Очерки о войне

Разговор с отцом

5 июня 2015 года. Луганская область, г. Рубежное.

Так получилось, что город Рубежное, где я живу, оправдывает свое название: он находится на самом рубеже, который разделяет блокпосты украинских солдат и ЛНР. А война пришла в наш город 22 мая 2015 года, ровно в 4 часа, как по расписанию арийской пунктуальности. А сегодня на окраине города был серьезный бой.

Приехал я на железнодорожный вокзал, чтобы заснять на видео разбитые осколками стены и потолки для нашей электронной газеты. Также надеялся, что как-то проберусь к мосту через Донец, чтобы сфотографировать еще и разбитую технику, и подорванный мост. Меня тормознули украинские солдаты на блокпосту и предложили не соваться к мосту по дороге: могу получить шальную пулю — в лесу много боевиков... Я решил обойти. Лишь только немного углубился в лес, как недалеко раздался зловещий хлопок взрыва. Прямо на меня бежал молоденький солдат. «Там растяжки, не лезьте туда...» — выкрикнул он слабеющим, хриплым голосом и упал. Я подбежал к парню... Он не дышал. В его открытых глазах словно застыл вопрос: за что же теперь мы, украинцы, убиваем украинцев, русские русских? зачем снова к нам пришла война?

Я взял левее моста и пошел тропинкой. Незаметно вышел к кладбищу. Нашел родную могилу, присел на лавочке. С фотографии на меня смотрел мой отец — Дмитрий Трофимович Петрушенко. Офицер, танкист, прошедший дорогами войны до стен Рейхстага.

— Вот и к нам пришла война, отец, — сказал я в тишину.

Ветер тихо перебирает лепестки бумажных цветов в металлической вазе у надгробия, словно время листает страницы жизни.

— Когда вы с мамой за праздничным столом поднимали тост за мир, мы с братом и сестрой переглядывались иронично, мол, какая еще война может быть у нашего поколения. Оказывается, может быть, да еще какая — брат против брата, сын против отца... А война... у нее не женское лицо, говорят. Да откуда у нее лицо? Оскал звериный. Расстрелять бы ее саму перед строем людей. А в твою войну расстреливали друзей перед строем людей. Помнишь, как в твоем рассказе?

Декабрь 1942-го. Готовились к генеральному наступлению по всему фронту. Выпала небольшая передышка. Я беседовал с друзьями-разведчиками, вернее, мы спорили. Они мне доказывали свое: как трудно в минус тридцать дотащить «языка» живым до своих, а я им, как танкист, доказывал свое: как сложно в те же минус тридцать ремонтировать свою тридцатьчетверку. Настроение было плохое. Прошел всего один день, как погиб мой хороший товарищ, тоже лейтенант, танкист, комвзвода Николаев. Глупо так погиб.

Была у нас специальная команда кинологов, которая готовила собак-смертников. К собаке привязывалась взрывчатка с антенной взрывателя. Собаки обучались таким образом, что когда они слышали работающий двигатель танка, то бросались под него. Обычно это были немецкие овчарки. Умные животные, легко поддавались обучению. Вот и получалось: немецкие овчарки подрывали немецкие танки. А тут — глупейшая ситуация получилась. После очередного обучения на одну из собак надели настоящую взрывчатку со взрывателем. Решили проверить, как она будет на себе держать этот груз. Не будет ли сбрасывать. А в это время Сергей Николаев взял и завел свой танк, что стоял невдалеке. Двигатель решил прогреть. Овчарка услышала рев мотора, вырвалась и бросилась под танк... Немецкие пушки не могли взять эту тридцатьчетверку. Как заговоренная была — везде выживала. И ее командира Николаева называли бессмертным...

Это уже в самом конце войны, в мае сорок пятого, в Берлине, мы справили поминки по всем погибшим. Обошли ночью логово фашистов в полной темноте, без света фар. Потом в один миг Берлин осветили сотни прожекторов и фары наших танков. Я скомандовал своим экипажам:

— Вперед! На Рейхстаг! — И, глядя на убегающих немцев, стал перечислять погибших своих друзей: — За Николаева! За старшину! За комбата!..

Но это было потом. А пока — зима 42-го. Разошлись мы с разведчиками по разные стороны, каждый остался при своем мнении.

А на следующий день встретил я их у фельдшера, Никитичем его звали солдаты. Притащили они по снегу, в лютый мороз «языка» — матерого немецкого офицера. Заботились о его здоровье больше, чем о своем. Ватниками своими прикрывали. Сами промерзли до костей. Смотрю, просят у фельдшера спирт.

