Неизвестный «товарищ» Керенский

В 1919 году ОСВАГ (ОСВедомительное АГентство) Белой Добровольческой армии, в дальнейшем — Вооруженных сил Юга России, создало плакат «В жертву Интернационала», на котором изображено жертвоприношение России каменному изваянию Маркса. Возле жертвы столпились ее убийцы: Троцкий, Свердлов, Ленин и кучка всяких прочих Урицких и им сочувствующих. Но один персонаж выделяется из «революционного» сборища. Это Александр Федорович Керенский, тот самый, власть которого большевики свергли в октябре 1917 года. Чем объяснить, что авторы плаката включили сей персонаж в число убийц России? Тем, что он «бездарно» правил страной, как нам внушает официальная версия отечественной истории? Или чем-то другим?

Ниже мы приведем малоизвестные, но чрезвычайно красноречивые факты, которые покажут, что Александр Федорович вполне заслужил со стороны большевиков обращение «товарищ». Кроме того, уважаемый читатель сможет самостоятельно оценить поистине удивительные приключения бывшего главы Временного правительства и его семьи после октября 1917 года, а также некие провидческие таланты бывшего министра-председателя.

И все вместе это, как мы надеемся, поможет понять, за какие же «заслуги» «товарищ» Керенский появился в большевистской компании на вышеназванном плакате.

Но обо всем по порядку...

Политическая карьера Александра Федоровича Керенского (1881–1970) началась с участия в комитете помощи жертвам 9 января 1905 года[1], трагедии, спровоцированной революционерами, об одном из организаторов которой нам еще предстоит поговорить ниже. С октября 1905 года писал для революционного социалистического бюллетеня «Буревестник».

В декабре того же года Керенский был арестован по обвинению в принадлежности к боевой дружине социалистов-революционеров (эсеров) и несколько месяцев провел в предварительном заключении в Крестах, затем был выслан в Ташкент.

Вернувшись в 1906 году в Петербург, начал карьеру адвоката, участвовал в ряде политических процессов, например, в 1910 году был главным защитником туркестанской организации эсеров, в начале 1912 года защищал террористов из армянской партии дашнакцутюн, затем участвовал в общественной комиссии по расследованию спровоцированного политическими ссыльными расстрела рабочих на Ленских приисках. Во время судебного процесса осенью 1913 года выступал в поддержку М.Бейлиса.

Керенский был также одним из руководителей партии эсеров, возглавлял ее так называемую Южную конференцию.

Однако, поскольку эсеры официально бойкотировали выборы в состав IV Государственной думы, состоявшиеся в ноябре 1912 года, желавшему попасть туда Керенскому пришлось официально выйти из партии социалистов-революционеров.

Пройдя в Думу, Александр Федорович возглавил там вторую по численности думскую фракцию «трудовиков», которая представляла в том числе эсеровские интересы.

Там, в Думе, Керенский и просидел до самого 26 февраля 1917 года, когда император Николай II (1868–1918) своим указом приостановил бурную думскую деятельность в связи с ее антигосударственным характером.

А еще в конце 1912 года А.Ф. Керенский стал масоном. Сам он об этом пишет следующее: «Предложение о вступлении в масоны я получил в 1912 году, сразу же после избрания в IV Думу. После серьезных размышлений я пришел к выводу, что мои собственные цели совпадают с целями общества, и я принял это предложение» (17, 59–60)[2].

Надо сказать, что первые масонские ложи в России после их запрета в 1822 году вновь начали появляться в 1905 году. В 1913 году была создана масонская ложа Великий восток народов России (ВВНР).

Сами масоны говорили, что ВВНР был масонским «только по названию», а главной его целью было... «свержение самодержавного режима» (15, 146).

Вот с этими-то целями и солидаризировался Александр Федорович. Причем пик его усилий пришелся на необычайно упорную и кровавую Первую мировую, или Великую, войну (28.07.1914–11.11.1918).

Всего в Государственной думе действовало более 40 масонов, причем заместителем председателя Думы был масон Н.В. Некрасов (1879–1940). Справедливости ради скажем, что и среди царских министров и их заместителей было по крайней мере восемь членов масонских лож, в том числе военный министр А.А. Поливанов. Последний был членом еще и Государственного совета, в котором, помимо него, сидели масоны А.И. Гучков, М.М. Ковалевский, А.В. Меллер-Закомельский и В.И. Гурко. Масонство проникло и в предпринимательскую среду в лице П.П. Рябушинского и А.И. Коновалова (23, 382).

