О литературе и цензуре

Достижения русской литературы XIX — начала ХХ века не подлежат сомнению и не оспариваются никем в мире.

В то же время общеизвестно, что в Российской империи осуществлялся контроль государственных органов над содержанием и распространением печатных произведений — книг, газет и журналов, то есть действовала цензура, которую осуществляли начиная с XIX века Министерство народного просвещения, а затем и Министерство внутренних дел.

Собственно, само слово «цензура» произошло от латинского censura — строгое суждение, суровый разбор, взыскательная критика.

По мнению современной Википедии, цензура — неотъемлемая функция любого государства, которое реализует систему запретов и ограничений, а также механизм пропаганды. В правовом государстве цензура призвана обеспечивать внутреннюю и внешнюю безопасность страны. При тоталитарном характере власти цензура осуществляет контрольно-запретительные, полицейские и манипулятивные функции, во многом совпадающие с функциями репрессивных органов.

Таким образом, само наличие цензуры в государстве не является «преступлением», важно, какие приемы используют цензоры в своей охранительной деятельности.

Так, наиболее известным произведением, попавшим под пристальный взор цензоров в первой половине XIX века, была поэма М.Ю. Лермонтова (1814–1841) «Демон», датированная 1829–1839 годами и основанная на библейском сюжете о падшем ангеле, восставшем против Бога. При жизни писателя поэма неоднократно перерабатывалась в соответствии с требованиями цензуры, но так и не была напечатана. Первые отрывки из поэмы были опубликованы лишь в 1842 году в журнале «Отечественные записки», а полное издание «Демона» в России состоялось лишь в 1860 году.

Следующий пример — жизнь и творчество писателя М.Е. Салтыкова-Щедрина (1826–1889), наиболее известного «вольнодумца» и жесткого критика действующей власти.

Напомним несколько широко известных цитат великого писателя, вне сомнения, действительно искренне любившего Россию:

«Если я усну и проснусь через сто лет, и меня спросят, что сейчас происходит в России, я отвечу: пьют и воруют...»

«Во всех странах железные дороги для передвижения служат, а у нас сверх того и для воровства».

«Когда и какой бюрократ не был убежден, что Россия есть пирог, к которому можно свободно подходить и закусывать?»

«Это еще ничего, что в Европе за наш рубль дают один полтинник, будет хуже, если за наш рубль станут давать в морду».

«Многие склонны путать два понятия: “Отечество” и “ваше превосходительство”».

А вот отрывок из «Истории одного города» Салтыкова-Щедрина, глава «Войны за просвещение». Почитаем:

«Вообще политическая мечтательность была в то время в большом ходу, а потому и Бородавкин не избегнул общих веяний времени. Очень часто видали глуповцы, как он, сидя на балконе градоначальнического дома, взирал оттуда, с полными слез глазами, на синеющие вдалеке византийские твердыни. Выгонные земли Византии и Глупова были до такой степени смежны, что византийские стада почти постоянно смешивались с глуповскими, и из этого выходили беспрестанные пререкания. Казалось, стоило только кликнуть клич... И Бородавкин ждал этого клича, ждал с страстностью, с нетерпением, доходившим почти до негодования.

— Сперва с Византией покончим-с, — мечтал он, — а потом-с...

На Драву, Мораву, на дальнюю Саву,

На тихий и синий Дунай...

Д-да-с!»

Однако возьмем на себя смелость заявить, что был в истории России период, когда, казалось, приведенные выше цитаты начали терять свою актуальность. И периодом этим, как это ни покажется странным людям, искренне уверовавшим в советскую версию истории России, является время правления последнего русского императора Николая II. Подчеркнем при этом, что Салтыков-Щедрин не мог быть свидетелем этого исторического отрезка, так как скончался в 1889 году, а император Николай II вступил на престол в 1894 году.

Впрочем, это совсем другая — огромная — тема. Обозначив ее, не будем вдаваться в дискуссию, а продолжим «о литературе».

Еще несколько слов о достойнейшем Михаиле Евграфовиче и его противостоянии с действующим режимом. Как же наказывали, говоря языком второй половины ХХ века, «писателя-диссидента» за его выпады против «царизма»?

