Невозвращенцы

Современная Википедия дает следующее определение: «Невозвращенство является формой бегства, то есть эмиграции из страны с тоталитарным или “разрешительным” миграционным режимом, определяющим такое действие в качестве якобы нелегального, но обычно вопреки официальной поддержке прав человека на уровне конституции и международных соглашений. Наиболее характерно для таких стран, как СССР, КНР, КНДР, Куба и других стран бывшего соцлагеря».

Официальное название явления в СССР 30-х годов ХХ столетия: «Бегство во время пребывания за границей».

После большевистского переворота в октябре 1917 года новая власть стала постепенно ограничивать легальный выезд из Советской России. Беспрепятственно пересекать границу могли лишь дипломаты, ответственные «хозяйственники» и представители спецслужб. Подавляющее большинство всех перечисленных категорий «товарищей» являлись членами большевистской партии.

В то же время в самой партии с самого момента ее прихода к власти никогда не прекращалась ожесточенная внутренняя борьба.

Не вдаваясь в подробности, перечислим наиболее известные эпизоды этой борьбы 20–30-х годов, имеющие прямое отношение к разделу ленинского наследства, то есть высшей власти в стране, а также к теме невозвращенцев:

1923–1924 годы — «тройка» Г.Е. Зиновьев, Л.Б. Каменев, И.В. Сталин против Л.Д. Троцкого, К.Б. Радека, Х.Г. Раковского, Е.А Преображенского (Левая оппозиция).

1925–1926 годы — И.В. Сталин, Н.И. Бухарин, А.И. Рыков, М.П. Томский против Г.Е. Зиновьева, Л.Б. Каменева (Новая оппозиция).

1926–1927 годы — Сталин против объединившихся Зиновьева, Каменева и Троцкого (Объединенная оппозиция, или троцкистско-зиновьевский блок).

1928–1930 годы — Сталин против Бухарина, Рыкова, Томского (Правая оппозиция, или Правый уклон).

30-е годы — предполагаемый «право-левый» (троцкистско-бухаринский) блок.

Кроме перечисленного, имели место:

— судебно-политический процесс, известный как «Шахтинское дело» («Дело об экономической контрреволюции в Донбассе»), проходивший с 18 мая по 6 июля 1928 года в Москве;

— высылка из СССР Л.Д. Троцкого в феврале 1929 года;

— разгром сотрудниками ОГПУ в 1932 году оппозиционной группы Каюрова — Рютина (Союз марксистов-ленинцев);

— убийство первого секретаря Ленинградского обкома ВКП(б) С.М. Кирова 1 декабря 1934 года и пр.

Все указанные эпизоды практически всегда сопровождались кровопролитием, которое достигло своего апогея во второй половине 30-х годов.

Вот цифры:

— судя по секретной ведомственной статистике НКВД, только в 1937–1938 годах органами НКВД (без милиции) были арестованы 1 575 259 человек (87,1% по политическим статьям);

— 1 344 923 человека были осуждены, в том числе 681 692 приговорены к расстрелу (353 074 в 1937 году и 328 618 в 1938-м) (15, 319)[1].

Поскольку все познается в сравнении, посмотрим на число казней в период «революционного» обострения в Российской империи. Так, за 1905–1913 годы в России было казнено 2981 человек (11, 400), что дало повод «революционерам», а позднее и историкам самой разнообразной ориентации назвать императора Николая II «Кровавым».

Возвращаясь к внутрипартийной борьбе, отметим, что ее апофеозом, видимым любому постороннему наблюдателю, стали так называемые Московские процессы — судебные разбирательства, проведенные Военной коллегией Верховного суда СССР.

Первый московский процесс («Антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского центра») проходил с 19 по 24 августа 1936 года. Подсудимые (11 известных большевиков — Г.Е. Зиновьев, Л.Б. Каменев, Г.Е. Евдокимов, И.П. Бакаев, С.В. Мрачковский, В.А. Тер-Ваганян, И.Н. Смирнов, Е.А. Дрейцер, И.И. Рейнгольд, Р.В. Пикель, Э.С. Гольцман — и пятеро бывших членов Компартии Германии, эмигрировавших в СССР, — И.-Д.И. Круглянский, В.П. Ольберг, К.Б. Берман-
Юрин, Э.Л. Александер, Н.Л. Лурье) обвинялись в создании «террористического центра», в убийстве С.М. Кирова, в подготовке убийств руководителей партии и правительства, в том числе И.В. Сталина.