Интересно, что Керенский сделал головокружительную карьеру в масонской среде, став 16 декабря 1916 года генеральным секретарем ложи Великого востока народов России, сменив Н.В. Некрасова.

И буквально тут же, в ночь с 16 на 17 декабря, был убит Григорий Распутин (1869–1916).

Историк П.В. Мультатули подчеркивает, что «руководство Верховного совета, Коновалов, Керенский, Некрасов, было осведомлено о плане убийства Распутина» (15, 147).

Председатель Думы М.В. Родзянко (1859–1924) оценил сие преступление так: «В ночь на 17 декабря 1916 года произошло событие, которое по справедливости надо считать началом второй революции, — убийство Распутина» (25, 193).

Символично, что тело Распутина недолго покоилось в земле. Через два дня после отстранения государя от власти Керенский отдал приказ выкопать гроб Распутина и тайно зарыть в окрестностях Петрограда. Однако 11 марта 1917 года по дороге сломался грузовик, на котором везли гроб. Тогда было принято решение уничтожить тело. Сложили большой костер, водрузили на него гроб, полили бензином и зажгли. Когда костер прогорел, останки зарыли в лесу.

Надо сказать, что в России в конце 1916 — начале 1917 года под вывеской Думы действовали и другие антигосударственные силы, о чем мы не будем здесь распространяться подробно, ограничившись описанием деяний А.Ф. Керенского, вокруг которого сложилась собственная группа заговорщиков.

Генерал К.И. Глобачев (1870–1941) писал о планах Керенского: «Военные и придворные круги представляли себе простой дворцовый переворот в пользу великого князя Михаила Александровича с объявлением конституционной монархии. В этом были убеждены даже такие люди, как Милюков, лидер партии конституционных демократов. В этой иллюзии пребывала даже большая часть членов Прогрессивного блока. Но совсем другое думали крайние элементы с Керенским во главе. После монархии Россию они представляли себе только демократической республикой» (15, 143).

Сам Керенский в январе 1917 года говорил: «Революция нам нужна, даже если б это стоило поражения на фронте» (16, 77).

О нетерпении заговорщиков свидетельствует и лидер партии кадетов П.Н. Милюков (1859–1943). Уже после февральских событий в письме монархисту И.В. Ревенко он признавал, что оппозиция в начале 1917 года твердо решила «воспользоваться войною для производства переворота. Ждать больше мы не могли, ибо знали, что в конце апреля или начале мая наша армия должна была перейти в наступление, результаты коего сразу в корне прекратили бы всякие намеки на недовольство и вызвали бы в стране взрыв патриотизма и ликования» (16, 69).

Благоприятные перспективы России в идущей Мировой войне подтверждает и У.Черчилль (1874–1965): «Численное превосходство союзников теперь составляло почти пять к двум, а заводы всего мира за пределами вражеских территорий поставляли им по морям и океанам огромное количество оружия и боеприпасов... С военной точки зрения не было никаких причин, препятствовавших тому, чтобы 1917 год стал годом окончательного триумфа союзников, а Россия получила вознаграждение за перенесенные ей бесконечные страдания» (36, 321).

Но что значила для «революционеров» победа страны в Великой войне, если речь шла об их личной власти?

Подчеркнем, что у Керенского была и еще одна причина, чтобы торопиться.

«Материальных средств личных у Керенского, — вспоминал, несомненно, хорошо информированный генерал К.И. Глобачев, — не было никаких, и он со своей семьей, состоящей из жены и двух детей, жил в Петрограде на Песках, по Одесской улице, исключительно на содержание, получаемое от казны по званию члена Государственной думы, то есть на 300 руб. в месяц, что позволяло ему существовать более чем скромно» (33, 52).

Меньшевик, член литературной ложи ВВНР Н.Н. Суханов (Гиммер) (1882–1940) свидетельствует: «Незадолго до революции при содействии одного эсеровского провокатора, бывшего в постоянных сношениях с Керенским, он попал в историю настолько грязную, что близкое окончание депутатских полномочий или всегда возможный внезапный роспуск Государственной думы почти обеспечивал ему если не виселицу (по военному времени), то каторгу. Избежать их можно было бы только своевременной эмиграцией...» (30, 69–70).