А вот как: в апреле 1848 года Салтыков-Щедрин был выслан в Вятку (Киров), где он становится чиновником при Вятском губернском правлении. В ноябре того же года — назначается старшим чиновником особых поручений при вятском губернаторе, а затем занимает должность правителя губернаторской канцелярии. С августа 1850 года становится советником губернского правления.

18 февраля (2 марта) 1855 года скончался император Николай I, при котором широко практиковалась пресловутая «жестокая царская цензура». Наступает время правления императора Александра II.

В ноябре 1855 года Салтыков-Щедрин покидает Вятку. В феврале 1856 года он был причислен к Министерству внутренних дел, в июне того же года назначен чиновником особых поручений при министре и в августе командирован в Тверскую и Владимирскую губернии для обозрения делопроизводства губернских комитетов ополчения (созванного по случаю Крымской войны в 1855 году).

Весной 1856 года Щедрин женился на дочери бывшего вятского вице-губернатора Елизавете Аполлоновне Болтиной (1839–1910). У них родились двое детей: Константин (1872–1932) и Елизавета (1873–1927).

После публикации, начиная с 1856 года «Губернских очерков», автор сего «критического произведения», видимо, в отместку за эту самую критику назначается в марте 1858 года рязанским вице-губернатором, а в апреле 1860-го переведен на такую же должность в Тверь.

В феврале 1862 года Салтыков-Щедрин выходит в отставку в чине статского советника — гражданского чина 5-го класса, соответствующего должностям вице-губернатора, вице-директора департамента, а также военным чинам бригадира и капитан-командора флота (ниже контр-адмирала, но выше капитана первого ранга. — Ю.Б.). Обращение — «ваше высокородие».

Впрочем, через два года Михаил Евграфович возвращается на службу. И вновь отнюдь не на рядовые должности: с 1864 по 1867 год он последовательно занимает посты управляющего казенной палатой Пензы, Тулы и Рязани. Надо ли говорить, что все перечисленные «государевы должности» весьма щедро оплачивались?

В июне 1868-го Салтыков-Щедрин окончательно покидает службу и занимает должность одного из руководящих сотрудников уже упоминавшегося журнала «Отечественные записки» (выходил в 1818–1884 годах), редактором которого являлся еще один критик «существующего строя» — Н.А. Некрасов (1821–1878).

Последний с 1847 года руководил журналом «Современник», ставшим идейным центром и трибуной революционно-демократического направления русской общественной мысли. В 1866 году личным распоряжением императора Александра II журнал был закрыт «за вредное направление». Это не помешало Некрасову уже в 1868 году возглавить «Отечественные записки».

После смерти Некрасова в 1878 году во главе «Отечественных записок» встал Салтыков-Щедрин.

Вот так «кровавый царский режим» «расправлялся» со своими противниками.

Даже во время «революции» 1905 года император Николай II (1868–1918) писал министру внутренних дел А.Г. Булыгину: «“Печать за последнее время ведет себя все хуже и хуже. В столичных газетах появляются статьи, равноценные прокламациям с осуждением действий высшего Правительства”. Царь советовал министру давать директивы печати, “воздействовать на редакторов, напомнив некоторым из них верноподданнический долг, а другим и те получаемые ими от Правительства крупные денежные поддержки, которыми они с такой неблагодарностью пользуются”» (12, 198)[1].

В итоге в империи, сотрясаемой волнами террора и кровопролитных беспорядков, более трехсот изданий были закрыты, деятельность еще большего числа приостановлена.

При этом, однако, ни о каком тотальном контроле над печатью в стране говорить не приходилось.

Как видим, в Российской империи на протяжении XIX — начала ХХ века давление на авторов имело место, что не приводило, однако, к полному «исчезновению» их произведений. Случалось закрытие журналов и газет, но опять же после многих лет «оппозиционной» работы или во время вспышек террора.

И что важнее всего, никакой «крови русских писателей» как таковой «режимом» не проливалось.

А теперь, вкратце разобравшись с «царской» цензурой, обратим свой взор на цензуру советскую.

В феврале 1917 года пала императорская Россия. В октябре того же года пало Временное правительство вместе с «товарищем» А.Ф. Керенским. У власти утвердились большевики: Я.М. Свердлов, В.И. Ленин и Л.Д. Троцкий.