Все 16 обвиняемых 24 августа приговорены Военной коллегией Верховного суда (ВКВС) СССР к высшей мере наказания. Расстреляны ночью 25 августа.

Наиболее яркими «фигурантами» были старые ленинские соратники Зиновьев и Каменев.

Для справки. Григорий Евсеевич Зиновьев (Овсей-Герш Аронович Радомысльский) (1883–1936) — член РСДРП с 1901 года, скрывался вместе с Лениным летом 1917 года, член Политбюро ЦК РКП(б)/ВКП(б) с 16 марта 1921 по 23 июля 1926 года, после смерти Ленина один из главных претендентов на лидерство в партии. 16 декабря 1934 года арестован и вскоре осужден на 10 лет по делу «Московского центра». Содержался в Верхнеуральском политическом изоляторе ОГПУ–НКВД.

Сын Стефан Григорьевич Радомысльский (1908–1937) расстрелян.

Лев Борисович Каменев (Розенфельд) (1883–1936) — вступил в социал-демократический кружок в 1901 году, член Политбюро ЦК РСДРП(б) в октябре-ноябре 1917 года. Член Политбюро ЦК РКП(б) с 25 марта 1919 по 18 декабря 1925 года. Арестован в декабре 1934 года, осужден на 5 лет по делу «Московского центра».

Первая жена Каменева — сестра Троцкого Ольга Давидовна Бронштейн (1883–1941) расстреляна. Расстреляны и оба их сына: Александр Каменев (1906–1937) и Юрий Каменев (1921–1938).

Второй московский процесс («Параллельного антисоветского троцкистского центра») проходил с 23 по 30 января 1937 года. Подсудимые (руководящие члены Центра Г.Л. Пятаков, К.Б. Радек, Г.Я. Сокольников, Л.П. Серебряков и 13 его активных сторонников — Я.А. Лившиц, Н.И. Муралов, Я.Н. Дробнис, М.С. Богуславский, И.А. Князев, С.А. Ратайчак, Б.О. Норкин, А.А. Шестов, М.С. Строилов, И.Д. Турок, И.И. Граше, Г.Е. Пушин, В.В. Арнольд) обвинялись в том, что вступили в сношение с представителями иностранных государств в целях совместной борьбы против СССР, занимались шпионажем, совершили и подготавливали ряд диверсионных и террористических актов.

30 января 1937 года ВКВС СССР признала всех подсудимых виновными. 13 человек были приговорены к высшей мере. Расстреляны ночью 1 февраля.

Радек, Сокольников и Арнольд приговорены к 10 годам, Строилов — к 8 годам тюремного заключения.

Радек и Сокольников были убиты в мае 1939 года в местах их заключения. Строилов и Арнольд были расстреляны 11 сентября 1941 года в Медведевском лесу под Орлом в числе группы из 154 заключенных Орловской тюрьмы по заочному приговору ВКВС СССР.

Третий московский процесс («Антисоветского правотроцкистского блока») проходил со 2 по 13 марта 1938 года. Подсудимые (пятеро «основных» — А.И. Рыков, Н.И. Бухарин, Н.Н. Крестинский, Х.Г. Раковский, Г.Г. Ягода, секретарь М.Горького (и сотрудник ОГПУ) П.П. Крючков, врачи Л.Г. Левин, И.Н. Казаков, Д.Д. Плетнев, а также А.П. Розенгольц, В.И. Иванов, М.А. Чернов, Г.Ф. Гринько, И.А. Зеленский, С.А. Бессонов, А.И. Икрамов, Ф.Г. Ходжаев, В.Ф. Шарангович, П.Т. Зубарев, П.П. Буланов, В.А. Максимов-Диковский) обвинялись в измене родине, шпионаже, терроре, вредительстве, подрыве военной мощи СССР, убийстве С.М. Кирова, В.Р. Менжинского, В.В. Куйбышева. Кроме того, Крючков и трое врачей обвинялись в убийстве А.М. Горького и его сына М.А. Пешкова, а Бухарин обвинялся в заговоре 1918 года против советского правительства, направленном на срыв Брестского мира, и в намерении арестовать и убить В.И. Ленина, И.В. Сталина и Я.М. Свердлова.