В реальности, помимо эмиграции, был еще один путь — поучаствовать в сокрушении государства, его-то Александр Федорович и выбрал.

А теперь непосредственно к событиям 1917 года. Отстранение от власти государя Николая II в результате верхушечного заговора привело к созданию новой системы власти.

И тут же впервые проявляется противоестественное, казалось бы, сотрудничество А.Ф. Керенского с абсолютно маргинальной до того момента группировкой большевиков, успешно прозевавшей так называемую «февральскую революцию» в России.

И в то время, как Ленин «не ожидал» революцию, потягивая пивко в Швейцарии, Троцкий — в Нью-Йорке, какая-нибудь Коллонтай — в норвежском Осло, а «товарищи» Свердлов и Сталин — вообще в далекой ссылке на севере Российской империи, оставшийся «на хозяйстве» в Петрограде В.Молотов (1890–1986) также проявляет умилительную неосведомленность:

«Когда разыгрались события 26 февраля, мы с Залуцким — у меня с ним более тесная личная связь была — пошли на нашу явку на Выборгской стороне узнать, как все-таки обстоит дело. А третьего нашего компаньона, Шляпникова, нет. Сказали, что он, вероятно, у Горького. Отправились к Горькому. Это поздно, ночью, уж, наверное, 27-го числа. Стоим с Залуцким в прихожей у Горького. Он вышел — вот тут я его впервые и увидел.

Мы: “Что у вас слышно? Не был ли у вас Шляпников?”

Он: “Сейчас уже заседает Петроградский совет рабочих депутатов”, — говорит, окая.

“А где заседает?”

“В Таврическом дворце. Шляпников может быть сейчас там. Приходил ко мне и ушел”.

Ну мы пришли в Таврический, вызвали Керенского, он был председателем Совета — представились ему: “Мы от большевиков, хотим участвовать в заседании”. Он провел нас в президиум...

27 февраля 1917 года Керенский ввел меня в Петроградский совет, когда он только создавался. Там большевиков было мало-мало» (37, 154).

 «Мало-мало» в переводе с большевистского на русский означает «никого». Благо был «товарищ» Керенский, который позднее «зачем-то» способствовал непрерывному пополнению рядов своих будущих ниспровергателей в Совете.

Кстати, упомянутый Шляпников в конце 1916 года встречался с Керенским, который в разговоре с большевиком «назывался интернационалистом, принимал платформу Циммервальдской левой, отказывался от своих патриотических заблуждений» (39, 276).

Выражение «принимал платформу Циммервальдской левой» в переводе с большевистского на человеческий язык означает: соглашался с группой международных социалистов (интернационалистов) во главе с Лениным, призывавшей превратить империалистическую войну в войну гражданскую.

И снова Молотов: «Я был непосредственным участником этих событий. Ленина не было, и нам пришлось руководить самим. Указаний от него не было, да и не могло быть, когда не только для Ленина день революции был неожиданным, но и для нас, находящихся в Питере» (37, 156).

Кстати, высказался «товарищ» Молотов и по поводу масонов:

«Они существуют, да и не только существуют, а очень опасное явление — масоны... Не обращаем внимания, а они укрепляются... Проникают довольно глубоко в мещанскую массу, в мелкобуржуазную и тянут в свою сторону... Довольно гибко действуют и очень злостные, антикоммунистические. Но не выпячивают своих — это для них опасно. У них много загадочного...

— Существует мнение, что масоны есть и среди коммунистов.

— Могут быть, — допускает Молотов» (37, 267).

Здесь уместно будет напомнить, что предшественник Керенского на посту руководителя ВВНР Н.В. Некрасов, побывавший министром путей сообщения Временного правительства, после большевистского переворота работал на мелких должностях в различных конторах Уфы и Казани. В марте 1921 года был арестован как бывший министр и препровожден в Москву. После встречи в Кремле лично с Лениным освобожден. Вскоре стал членом правления Центросоюза РСФСР и СССР. Преподавал в Московском университете. В 1937 году награжден орденом Трудового Красного Знамени. И все же «большой террор» не пережил. Был арестован в 1939 году, а в 1940-м расстрелян.

Но вернемся в год 1917-й.

27 февраля в Петрограде образовались два «ответственных» органа.