Вместе с новой властью в Россию пришло и новое отношение к искусству вообще и к литературе в частности.

Декретом от 27 октября (9 ноября) 1917 года, на второй день присутствия большевиков во власти, были закрыты сотни «антикоммунистических» типографий и газет.

4 (17) ноября Ленин честно признался: «Мы и раньше заявляли, что закроем буржуазные газеты, если возьмем власть в руки. Терпеть существование этих газет — значит перестать быть социалистом» (15, 54).

28 января (10 февраля) 1918 года Совнарком учредил при Революционном трибунале специальный «Революционный трибунал печати», ведению которого подлежали «преступления и проступки против дела народа, совершаемые путем использования печати» (31, 101).

Решать, в чем именно заключалось «дело народа», разумеется, могли только большевики.

Для разбора «преступлений и проступков» данным постановлением создавалась следственная комиссия из трех человек, прообраз будущих печально знаменитых «троек», причем в случаях, «не терпящих отлагательств», соответствующие меры наказания провинившихся мог принять единолично любой ее член. Среди возможных мер были: денежный штраф, временная приостановка или закрытие издания, конфискация типографий или имущества, удаление из столицы, или отдельных местностей, или пределов Российской республики, лишение всех или некоторых политических прав и, наконец, лишение свободы (31, 102).

Выдающийся русский социолог и культуролог Питирим Александрович Сорокин (1889–1968), высланный вместе с женой (Еленой Петровной Баратынской) в сентябре 1922 года из Советской России, писал о «новой реальности» в отвергнувшей его стране: «Введены цензурные комитеты, хоронящие все инакомыслие. Цензура времен Николая I — ничто по сравнению с современной. Чтобы дать представление о том, что она не разрешает, достаточно привести один-два примера. У одного беллетриста в рассказе, например, вычеркнули фразу: “Сестра милосердия стояла в непринужденной позе и курила папиросу”. На вопрос, почему же вычеркнули фразу, цензор ответил: “Красная сестра милосердия не может стоять в непринужденной позе в порядке революционной дисциплины... Переделайте в белую сестру милосердия, тогда разрешу”» (28, 515).

Он же: «Опека... опека... и опека... школы, печати, лекций, публичных лекций и дебатов... Рядом с этим подкуп лиц и писателей... “Наиболее непокорных из вас вышлем, остальных купим” — такова формула политики власти сейчас. И покупают, платят сейчас, например (в 1922 году. — Ю.Б.), по 400–600 млн за лист беллетристики, лишь бы писал в угодном для власти духе... Писатели “Божьей милостью” на это не пойдут, псевдописатели идут: есть-то надо. Не будем кидать в них камни» (28, 516).

Некоторое время чета Сорокиных проживает в Берлине и Праге. В 1923 году в Праге на русском языке выходит книга П.А. Сорокина «Социология революции», переизданная двумя годами позже в США на английском, а затем переведенная еще на несколько языков.

В 1923 году Сорокины выезжают в США.

Позднее Питирим Александрович писал: «“Пусть мы не смогли жить в России, но нам все-таки крупно повезло осесть в Соединенных Штатах; ни одна другая страна не могла бы нам дать так много свободы, как наше новое отечество” — таково было мое и жены единодушное мнение» (27, 160).

И действительно, в 1931 году П.Сорокин — основатель социологического факультета в Гарвардском университете, в 1931–1959 годах — профессор Гарвардского университета, в 1965 году — президент Американской социологической ассоциации.

В 1931 и 1933 годах у четы Сорокиных родились сыновья — Петр и Сергей. Оба защитили докторские диссертации: Петр по прикладной физике, Сергей по биологии.

Советской России подобные люди были не нужны. Кадровый принцип «не талант, а лояльность» торжествовал на просторах бывшей империи.

А теперь посмотрим, как после большевистского переворота 1917 года сложилась судьба известных русских поэтов и писателей. Кто-то ушел в добровольное изгнание. Игорь Северянин (1887–1941), например, уезжает в Эстонию в 1918 году, Александр Куприн в 1919 году — в Финляндию, Иван Бунин (1870–1953), Константин Бальмонт (1867–1942) и Зинаида Гиппиус (1869–1945) навсегда покидают Россию в 1920-м, их приютит Франция.