13 марта 1938 года ВКВС СССР признал всех подсудимых виновными. 18 человек были приговорены к высшей мере. Расстреляны 15 марта 1938 года. Плетнев, Раковский и Бессонов были приговорены соответственно к 25, 20 и 15 годам тюремного заключения. Все трое были расстреляны 11 сентября 1941 года в Медведевском лесу под Орлом.

Некоторые фамилии из списка осужденных на Московских процессах мы встретим при продолжении нашего разговора.

На фоне практически безостановочной внутрипартийной борьбы определенные разногласия возникли еще и между Народным комиссариатом иностранных дел (НКИД) и «передовым боевым отрядом партии большевиков» — ведомством ВЧК–ОГПУ–НКВД.

Назначенный первым народным комиссаром (наркомом) по иностранным делам Троцкий считал, что с развитием мировой революции буржуазные институты, в том числе внешнеполитические, исчезнут вместе с государством.

Однако, вплотную столкнувшись с невозможностью без посторонней помощи преодолеть последствия разрухи, вызванной «революциями» 1917 года, а затем Гражданской войной, Советская Россия вынуждена была взять курс на выход из дипломатической изоляции.

Проводником этого курса стал первый нарком иностранных дел СССР Г.В. Чичерин (1872–1936), дворянин, бывший сотрудник царского внешнеполитического ведомства, примкнувший к революционному движению, член РСДРП с 1905 года.

Улучшению отношений с развитыми странами резко противоречило учреждение в Москве в марте 1919 года Третьего коммунистического интернационала, нацеленного на подрыв существовавших на Западе государственных институтов.

Доктор политических наук, профессор Т.В. Зонова пишет:

«Становилось очевидным противостояние партийной бюрократии и дипломатов. Уже в начале 20-х годов в Народном комиссариате иностранных дел (НКИД) была учреждена так называемая “тройка”, которой предоставлялось право “решать персональные вопросы и назначения”, были развернуты “чистки”, нацеленные на избавление от лиц “сомнительного социального происхождения”, не имеющих “большевистской закалки” и не вызывающих доверия в “идейно-политическом отношении”.

“В центре всего чистка, — писал Г.Чичерин в апреле 1924 года. — Рабочие «тройки» чистят нерабочие ячейки. Происходят ужасные вещи”. Нарком неоднократно обращался в высшие партийно-государственные инстанции с резкими протестами против постоянных чисток НКИД, доказывая, что подобные “мероприятия” уже наносят и в будущем нанесут еще больший непоправимый вред всей международной деятельности советского государства» (6).

В итоге на определенном этапе в состав советских дипломатических миссий стали включать кадровых сотрудников спецслужб так, что со стороны разобрать, кто есть кто, было весьма затруднительно.

Для справки. После поражения в войне с Польшей в 1920 году Политбюро ЦК РКП(б) приняло решение о реорганизации внешней разведки.

20 декабря 1920 года первый глава ВЧК Ф.Э. Дзержинский подписал приказ № 169 о создании Иностранного отдела (ИНО) ВЧК при Народном комиссариате внутренних дел (НКВД) РСФСР.

6 февраля 1922 года ИНО ВЧК переименован в ИНО Главного политического управления (ГПУ) НКВД СССР.

2 ноября 1923 года создан ИНО Объединенного государственного политического управления (ОГПУ) при Совете народных комиссаров (СНК) СССР.

10 июля 1934 года внешняя разведка передана в ведение 7-го отдела Главного управления государственной безопасности (ГУГБ) НКВД СССР.