— Нет, — говорит Никитич, — спирт находится в спецпакетах противохимической защиты.

— Да брось ты, старшина, — говорят разведчики. — Сколько мы уже воюем! Никакой химической атаки никогда не было. Помрем ведь от переохлаждения, старшина. На твоей совести смерть наша будет...

Не знаю, что они ему еще там говорили... Но уговорили. Распечатал он несколько пакетов. А на следующий день по закону подлости — полковая проверка во главе с генералом. Проверяли полную готовность к наступлению. Что дальше... Дальше сработал закон войны. Пакеты химзащиты оказались вскрытыми, спирт украден... Трибунал!

Зимним утром выстроили полк под линеечку. Вдоль строя ведут старшину-фельдшера. Он держится достойно, смотрит в глаза ребятам-разведчикам. А они опускают глаза, смотрят под ноги, в снег... Говорят, солдаты не плачут. Плачут! В тот день плакали сильные и мужественные парни из разведки, которым он помог. Его расстреляли перед строем.

...И падал снег. Был светлым
                                             зимний день.
И было страшно умирать ему.
Я б перед строем всех живых людей
Из всех винтовок расстрелял войну!

Отцовские ботинки. Настоящие зимы были раньше, не то что нынче: ни то ни сё. И снега, и смеха было больше в жизни. Заносила метелица все стёжки-дорожки, дворы и огороды. Выходили мы, пацаны по 12–15 лет, на «белое-белое покрывало января», а сугробы у окон такие большие, что можно в них с крыши прыгать. Но не до прыжков — идем дорогу расчищать, хоккейную коробку делать.

По обе стороны проезжей части дороги борта из снега получались по метру и более высотой. Страсти спортивные бушевали у нас нешуточные. Своя серия матчей была СССР–Канада. Бросали жребий, кто сегодня будет нашими, а кто канадцами. У Сереги, самого здорового из нас парня, была кликуха Фил Эспозито. Но даже он не хотел, пусть и понарошку, быть канадцем. Все хотели сражаться за СССР и быть Харламовым, Петровым, Якушевым...

Играли мы по-спортивному зло, как говорят, до крови. Мой дом был рядом с нашей искусственной хоккейной коробкой. Иногда на крики выходил ты, отец, и утихомиривал нас:

— Что вы деретесь, как с немцами? Вы же все свои. Тоже мне вояки. А ну-ка, прекратили эти бои! Я вам как офицер приказываю!

Один раз мои друзья попросили тебя:

— А вы расскажите, как на войне было. Видели немцев близко-близко? Убивали?

Ты вздохнул:

— Все было. Это война. Это вам не клюшками махать, драчуны. — И рассказал нам в перерыве наших сражений о настоящих боях. Как касками в темноте в сарае бились, не видя ничего. — Схватишь за шиворот, если заматерится, значит, свой, а промолчит или по-немецки вякнет — сразу каской по голове... Один раз в окружение попали. Лежали мы в санбате. А тут обходят нас немцы. Поднял я всех раненых, кто мог держать винтовку, взял несколько гранат — и в прорыв пошли... Семнадцать из ста и прорвались... А еще были и смешные случаи. Помню, сидим мы в окопе. Тишина поразительная. Непривычная для передовой тишина. Старшина Ерёменко что-то в бинокль рассматривает. Потом говорит мне: «Разрешите, товарищ старший лейтенант, за медом сползать. Вон там, аккурат посредине между нами и немцами, пчелиные улья стоят в поле. Откуда они там, непонятно, но в сотах мед точно есть. А к нам уже двое суток кухня добирается, никак не доберется. Вот бы и подкрепились...» «Поползем вместе, — говорю, — ты со своим автоматом прикрывать будешь». Пополз я первый, он за мной. Доползаю до улья. Пчел не видно, а в рамках мед остался. Достаю одну рамку... и вдруг тут из-за другого улья прямо на меня немец выползает и тоже с рамкой. Бросает ее — и за автомат. И я свой табельный «ТТ» выхватил. Смотрим друг на друга и на мушке держим. Рыжий такой немец. Морда круглая, глаза бегают. То на меня смотрит, то на пистолет. Молчим. Я прячу пистолет в кобуру. Он тоже кладет на землю автомат. Берем по две рамки и ползем к своим... Вот. Даже с фашистами были перемирия обеденные. А вы — свои, а до крови деретесь...