А кто-то остался на Родине. Но прежней России уже не было — прилагательное «советская» стало определяющим. Определяющим абсолютно все, в том числе — отношение к культуре, к поэзии, к жизни и смерти поэтов.

Например, Александр Блок (1880–1921) принял Октябрьскую «революцию» восторженно. Он не просто принял советскую власть, но с воодушевлением стал на нее работать.

На вопрос анкеты от 14 января 1918 года: «Может ли интеллигенция работать с большевиками?» — Блок ответил: «Может и обязана».

На протяжении последующих двух лет Блока постоянно назначают на различные должности в организации, комитеты, комиссии. Однако жизнь в советском Петрограде в годы борьбы советской власти за государственную монополию в торговле продуктами питания, неминуемо приведшую к массовому голоду, пагубно сказалась на здоровье Блока. Ему 40 лет, у него астма, инфекционный эндокардит, нарушение мозгового кровообращения, тяжелая форма стенокардии, острое нервное расстройство, грозившее перейти в психическое. На почве постоянного недоедания развилась цинга.

Мог спасти выезд на лечение за границу. Но, в отличие от времени правления императора Николая II, теперь на это требовалось дозволение властей. А те «гуманизмом» не отличались.

Так, в записке иностранного отдела ВЧК на имя товарищей В.М. Молотова, Л.Д. Троцкого и Н.П. Горбунова от 28 июня 1921 года по поводу разрешения выезда на лечение в Финляндию поэта Александра Блока предлагалось принять во внимание, что уехавшие за границу литераторы начали активную кампанию против Советской России и что некоторые из них, такие, как Бальмонт, Куприн, Бунин, не останавливаются перед самыми «гнусными измышлениями». Итог: ВЧК не считает возможным удовлетворять подобные ходатайства.

В описаниях очевидцев, видевших больного Блока, все время идет речь о болях, сопровождающих болезнь, о задыханиях, о нервозном состоянии. «Страдания его так ужасны, что стоны и вскрики слышны на улице» (18, 35).

Заметим, что от голода так не умирают. Скорее гаснут.

Историк, писатель и поэт В.А. Солоухин (1924–1997) весьма убедительно доказывает, что Блок был отравлен. Именно поэтому, игнорируя рекомендации врачей, так долго тянули с разрешением на выезд за границу.

В.Р. Менжинский — начальник Секретно-оперативного управления ВЧК, как и Ленин, знал, что Блок не выздоровеет, что дни его сочтены. Они боялись, что европейские медики поставят правильный диагноз и обнаружат и объявят всему миру, что Блок отравлен (18, 38).

Луначарский, будучи наркомом просвещения и, видимо, не посвященный в чекистские тайны, написал в ЦК: «Высокодаровитый Блок умрет недели через две, и тот факт, что мы уморили талантливейшего поэта России, не будет подлежать никакому сомнению и никакому опровержению» (18, 39).

23 июля, когда Блок уже впал в забытье и не мог самостоятельно уехать в Финляндию, разрешение на выезд было дано, но — поздно.

7 августа 1921 года Александр Блок был похоронен на Смоленском кладбище Петрограда.

Позднее русский и советский писатель Михаил Михайлович Пришвин (1873–1954) написал в своем дневнике: «Мариэтта Шагинян мне рассказывала о Блоке ужасные вещи, будто бы Блок умер не от физических, а от духовных причин, что в последнее время его все вокруг убивало и никто из окружающих не понимал, что его убивало» (19, 363).

За четыре дня до смерти Блока, 3 августа 1921  года, по подозрению в участии в заговоре «Петроградской боевой организации В.Н. Таганцева» был арестован поэт, переводчик, литературный критик, добровольцем записавшийся в армию после начала Первой мировой войны, георгиевский кавалер Николай Степанович Гумилёв (1886–1921).

Живя в Советской России, Гумилёв не скрывал своих религиозных и политических взглядов. Так, на одном из поэтических вечеров на вопрос из зала: «Каковы ваши политические убеждения?» — он ответил: «Я убежденный монархист».

Спустя три недели после ареста, 24 августа, Петроградская ГубЧК приняла решение о расстреле участников «таганцевского заговора».

26 августа 1921 года, через девятнадцать дней после смерти Блока, под Петроградом Николай Гумилёв и еще 56 осужденных были расстреляны.