9 июня 1938 года функции внешней разведки переданы 5-му отделу Первого управления НКВД СССР.

23 сентября 1938 года 5-й отдел передан в ГУГБ НКВД СССР.

Дальнейшая трансформация службы внешней разведки продолжилась уже в феврале 1941 года.

В Иностранный отдел входили несколько секторов, работа которых была связана с различными регионами мира. В каждом советском представительстве за границей был специальный сотрудник — резидент ВЧК–ГПУ–ОГПУ–ГУГБ НКВД. Занимая официальный дипломатический пост, он в то же время руководил секретной агентурой. Как правило, резидентам предоставлялись должности вторых секретарей или атташе полномочных представительств (полпредств) СССР. Однако в зависимости от ситуации резидент мог формально числиться в любом советском торговом или культурном учреждении. Помимо резидентов, имевших дипломатический статус, за границей действовала строго законспирированная секретная резидентура. Эти агенты внешне никак не были связаны с СССР, в их задачу в первую очередь входила полная натурализация в стране. Они жили либо по фальшивым, либо по подложным документам других лиц. Все связи с руководством ИНО осуществлялись по конспиративным каналам (1, 8).

Основным методом работы резидентов была вербовка людей, имевших доступ к секретной информации. Работа агентов, завербованных сотрудниками ИНО, оплачивалась из специальных фондов. Предполагаемая смета не поступала в Комиссариат финансов СССР, а направлялась непосредственно в Политбюро ЦК партии. Например, в 1929–1930 годах бюджет ИНО составлял 1 500 000 долларов. Большая часть этих денег шла на оплату деятельности секретных резидентов (1, 8–9).

Возвращаясь в 20–30-е годы, отметим то, что объединяло обе указанные выше разновидности «выездных» в глазах высшей бюрократии — партийной и спецслужбистской: это понимание того прискорбного факта, что советские люди, почти постоянно проживавшие в странах «загнивающего капитализма», лучше других понимали, как далеко еще «буржуазии» до «окончательного краха».

Один из сотрудников внешней разведки — Г.С. Агабеков, подробно о котором мы поговорим ниже, так описывал разницу, существовавшую между его коллегами: «Даже посторонний зритель, если он попадет в иностранный отдел, заметит две категории различно одетых людей. Одни ходят в защитного цвета казенных гимнастерках и кепках, а другие — в прекрасно сшитых из английского или немецкого сукна костюмах, в дорогих шляпах и франтоватых галстуках. Первые — это сотрудники, еще не побывавшие за границей, а вторые — это вернувшиеся из-за границы, где они по приезде в первую очередь понашили себе достаточный запас костюмов. Вот почему первые, еще не побывавшие за границей, мечтают, “рискуя жизнью”, поехать в капиталистические страны... Какие преимущества чекистам на заграничной работе! Резидент ГПУ получает 250 долларов в месяц на всем готовом, которые почти целиком остаются в его кармане... Кроме того, пользуясь своей неограниченной властью в хозяйственных советских учреждениях, резидент обыкновенно устраивает на службу своих жен и родственников. Так, например, у резидента ГПУ в Персии Казаса служили одновременно жена и сестра, так что в общей сложности вся семья зарабатывала 600 долларов в месяц, абсолютно на всем готовом... Наконец, за границей чекист освобождается от обязанности посещать те, чуть ли не ежедневные, собрания и заседания, которые устраиваются в Москве по всякому поводу и без всякого смысла. Эти скучные и казенные собрания являются настоящим бичом для работающих в Москве... Уже от одних этих собраний можно ехать куда угодно, только бы избавиться от них. Вот почему работники ГПУ рвались за границу, чтобы пожить вдоволь, подкопить на случай возвращения в голодный СССР и отдохнуть, насколько возможно, от серой казенной жизни в СССР, ведущей “к социализму”» (1, 174–176).

Ниже мы расскажем подробнее о нескольких советских дипломатах-разведчиках-невозвращенцах, чьи истории в свое время приобрели наибольший резонанс во всем мире и в то же время были строго засекречены в СССР.