Во-первых, во Временном комитете Государственной думы из тринадцати членов Комитета одиннадцать были масонами: Н.В. Некрасов (секретарь Верховного Совета масонов), князь Г.Е. Львов, М.А. Караулов, А.Ф. Керенский, П.Н. Милюков, В.А. Ржевский, И.И. Дмитрюков, С.И. Шидловский, А.И. Шингарев, Б.А. Энгельгарт, Н.С. Чхеидзе (председатель Петросовета). И только В.В. Шульгин и М.В. Родзянко не принадлежали к масонским ложам (23, 465).

М.В. Родзянко (1859–1924), как председатель Госдумы III и IV созывов, стал и председателем Временного комитета.

Во-вторых, на основе рабочей группы Военно-промышленного комитета при участии ряда депутатов Государственной думы создается так называемый Временный исполнительный комитет Петроградского совета рабочих депутатов, в котором большевиков не было. Однако в ночь на 28 февраля был избран Постоянный исполнительный комитет Петроградского совета. И вот в нем большевиков было уже двое — те самые, которых упоминал В.Молотов, — А.Г. Шляпников и П.А. Залуцкий.

Главой исполкома стал меньшевик Н.С. Чхеидзе (1864–1926), заместителями (товарищами) председателя — меньшевик М.И. Скобелев (1885–1938) и А.Ф. Керенский. Все трое — члены IV Государственной думы и масоны.

1 марта 1917 года на расширенном заседании Временного комитета Думы с участием представителей ЦК Конституционно-демократической партии (кадетов) и Петроградского совета был согласован состав Временного правительства, во главе которого стал князь Г.Е. Львов (1861–1925). Сие правительство, оправдывая свое название, объявило о предстоящих выборах в Учредительное собрание, которое и должно было окончательно решить вопрос о государственном устройстве России.

А пока, в ожидании назначенных на сентябрь выборов, в стране возникло пресловутое «двоевластие»: с одной стороны Временное правительство, с другой — Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов (Петросовет).

«Многоликий» и проворный Александр Федорович, успевший к этому времени вновь официально оборотиться эсером и которого, казалось, во всем поддерживает могущественная невидимая рука, сумел застолбить для себя место в обоих органах власти. В Совете, как мы помним, он был товарищем председателя, а во вновь испеченном правительстве занял пост министра юстиции.

Кстати, во время питерских беспорядков обстановка во всех других городах империи, включая Москву, оставалась спокойной.

Генерал М.К. Дитерихс (1874–1937): «Ясно было, что бунт в Петрограде имеет характер местный, искусственный и что до выступления на арену “революционного творчества” Государственной думы уличные беспорядки в Петрограде не могли представляться государю, да и никому из стоявших вне Петрограда, волнением “народным”, возмущением “всея земли”, угрожавшим целости государства и боеспособности России продолжать тяжелую и страшную по последствиям внешнюю борьбу» (7, 408).

Тем временем уже вечером 1 марта Петросовет принял так называемый приказ № 1.

Ключевым в приказе был третий пункт, согласно которому во всех политических выступлениях воинские части подчинялись теперь не офицерам, а своим выборным комитетам и Совету. Последний получил возможность устраивать в буквальном смысле голосования среди солдат — идти или нет в атаку, держаться в обороне или отступить. Таким образом, разрушался главный армейский принцип — единоначалие, что в условиях ожесточенных боевых действий вело к неминуемой катастрофе.

Виновных в гибели русской армии можно назвать по именам. Это члены Петроградского совета, написавшие текст приказа, Ю.М. Стеклов (Нахамкис) и Н.Д. Соколов, а также все, кто входил в состав правительства.

Но более других виноват Александр Федорович Керенский. Он ведь входил  в состав Совета, написавшего и издавшего приказ, он же был и министром правительства, которое имело возможность задушить в зародыше катализатор разложения собственной армии. Керенский мог все это предотвратить дважды. Но не сделал этого, а, наоборот, помог приказу появиться на свет, хотя предвидеть его последствия было совсем не сложно. Ни одна армия по таким правилам жить не может. Даже самые горячие сторонники приказа № 1 — большевики использовали его только как инструмент захвата власти и разложения старой армии. Едва придя к власти, они начали создавать новую, Красную армию, с новой дисциплиной. Точнее говоря, с хорошо забытой старой: за неповиновение — расстрел.

Для справки. Юрий Михайлович Стеклов (настоящее имя Овший Моисеевич Нахамкис) (1873–1941) примкнул к большевикам в 1903 году, один из редакторов (вместе с Горьким и Н.Сухановым) социал-демократической газеты «Новая жизнь», один из авторов первой советской Конституции РСФСР (1918), а также первой Конституции СССР (1924).

