения. Каждый раз социальный организм, разрушенный или надорванный, начинал восстанавливаться в тех местах Русского мира, которые более или менее уцелели после очередного национального катаклизма. Кризис одного поколения не являлся непреодолимым для последующего, которое с новыми силами бралось за возрожденческую работу. Эту работу можно сравнить с передачей по наследству от одного поколения другому того делания, которое и можно назвать построением Отечества, национальным деланием. Этот исторический процесс и есть практическая сфера применения деятельной любви к Родине, то, что сегодня многими не «слышится» или не принимается.

Именно в смене поколений и их единой деятельности и есть смысл существования Отечества — той реальной общности (в отличие от воображаемой общности) человечества.

Отечество дает единственное реальное осуществление общечеловеческой жизни во всем разнообразии ее частей, не предоставленных борьбе, а разумно и справедливо согласованных. Человек, как член человеческого рода, воспитывается и реально живет только в Отечестве.

Мы рождаемся в определенном Отечестве, в определенной социальной страте и постоянно пользуемся с рождения тем, что сделали как предыдущие поколения, так и современные нам люди. Мы испытываем в своей жизни как последствия их ошибок, так и пользуемся результатами их положительных усилий. Таким образом, каждый наш шаг вписан в общественную, реальную национальную жизнь. Эта вписанность нашей личной жизни в общенациональную рождает и развивает наше общественное чувство, чувство сопричастности к национальным задачам первостепенной важности, начало которым положено предыдущими поколениями и которые нам будет суждено лишь продолжить и передать в свою очередь последующим поколениям.

Отечество, Родина, государство являются, таким образом, коллективным процессом, в котором формируются преемственность исторических задач и преемственность политики.

Но существуют учения, как, например, коммунистическое, которые отрицают существование общего интереса, утверждая, что происходит лишь эксплуатация одних классов другими.

Эта клевета на Отечество. Государство не создается исключительно для того, чтобы экспл