Однако хронология требует начать со скандального побега не дипломата и не спецслужбиста, а человека еще более «ответственного», а следовательно, и осведомленного — секретаря и близкого помощника самого «товарища» Сталина.

Борис Георгиевич Бажанов (1900–1982) в 1922 году поступил на работу в Организационно-инструкторский отдел ЦК РКП(б), которым тогда заведовал Л.М. Каганович (1893–1991). 9 августа 1923 года назначен секретарем Политбюро и помощником (личным секретарем) И.В. Сталина по делам Политбюро.

Сам Бажанов так описывает свою работу:

«Работа секретаря Политбюро требует многих качеств. Секретарствуя на заседаниях, он не только должен прекрасно понимать суть всех прений и всего, что происходит на Политбюро; он одновременно должен:

1) внимательно следить за прениями;

2) следить за тем, чтобы все члены Политбюро вовремя были обеспечены всеми нужными материалами;

3) руководить потоком вельмож, вызванных по каждому пункту повестки;

4) вмешиваться в прения всегда, когда происходит какая-нибудь ошибка, забывается, что раньше было уже решено по вопросу что-то иное;

5) делая все это, успевать записывать постановления;

6) быть памятью Политбюро, давая мгновенно все нужные справки» (2, 45).

Разумеется, присутствуя на заседаниях Политбюро, Бажанов был свидетелем обсуждений, слышал обмен участников устными репликами, их частные мнения, возражения, видел личное отношение членов Политбюро друг к другу, то есть был носителем информации, которая не вошла ни в какие официальные документы.

Оценим несколько фрагментов из книги воспоминаний Бажанова, первый из которых посвящен упоминавшейся нами борьбе «тройки» Зиновьев — Каменев — Сталин против Троцкого.

11 декабря 1923 года в «Правде» была напечатана статья Троцкого «Новый курс». В этой статье Лев Давидович обвинял партийную верхушку в бюрократическом перерождении. Позиция Троцкого привлекает большое количество сторонников.

Борис Бажанов пишет: «В середине декабря ГПУ робко пытается поставить Политбюро в известность о том, что в большей части партийных организаций большинство не на стороне ЦК. Я констатирую, что в огромной ячейке самого ЦК большинство голосует против ЦК. Я запрашиваю секретаря Московского комитета партии Зеленского о результатах голосований в Московской организации. Я получаю паническую сводку — ЦК потерял большинство в столичной организации, наиболее важной в стране; по ней равняются провинциальные организации. На заседании “тройки” (утверждение повестки) я докладываю рапорт Зеленского. Для “тройки” это неожиданный удар» (2, 75–76).

Далее следует бурное обсуждение политических процессов в стране, завершившееся диалогом, в какой-то мере предопределившим судьбу СССР на долгие десятилетия вперед.

Итак, пока Каменев и Зиновьев упражняются в красноречии, «Сталин молчит и сосет свою трубку. Собственно говоря, его мнение Зиновьеву и Каменеву не интересно — они убеждены, что в вопросах политической стратегии мнение Сталина интереса вообще не представляет. Но Каменев человек очень вежливый и тактичный. Поэтому он говорит: “А вы, товарищ Сталин, что вы думаете по этому вопросу?” — “А, — говорит товарищ Сталин, — по какому именно вопросу?” (Действительно, вопросов было поднято много). Каменев, стараясь снизойти до уровня Сталина, говорит: “А вот по вопросу, как завоевать большинство в партии”. — “Знаете, товарищи, — говорит Сталин, — что я думаю по этому поводу? Я считаю, что совершенно неважно, кто и как будет в партии голосовать; но вот что чрезвычайно важно — это кто и как будет считать голоса”. Даже Каменев, который уже должен знать Сталина, выразительно откашливается» (2, 76–77).

Однако на следующий день Сталин вызывает к себе в кабинет Амаяка Назаретяна, своего старого знакомого еще по дореволюционному Тифлису, и о чем-то долго с ним говорит. В тот же день постановлением Оргбюро Назаретян назначается заведующим отделом партийной жизни в газете «Правда».