По одной из версий (их множество, но все едины в оценке поведения поэта — достоинство и героизм), М.Горькому удалось выхлопотать помилование для известного поэта. Сообщение об этом было получено, когда осужденных выводили на казнь. Командир спросил из-за спин расстрельного взвода:

— Кто тут будет поэт Гумилёв?

На что последовал ответ:

— Здесь нет поэта Гумилёва, здесь есть русский офицер Гумилёв, и он разделит участь своих товарищей!

Современный автор Олег Аранович посвятил Николаю Гумилёву следующие строки:

Поэт Серебряного века,

Тебе до стенки — два шага.

Двадцатый век из человека

Любого делает врага.

Стоишь в компании хорошей:

Полковники, профессора

(Такую не купить за гроши,

Как водку в кабаке с утра).

Что говорили: «Честь — священна!»

Что на дуэли шли за честь...

Увы, все в этом мире тленно,

Примеров этому не счесть.

Стоят наставники-педанты,

Каких с тех пор, пожалуй, нет...

Вдруг крик хмельного коменданта:

«Кто будет Гумилёв — поэт?»

Лицей, стихи, погоны, слава,

Кресты «За храбрость» на груди...

Судьба дает возможность?.. право?

Шагнуть ОТ стенки... отойди!

Что нам священная корова?

У стенки нам не до коров.

«ЗДЕСЬ НЕТ ПОЭТА
                                           ГУМИЛЁВА,

ЗДЕСЬ ЕСТЬ ПОРУЧИК
                                           ГУМИЛЁВ!»

Бывает, жизни честь дороже.

А жизнь? Пускай горит дотла...

Лишь змеи сбрасывают кожу,

Поэты — грешные тела.

Академик Владимир Иванович Вернадский (1863–1945) написал в своем дневнике о Николае Гумилёве: «“В мой мозг, в мой гордый мозг собрались думы” — Н.Гумилёв. Убит в момент расцвета. Гордый мозг не может прожить в коммунистическом рабстве» (8, 107).

В марте 1921 года разразился антибольшевистский Кронштадтский мятеж, на подавление которого власти были вынуждены бросить даже делегатов Х съезда РКП(б). Напуганный восстанием матросов, считавшихся до этого верной опорой советской власти, Ленин вынужден был объявить переход к новой экономической политике (НЭПу). Этот период, ознаменованный «послаблениями» в экономике, отнюдь не означал того же в гуманитарной сфере.

Академик И.Б. Збарский писал о временах НЭПа: «Учебный план был коренным образом перекроен; русский язык и грамматику упразднили, вместо истории преподавалось “обществоведение”, согласно которому все начиналось с Карла Маркса и 1-го Интернационала; о том, что было до этого, не сообщалось ни слова. На уроках литературы давали лишь краткие сведения о классиках, основное внимание уделялось “пролетарским писателям”, ныне забытым, упоминались лишь некоторые “революционные” стихи Брюсова и Блока, а о Есенине, Гумилёве, Ахматовой, Соллогубе и большинстве произведений Достоевского даже упоминать было опасно» (18, 211).

Чисткой библиотек занимался Главполитпросвет (Главный политико-просветительный комитет. — Ю.Б.) РСФСР, председателем которого была жена В.И. Ленина — Н.К. Крупская. Вот пример ее деятельности за 1923 год: «Она составляет рекордный список запрещенной литературы, который оформлен в виде инструкции под названием “О пересмотре книжного состава библиотек к изъятию контрреволюционной и антихудожественной литературы”. В соответствии с этим из библиотек изымались: философы Кант, Платон, Декарт, Ницше, Шопенгауэр. Писатели: Дюма, Лесков, Толстой, Боккаччо, Загоскин, Тэффи, кое-что из Гоголя. Всего 200 авторов» (13, 233). «Оглупление масс и низведение интеллигентного читателя до уровня полуинтеллигента, способного заниматься (не очень грамотно) инженерным делом, решать хозяйственные задачи (согласно директивам начальства), во всем остальном ограничиваясь примитивной политграмотой, — вот на что, по сути, была направлена проводившаяся в стране “культурная” революция. В слое людей высокой образованности <...> новые властители России видели для себя лишь угрозу. Особенно опасным для них было именно гуманитарное знание, эта мощная база выработки нравственных основ свободной и мыслящей личности» (31, 99–100).