Николай Дмитриевич Соколов (1870–1928) — социал-демократ, лично знаком с Лениным, в 10-е годы ХХ столетия член Верховного совета масонской организации Великий восток народов России, член лож Гальперна и Гегечкори, близкий друг Керенского, после октябрьского переворота 1917 года юрисконсульт советского правительства.

А вот хорошая иллюстрация к только что сказанному.

Депутат Госдумы В.В. Шульгин (1878–1976) пишет, как в комитет этой самой Думы пригласили представителей исполкома по поводу приказа № 1: «Пришли трое... Николай Дмитриевич Соколов, присяжный поверенный, человек очень левый и очень глупый, о котором говорили, что он автор приказа № 1. Если он его писал, то под чью-то диктовку. Кроме Соколова, пришло двое — двое евреев. Один — впоследствии столь знаменитый Стеклов-Нахамкис, другой — менее знаменитый Суханов-Гиммер, но еще более, может быть, омерзительный» (40, 225–226).

Разговор шел со взаимными обвинениями и был, согласно Шульгину, «бесконечно долгим». Взяли перерыв, после которого стали обсуждать воззвание — документ, написанный в промежутке Гиммером, Соколовым и Нахамкисом.

«Он был длинный. Девять десятых его было посвящено тому, какие мерзавцы офицеры, какие они крепостники, реакционеры, приспешники старого режима, гасители свободы, прислужники реакции и помещиков. Однако в трех последних строках было сказано, что все-таки убивать их не следует.

Все возмутились. В один голос все сказали, что эта прокламация не ведет к успокоению, а, наоборот, к сильнейшему разжиганию. Гиммер и Нахамкис ответили, что иначе они не могут. Кто-то из нас вспылил, но Милюков вцепился в них мертвой хваткой. Очевидно, он надеялся на свое, всем известное, упрямство, перед которым ни один кадет еще не устоял. Он взял бумажку в руки и стал пространно говорить о каждой фразе, почему она немыслима. Те так же пространно отвечали, почему они не могут ее изменить...» (40, 229–230).

И вновь все тянулось и тянулось бесконечно. И вдруг... Керенский, периодически убегавший куда-то, «вскочил, как на пружинах»...

«— Я желал бы поговорить с вами...

Это он сказал тем трем. Резко, тем безапелляционно-шекспировским тоном, который он усвоил в последние дни.

— Только наедине... Идите за мною...

Они пошли... На пороге он обернулся:

— Пусть никто не входит в эту комнату.

Никто и не собирался. У него был такой вид, точно он будет пытать их в “этой комнате”.

Через четверть часа дверь “драматически” распахнулась. Керенский, бледный, с горящими глазами:

— Представители Исполнительного комитета согласны на уступки...

Те тоже были бледны. Или так мне показалось. Керенский снова свалился в кресло, а трое стали добычей Милюкова. На этот раз он быстро выработал удовлетворительный текст: трое действительно соглашались» (40, 230–231).

Здесь зададимся вот каким вопросом: если текст приказа № 1, фактически обрекшего русскую армию на гибель, лишь после вмешательства Керенского стал «удовлетворительным» в глазах господ заговорщиков типа Милюкова, то каков же был этот текст в вариации Гиммера, Соколова и Нахамкиса?

2 марта 1917 года усилиями упомянутых заговорщиков император Николай II был отстранен от власти. И начались в России «революционные танцы».

В.В. Шульгин, лично поучаствовавший в процедуре «отречения» государя:

«На революционной трясине, привычный к этому делу, танцевал один Керенский. Он вырастал с каждой минутой...

Революционное человеческое болото, залившее нас, все же имело какие-то кочки. Эти “кочки опоры”, на которых нельзя было стоять, но по которым можно было перебегать, были те революционные связи, которые Керенский имел: это были люди, отчасти связанные в какую-то организацию, отчасти не связанные, но признавшие его авторитет. Вот почему на первых порах революции (помимо его личных качеств как первоклассного актера) Керенский сыграл такую роль... Были люди, которые его слушались... Но тут требуется некоторое уточнение: я хочу сказать, были вооруженные люди, которые его слушались. Ибо в революционное время люди только те, кто держит в руках винтовку. Остальные — это мразь, пыль, по которой ступают эти — “винтовочные”.