Далее события разворачиваются следующим образом.

«В “Правду” поступают отчеты о собраниях партийных организаций и результаты голосований, в особенности по Москве. Работа Назаретяна очень проста. На собрании такой-то ячейки за ЦК голосовало, скажем, 300 человек, против — 600. Назаретян переправляет: за ЦК — 600, против — 300. Так это и печатается в “Правде”. И так по всем организациям. Конечно, ячейка, прочтя в “Правде” ложный отчет о результатах ее голосования, протестует, звонит в “Правду”, добивается отдела партийной жизни. Назаретян вежливо отвечает, обещает немедленно проверить. По проверке оказывается, “что вы совершенно правы, произошла досадная ошибка, перепутали в типографии; знаете, они очень перегружены; редакция «Правды» приносит вам свои извинения; будет напечатано исправление”. Каждая ячейка полагает, что это единичная ошибка, происшедшая только с ней, и не догадывается, что это происходит по большинству ячеек. Между тем постепенно создается общая картина, что ЦК начинает выигрывать по всей линии. Провинция становится осторожнее и начинает идти за Москвой, то есть за ЦК» (2, 77).

Кстати, оценим оборот: «Прочтя в “Правде” ложный отчет...» Ложный! В «Правде»! Очаровательно, не правда ли?

А вот еще одна довольно пространная цитата, раскрывающая методику сталинской борьбы за власть:

«В секретариате Сталина мне разъясняют, что Сталин никаких бумаг не читает и никакими делами не интересуется. Меня начинает занимать вопрос, чем же он интересуется.

В ближайшие дни я получаю неожиданный ответ на этот вопрос. Я вхожу к Сталину с каким-то срочным делом, как всегда, без доклада. Я застаю Сталина говорящим по телефону, то есть не говорящим, а слушающим — он держит телефонную трубку и слушает. Не хочу его прерывать, дело у меня срочное, вежливо жду, когда он кончит. Это длится некоторое время. Сталин слушает и ничего не говорит. Я стою и жду. Наконец я с удивлением замечаю, что на всех четырех телефонных аппаратах, которые стоят на столе Сталина, трубка лежит и он держит у уха трубку от какого-то непонятного и мне неизвестного телефона, шнур от которого идет почему-то в ящик сталинского стола. Я еще раз смотрю. Все четыре сталинских телефона: этот — внутренний цекистский для разговоров внутри ЦК, здесь вас соединяет телефонистка ЦК; вот “Верхний Кремль” — это телефон для разговоров через коммутатор “Верхнего Кремля”; вот “Нижний Кремль” — тоже для разговоров через коммутатор “Нижнего Кремля”... Наконец, четвертый телефон — “вертушка”. Это телефон автоматический, с очень ограниченным числом абонентов (60, потом 80, потом больше). Его завели по требованию Ленина, который находил опасным, что секретные и очень важные разговоры ведутся по телефону, который всегда может подслушивать соединяющая телефонная барышня. Для разговоров исключительно между членами правительства была установлена специальная автоматическая станция без всякого обслуживания телефонистками. Таким образом, секретность важных разговоров была обеспечена...

Итак, ни по одному из этих телефонов Сталин не говорит. Мне нужно всего несколько секунд, чтобы это заметить и сообразить, что у Сталина в его письменном столе есть какая-то центральная станция, при помощи которой он может включиться и подслушать любой разговор, конечно, “вертушек”. Члены правительства, говорящие по “вертушкам”, все твердо уверены, что их подслушать нельзя — телефон автоматический. Говорят они поэтому совершенно откровенно, и так можно узнать все их секреты.