Добралась ленинская жена и до подрастающего поколения.

«Детям категорически запрещались сказки “Котик-коток, серенький лобок”, “Курочка Ряба”, многие сборники русских народных сказок. “Конек-Горбунок” проходил по разделу “порнография”. Запрещен “Петя-петушок”» (13, 233–234).

В целом «коммунистическая революция в России <...> самым пагубным образом отразилась на книге. В огне российского безумия горели библиотеки дворянских усадеб — печальная участь книжного собрания Александра Блока в его имении Шахматово тому пример. Вместе с храмами, которые закрывали и разрушали советские комиссары, гибли фолианты старинных изданий. Но самым страшным был систематически организованный и идеологически направляемый характер похода коммунистической власти против старой книжной культуры. Двадцатый век был веком страха и смерти не только десятков миллионов человек, но и временем массового уничтожения книги» (31, 88).

Интересно, что в 1924 году появилась новая «Инструкция» о «пересмотре книжного состава», предназначенная для библиотек, обслуживающих массового читателя. И тут появляется некая новация: помимо «определенно вредных и контрреволюционных», теперь подлежала изъятию «устаревшая агитационная и справочная литература советских органов (1918, 1919, 1920 годов) по тем вопросам, которые в данное время иначе разрешаются советской властью (земельный вопрос, налоговая система, вопрос о свободной торговле, продовольственной политике и пр.)» (31, 112).

Известна и культурная альтернатива, которую предложили большевики и которой очень стеснялись советские «историки» хрущевско-брежневской эпохи.

Это так называемый Пролеткульт (Пролетарские культурно-просветительские организации. — Ю.Б.) — массовая организация пролетарской самодеятельности, появившаяся после февраля 1917 года. Первая конференция пролеткультовцев была созвана по предложению Луначарского в сентябре того же года. После октябрьского большевистского переворота Пролеткульт быстро вырос в массовую организацию при Наркомате просвещения и существовал с 1917 по 1932 год.

Принципиальная позиция пролеткультовцев состояла в неприятии прошлой культуры, убеждение в ее завершенности и исчерпанности.

Вот, например, позиция одного из идеологов Пролеткульта — П.К. Безсалько:

«Если кто обеспокоен тем, что пролетарские творцы не стараются заполнить пустоту, которая отделяет творчество новое от старого, мы скажем — тем лучше, не нужно преемственной связи...

Вы разве не чувствуете, что классическая школа доживает свои последние дни? Прощайте, Горации. Рабочие поэты, писатели образовывают свои общества... не нужно преемственной связи» (6, 9).

А вот еще один завзятый теоретик — В.Полянский: «Говорят, что нет буржуазной музыки. Неправда, есть. Я знаю, как мы все любим музыку Чайковского, особенно интеллигенция. Но можем ли мы ее рекомендовать пролетариату? Ни в коем случае. С нашей точки зрения, в ней очень много чуждых нам элементов. Вся музыка Чайковского, отражающая определенный момент исторического развития, проникнута одной идеей: судьба господствует над человеком» (6, 9).

Он же: «Если содержание пьесы частично нам кажется неподходящим, мы выкидываем его и вкладываем в речи героев свое содержание. И мы не видим в этом ничего варварского, потому что автор как таковой для нас мало имеет значение. Если Чехов, предположим, написал какое-нибудь произведение, то пусть для него оно и существует, а мы на сцене из него сделаем то, что нам нужно для организации нашей жизни» (6, 22).

Результат такого эксперимента был закономерен.