Правда, “вооруженные люди” Керенского не были ни полком, ни какой-либо “частью”, вообще — ничем прочным. Это были какие-то случайно сколотившиеся группы... Это были только “кочки опоры”... Но все же они у него были, и это было настолько больше наличности, имевшейся у нас, всех остальных, насколько нечто больше нуля» (40, 185–186).

Добавим, что «группы Керенского» были не совсем «случайно сколоченными». По всей видимости, правильнее их было бы назвать «заранее сколоченными» или даже «заранее кем-то сколоченными».

Сам Керенский, постоянно ощущая вышеназванную поддержку, с самого начала стал играть в правительстве первенствующую роль. Как следствие в те моменты, когда искали людей для назначения на различные должности, у Керенского уже был готов список кандидатов, и почти все они проходили. Поддерживали популярность Александра Федоровича и иностранные представители, считавшие нужным заходить к министру юстиции даже в том случае, когда дело относилось к ведению других министров.

Это и немудрено, ведь Александр Федорович шел навстречу пожеланиям «иностранных представителей» по всем существенным вопросам, включая пересмотр тех целей, которые должны были компенсировать втянутой в мировую войну России ее потери в кровавой борьбе на стороне Антанты.

Керенский: «Особенно одобряли Париж и Лондон наш отказ от Константинополя. Ибо сама “военная” необходимость уступить его России весьма раздражала Париж и очень не нравилась Лондону» (8, 139).

Кстати, о популярности Керенского в народе.

Бывший московский городской голова М.В. Челноков рассказывал, как в марте 1917 года Керенский, тогда министр юстиции, приехав в Москву, остановился у Челнокова. На митинги и собрания Александр Федорович неизменно выезжал в потрепанной, засаленной тужурке. Когда жена Челнокова, не спросившись, приказала прислуге привести тужурку в порядок, Керенский рассердился: оказывается, «демократическую» тужурку он специально держал для «выходов» в рабочую и солдатскую аудиторию (22, 13).

Тем временем, получив изрядное финансирование от самых разных сил, в Россию стали прорываться буквально орды революционеров. Из Швейцарии через Германию выдвинулся пресловутый «опломбированный» вагон с тридцатью двумя пассажирами, во главе которых был Ленин (1870–1924). Из Нью-Йорка морским путем стартовал Троцкий (1879–1940). Из ссылки, попав под амнистию, объявленную Керенским, спешили Свердлов (1885–1919) и Сталин (1878–1953).

А вслед за вождями мчались и их сторонники. Из Швейцарии — сотнями, через ту же Германию. Еще больше, буквально тысячи, прибывали из США. Основная часть следовала не тем путем, которым воспользовался Троцкий, через Атлантику, а отплывала из портов Тихоокеанского побережья во Владивосток и уже оттуда рассасывалась по всей России. Что же касается ссыльных, то, для того чтобы вывезти всех амнистированных, формировались специальные поезда.

Временное правительство прекрасно знало о зловещем «революционном потоке». Но не только не препятствовало въезду своих потенциальных противников, но и оказывало им всяческое возможное содействие.

Один из лидеров партии кадетов В.Д. Набоков (1869–1922), отец писателя Владимира Набокова, свидетельствует: «В одном из мартовских заседаний Временного правительства, в перерыве, во время продолжавшегося разговора на тему о все развивающейся большевистской пропаганде, Керенский заявил, по обыкновению, истерически похохатывая: “А вот погодите, сам Ленин едет... Вот когда начнется по-настоящему!” По этому поводу произошел краткий обмен мнениями между министрами. Уже было известно, что Ленин и его друзья собираются прибегнуть к услугам Германии для того, чтобы пробраться из Швейцарии в Россию. Было также известно, что Германия как будто идет этому навстречу, хорошо учитывая результаты. Если не ошибаюсь, Милюков (да, именно он!) заметил: “Господа, неужели мы их впустим при таких условиях?” Но на это довольно единодушно отвечали, что формальных оснований воспрепятствовать въезду Ленина не имеется, что, наоборот, Ленин имеет право вернуться, так как он амнистирован... К этому прибавляли — уже с точки зрения политической целесообразности подходя к вопросу, — что самый факт обращения к услугам Германии в такой мере подорвет авторитет Ленина, что его не придется бояться» (18, 331).

3 апреля 1917 года в Питер прибывает В.И. Ленин, устраивает совещание в питерском «гнезде ленинцев» — незаконно занятом большевиками особняке балерины М.Кшесинской.