Сталин поднимает голову и смотрит мне прямо в глаза тяжелым, пристальным взглядом. Понимаю ли я, что я открыл? Конечно, понимаю, и Сталин это видит. С другой стороны, так как я вхожу к нему без доклада много раз в день, рано или поздно эту механику я должен открыть, не могу не открыть. Взгляд Сталина спрашивает меня, понимаю ли я, какие последствия вытекают из этого открытия для меня лично. Конечно, понимаю. В деле борьбы Сталина за власть этот секрет — один из самых важных: он дает Сталину возможность, подслушивая разговоры всех Троцких, Зиновьевых и Каменевых между собой, всегда быть в курсе всего, что они затевают, что они думают, а это — оружие колоссальной важности. Сталин среди них зрячий, а они все слепые. И они не подозревают и годами не будут подозревать, что он всегда знает все их мысли, все их планы, все их комбинации, и все, что они о нем думают, и все, что они против него замышляют. Это для него одно из важнейших условий победы в борьбе за власть. Понятно, что за малейшее лишнее слово по поводу этого секрета Сталин меня уничтожит мгновенно» (2, 55–57).

А вот как Сталин с помощью своего помощника «по темным делам» Г.Каннера стал счастливым обладателем «прослушки»:

«Когда Ленин подал мысль об устройстве автоматической сети “вертушек”, Сталин берется за осуществление мысли. Так как больше всего “вертушек” надо ставить в здании ЦК (трем секретарям ЦК, секретарям Политбюро и оргбюро, главным помощникам секретарей ЦК и заведующим важнейшими отделами ЦК), то центральная станция будет поставлена в здании ЦК... на пятом этаже, где-то недалеко от кабинета Сталина.

Всю установку делает чехословацкий коммунист — специалист по автоматической телефонии. Конечно, кроме всех линий и аппаратов, Каннер приказывает ему сделать и контрольный пост, “чтобы можно было в случае порчи и плохого функционирования контролировать линии и обнаруживать места порчи”. Такой контрольный пост, при помощи которого можно включаться в любую линию и слушать любой разговор, был сделан. Не знаю, кто поместил его в ящик стола Сталина — сам ли Каннер или тот же чехословацкий коммунист. Но как только вся установка была кончена и заработала, Каннер позвонил в ГПУ Ягоде от имени Сталина и сообщил, что Политбюро получило от чехословацкой компартии точные данные и доказательства, что чехословацкий техник — шпион. Зная это, ему дали закончить его работу по установке автоматической станции; теперь же его надлежит немедленно арестовать и расстрелять. Соответствующие документы ГПУ получит дополнительно.

В это время ГПУ расстреливало шпионов без малейшего стеснения. Ягоду смутило все же, что речь идет о коммунисте — не было бы потом неприятностей. Он на всякий случай позвонил Сталину. Сталин подтвердил. Чехословацкого коммуниста немедленно расстреляли» (2, 57–58).

Также интересны наблюдения Бажанова относительно большевистской идеологии:

«Революция совершена по марксистской догме. А как само Политбюро относится к этой догме? В первое же время моего секретарствования на Политбюро мое ухо уловило иронический смысл термина “образованный марксист”. Оказалось, что, когда говорилось “образованный марксист”, надо было понимать “болван и пустомеля”.

Бывало и яснее. Народный комиссар финансов Сокольников, проводящий дежурную реформу, представляет на утверждение Политбюро назначение членом коллегии Наркомфина и начальником валютного управления профессора Юровского. Юровский не коммунист, Политбюро его не знает. Кто-то из членов Политбюро спрашивает: “Надеюсь, он не марксист?” — “Что вы, что вы, — торопится ответить Сокольников, — валютное управление, там надо не языком болтать, а уметь дело делать”. Политбюро утверждает Юровского без возражения» (2, 113–114).

Понаблюдав массу картин, подобных вышеизложенным, Бажанов разочаровывается в идеях коммунизма и решает бежать из СССР.

В конце 1927 года Бажанов организовал себе командировку в Среднюю Азию. Поскольку к тому времени у ОГПУ возникли определенные подозрения, к нему был приставлен соглядатай — Аркадий Максимов, двоюродный брат видного чекиста Якова Блюмкина.