Писатель, скрипач, театральный деятель Юрий Борисович Елагин (1910–1987) писал: «...в пролетарские группировки входили люди, способности и знания которых определяются в школах оценками от “посредственно” и ниже. Ни одного талантливого человека не было в их числе. Но зато их социальное происхождение было вполне на высоте... Почти все члены пролетарских групп были членами коммунистической партии, составляя в этом смысле разительный контраст со всеми людьми искусства в Советской России, среди которых в двадцатых годах почти не было коммунистов, да и позже был лишь совершенно незначительный процент партийных. Все эти пролетарские товарищи развивали весьма активную деятельность. Писатели издавали свои повести о героях-большевиках, о классовой борьбе, о строительстве и войне. Поэты вдохновлялись, в общем, теми же темами, уснащая их еще и чисто пролетарскими сентиментальными и лирическими чувствами (сборники: “Рабочий май” Казина, “Гармонь” Жарова). Художники рисовали серыми и фиолетовыми красками мускулистых рабочих с квадратными лицами, работниц в красных платочках и виды фабрик и заводов. Пролетарские музыканты сочиняли одни только массовые песни с ритмичным маршеобразным аккомпанементом, начисто отбрасывая все прочие виды музыкального искусства как несозвучные и чуждые рабочим массам» (10, 84–85).

По большому счету все явление Пролеткульта было настолько надуманным и бездарным, за какими-то редчайшими исключениями, что даже Ленин относился к нему резко критически.

Например, после прочтения статьи В.Плетнева «На идеологическом фронте», в которой автор утверждал: «Задача строительства пролетарской культуры может быть решена только силами самого пролетариата, учеными, художниками, инженерами и т.п., вышедшими из его среды», — Ленин, подчеркнув в этой фразе слова «только» и «его», на полях заметил: «Архифальшь». Рядом с другой фразой: «Пролетарский художник будет одновременно и художником, и рабочим», — вождь написал: «Вздор». В итоге Владимир Ильич пришел к неутешительному для автора статьи выводу: «Учиться надо автору не “пролетарской” науке, а просто учиться» (6, 39). И с этим, конечно, было трудно спорить.

Однако ленинская критика не произвела должного впечатления. Уже после смерти Владимира Ильича, в 1925 году, была образована РАПП (Российская ассоциация пролетарских писателей. — Ю.Б.), генеральным секретарем которой стал комсомольский деятель Леопольд Леонидович Авербах (Исер-Лейб Меер-Шоломович Авербах) (1903–1937). Главными активистами РАПП были Д.А. Фурманов, А.А. Фадеев, В.М. Киршон... Всего в РАПП состояло более 4000 членов. После образования в 1928 году ВОАПП (Всесоюзного объединения ассоциаций пролетарских писателей. — Ю.Б.) РАПП заняла в нем ведущие позиции.

Что же происходило в России после октября 1917-го? Самое главное — терялась «связь времен». Если прежние выпускники гимназий быстро и безболезненно приобщались к многовековой общеевропейской культуре, то советские выпускники зачастую или не подозревали о ее существовании, или относились к ней как к враждебной для «передового советского человека».

Тогда, именно тогда, руками большевиков был воздвигнут первый «железный занавес», отделивший Россию от всего остального мира.

Подавив гуманитарное знание и языковую культуру — создав условия, при которых овладение языками стало для школьников и студентов почти невозможным, новая система образования породила невиданных в прежней России «вузовских полузнаек», которые были «языково немы»: лингвистический барьер отделял их от мировой науки и культуры (31, 99).

Это все прекрасно сочеталось с барьером погранзастав, вспаханной полосой, колючей проволокой и более поздним нетленным образом — «пограничник Карацупа и его верная собака Индус».

На фоне процветания РАПП погиб еще один великий русский поэт — Сергей Александрович Есенин.

28 декабря 1925 года Есенина нашли мертвым в гостинице «Англетер» в Ленинграде. Властями немедленно была запущена версия о самоубийстве.

И все же в деле о смерти поэта есть такие факты и свидетельства, которые позволяют говорить, что в гостинице «Англетер» в тот далекий декабрьский вечер было совершено преступление (16, 9).

Мы не будем гадать, чем конкретно мешал Есенин советской власти, это не принципиально. Мы лишь фиксируем факты. Такой, например.

В январе 1927-го в «Правде» напечатана статья Бухарина «Злые заметки». «Есенин талантлив? — переспрашивает Бухарин. — Конечно, есенинский стих звучит нередко как серебряный ручей. И все-таки есенинщина — это отвратительно напудренная и нагло раскрашенная российская матерщина, обильно смоченная пьяными слезами. Идейно Есенин представляет самые отрицательные черты русской деревни и так называемого национального характера: мордобой, внутреннюю величайшую недисциплинированность, обожествление сам