Питерская пресса комментировала появление в городе Владимира Ильича в том числе и так: «Приезд Ленина производил впечатление появления какого-то антихриста» (12, 145).

Газета «Русская воля» писала в те дни: «То, что Ленин — предатель, всякому честному, рассуждающему человеку было понятно еще до его приезда в Россию» (1, 116).

Понятно-то, может быть, было и всем, но вот осложнить жизнь приезжим революционерам обязан был министр юстиции Керенский. Был обязан, но не стал.

А все протесты и разоблачения со стороны общественности ни к чему привести не могли.

Начальник контрразведки Петроградского военного округа Б.В. Никитин (1883–1943): «Первый министр юстиции Керенский рассказывает мне, что к нему обратились гимназисты и гимназистки с просьбой разрешить им устроить демонстрацию Ленину против дома Кшесинской. “Я запретил демонстрацию, — говорит Керенский, — в свободной стране — свобода слова”... Но почему же, чтобы не мешать Ленину, можно в том же самом отказать русской молодежи?!» (19, 68).

Словом, ленинский десант высадился и приступил к делу. Уже на следующий день из Генштаба Германии в Министерство иностранных дел сообщали: «Штайнвахс телеграфирует из Стокгольма 17 апреля 1917 года: “Въезд Ленина в Россию удался. Он работает полностью по нашему желанию...”» (1, 10).

Подстегнутые приездом вождя, используя злополучный приказ № 1, изданный, кстати, тиражом более девяти миллионов экземпляров, большевики первым делом озаботились дальнейшим развалом русской армии. Они пропагандируют «братанье» с вражескими солдатами, проводят в войсках политику разжигания социальной розни — натравливают солдат на офицеров, призывают физически уничтожать последних.

Сам Ленин публикует в «Правде», от 28 апреля, статью «Значение братанья»: «Ясно, что братанье есть путь к миру... Ясно, что этот путь начинает ломать проклятую дисциплину казармы-тюрьмы, дисциплину мертвого подчинения солдат “своим” офицерам и генералам, своим капиталистам (ибо офицеры и генералы большей частью либо принадлежат к классу капиталистов, либо отстаивают его интересы). Да здравствует братанье!..» (9, Т. 31, 459–460).

И действительно, «братанье» с врагом «есть путь к миру». Отдай все, что от тебя требуют, и будет мир. До следующих требований...

Действия большевиков не смущают Временное правительство, оно их словно не замечает.

Не смущают Керенского и донесения с фронтов о том, что наиболее «интересные» и «полезные» для армии статьи попадают в русские окопы с немецкой стороны.

Историк Р.Пайпс: «Большую часть мая и начало июня Керенский провел на фронтах, произнося зажигательные речи. Его выступления оказывали возбуждающее действие: слова “триумфальное шествие” недостаточно сильны, чтобы описать поездку Керенского по фронтам. По силе возбуждения, которое она оставляла после себя, ее можно было сравнить со смерчем. Толпы выжидали часами, чтобы бросить на него один взгляд. Повсеместно путь его был усыпан цветами. Солдаты бежали мили за его автомобилем, стараясь пожать ему руку и поцеловать край его одежды. На встречах с ним в московских собраниях публика доходила до пароксизма энтузиазма и обожания. Трибуны, с которых он говорил, закидывали кольцами, браслетами, часами, военными медалями и банкнотами, которые его поклонники жертвовали на общее дело» (21, 87).

Однако воздействие речей Керенского, особенно на фронте, испарялось, как только он покидал трибуну. «Кадровые офицеры окрестили его “верховным уговаривающим”» (Там же).

Тем не менее информация об этих поездках Александра Федоровича и его выступлениях на массовых митингах пригодится нам далее. Так же как и тот факт, что фотографии Керенского печатались во всех иллюстрированных журналах, а его портретами были увешаны все перекрестки. Запомним это.

А еще в апреле 1917 года во Временном правительстве разразился первый кризис. Министр иностранных дел Милюков имел неосторожность заверить союзные державы, что Россия, безусловно, продолжит войну до победного конца. 24 апреля «товарищ» Керенский пригрозил выходом из состава правительства и переходом Советов в оппозицию, если Милюков не будет снят со своего поста и не будет создано коалиционное правительство, включающее представителей социалистических партий. 5 мая 1917 года