Далее, в изложении Бажанова, события развивались так:

«Вечером 31 декабря мы с Максимовым отправляемся на охоту. Максимов, собственно, предпочел бы остаться и встретить Новый год в какой-либо веселой компании, но он боится, что его начальство (ГПУ) будет очень недовольно, что он не следует за мной по пятам. Мы приезжаем по железной дороге на станцию Лютфабад и сразу же являемся к начальнику пограничной заставы. Показываю документы, пропуска на право охоты в пограничной полосе. Начальник заставы приглашает меня принять участие в их товарищеской встрече Нового года. Это приглашение из вежливости. Я отвечаю, что, во-первых, я приехал на охоту, предпочитаю выспаться и рано утром отправиться на охоту в свежем виде; во-вторых, они, конечно, хотят выпить в товарищеском кругу; я же ничего не пью и для пьющих компаний совершенно не подхожу. Мы отправляемся спать.

На другой день, 1 января [1928 года], рано утром, мы выходим и идем прямо на персидскую деревню. Через один километр в чистом поле и прямо на виду пограничной заставы я вижу ветхий столб: это столб пограничный, дальше — Персия. Пограничная застава не подает никаких признаков жизни — она вся мертвецки пьяна. Мой Максимов в топографии мест совершенно не разбирается и не подозревает, что мы одной ногой в Персии. Мы присаживаемся и завтракаем.

Позавтракав, я встаю; у нас по карабину, но патроны еще все у меня. Я говорю: “Аркадий Романович, это пограничный столб, и это — Персия. Вы — как хотите, а я — в Персию и навсегда оставляю социалистический рай — пусть светлое строительство коммунизма продолжается без меня”. Максимов потерян: “Я же не могу обратно — меня же расстреляют за то, что я вас упустил”. Я предлагаю: “Хотите, я вас возьму и довезу до Европы, но предупреждаю, что с этого момента на вас будет такая же охота, как и на меня”. Максимов считает, что у него нет другого выхода — он со мной в Персию» (2, 250–251).

2 января, узнав о бегстве Бажанова, Москва принимает срочные меры.

Во-первых, начинаются переговоры с Тегераном о выдаче беглеца, за что СССР обещает пойти навстречу Персии по спорным вопросам, касавшимся линии границы и хозяйствования в приграничных зонах.

Во-вторых, по поручению начальника Секретно-оперативного управления ОГПУ Г.Г. Ягоды в Персию был послан отряд ликвидаторов, который позднее был подчинен резиденту ГПУ в Персии Г.С. Агабекову. Последний энергично берется за подготовку убийства Бажанова, однако вскоре получает приказ все остановить, так как Москва получила заверения правительства Персии в выдаче беглецов.

Эти сведения подтверждаются свидетельством самого Агабекова, впоследствии также ставшего «невозвращенцем».

Узнав о грозящей ему выдаче в СССР, Бажанов раскрывает персам важнейший секрет: Абдольхусейн Теймурташ — министр Двора и личный друг шаха — советский агент. Шах провел проверку доказательств, представленных Бажановым, и убедился в их подлинности. Теймурташ был арестован и предан военному суду по обвинению в государственной измене. В октябре 1933 года бывший министр Двора умер в тюрьме (по некоторым данным, отравлен).

В благодарность за оказанную услугу, представитель шаха инсценирует новый побег Бажанова, теперь через индийскую границу. Испытав немало сложностей, уйдя от погони «субъектов чекистского вида с револьверами», Бажанов и Максимов в сопровождении нескольких союзных англичанам воинов-белуджей пересекли на верблюдах Белуджскую пустыню.

Бажанов: «Было так жарко, что наш караван мог идти только ночью. При этом езда на верблюде выворачивает вас наизнанку, и добрую часть пути вы предпочитаете делать пешком. Мой спутник Максимов к тому же поссорился с какой-то верблюдихой, грубо пнув ее ногой в морду. Верблюдиха ничего не сказала, но в пути старалась занять позицию за его верблюдом и, держась на расстоянии двух-трех метров, чтобы он не мог достать ее ногой, очень метко в него плевала. К его советскому словарю она была равнодушна...» (2, 260–261).

Пережив-таки жару и враждебность «верблюдихи», Бажанов и неотступно следующий за ним Максимов оказываются в летней ст