Пошутил ты еще немного с нами и пошел домой. Шаги короткие, осторожно так ноги передвигаешь. Это сейчас я вспоминаю... и мне жалко снова тебя. А тогда не понимал... или забывал, что ноги были у тебя больные. Отморозил ты пальцы на ногах, когда лежал в разведке и считал немецкие танки. Ампутировали фаланги пальцев, и стал носить ты сапоги меньшего размера. В них и Берлин брал...

Мы в детстве все любили щегольнуть
И каждый месяц рост свой отмечали.
Мы, как гармонь, растягивали грудь,
Казалось нам, могучими плечами.
Гордился я, что вот отца догнал,
Его ботинки мне малы и узки.
Гордился я... я просто забывал —
Он отморозил пальцы ног
                                               под Курском.
Уже давно я вышел в мужики.
Лежат в альбоме детства фотоснимки...
Но малые отцовские ботинки
Всегда. Всю жизнь.
Мне будут — велики.
 

* * *

Сын Дмитрий, твой внук (я назвал его в честь тебя), рано женился и... рано развелся. Невестка с внуком Ярославом нашла себе нового друга и переехала из Рубежного в Первомайск, где были ополченцы. Его потом бомбили и обстреливали безбожно. Полгорода уничтожили украинские войска. Люди погибали целыми семьями, прячась в подвалах от снарядов «града»...

Мы с тобой всегда говорили друг другу правду... это правда. Но в последние годы твоей жизни я стал замечать, что тебя мучает какая-то тайна, которую ты не можешь рассказать мне. Тебя мучила боль совести, как не удаленный осколок под сердцем? Иногда я тебя, коммуниста, встречал в церкви. Ты ставил свечку справа у образов... Там ставят за упокой. У нас, слава богу, тогда были еще все живы. Кого ты тайно поминал? Потом моему сыну Дмитрию ты рассказал военную историю, которую мне не доверял. Получился вот такой рассказ... Извини, отец, если где-то и в чем-то я ошибся...
 

«Прости, фриц...»

Лето 1944 года. Младший лейтенант натолкнулся на высокий, густой кустарник. Обойти его слева или справа? Немец, по его рассуждениям, как раз находится немного правее. Вот и должен он выйти на фрица незамеченным, прячась за густыми зелеными ветками. То, что он почти догнал беглеца, младший лейтенант Дмитрий Петрушенко чувствовал всем своим нутром. Двое его товарищей взяли круто вправо и были где-то метрах в двухстах от него. Но старшина «вел» пока еще невидимого немца, как будто бы преследовал себя.

«Куда бы я пошел сейчас? Конечно, к воде. К озерцу, к болотистой местности, лишь бы только сбить след. Иначе никак не уйдешь. Здесь он, совсем рядом, — рассуждал Дмитрий, — надо еще тише двигаться...»

Высохшая (как казалось) часть болота была невелика по объему и представляла собой серую, потрескавшуюся корку земли, а вот остальная, водная, более обширная часть, была просто усеяна кувшинками.

Вдруг обе ноги Дмитрия соскользнули с бугорка — и он сам резко соскользнул в болото. Трясина жадно охватила его ноги и стала медленно, как удав жертву, втягивать и все тело бойца. Автомат при падении оказался возле ног и также погружался в смертельную жижу.

«Трясина! Надо же, пол-Европы прошел с боями, а умру, как жаба, в болоте», — обожгла безнадежностью мысль. Дмитрий попытался опереться хоть как-то руками, земля-то рядышком, вот она... но серая поверхность предательски расступалась, а под ее коркой вязкая жижа начала втягивать солдата... Вот и все, вот и все — выбивал болезненно морзянку пульс. Трясина-убийца заботливо пеленала бойца со всех сторон. И мужественный солдат дрогнул.

— Эй, э-э-эй! — закричал старшина и попробовал резко повернуться к берегу.

Но от резких движений погружение только ускорилось.

— Эй, ребята, спаси-и-и-те! — безнадежно закричал в лес старшина, когда на поверхности остались только плечи, руки и голова...

И в этот момент он увидел, как к нему с автоматом наперерез быстро приближается... фашист. Офицер, за которым он гнался по лесу. Дмитрий в отчаянии закричал беглецу:

— Стреляй, стреляй, сволочь! Чисен! Чисен, фриц! Пристрели, говорю, ты же солдат. Дай умереть от пули, не от болота!..

Кроме «чисен», немец не понял ничего, но автомат положил на землю, а сам сломал большую ветку кустарника и буквально сунул ее конец в ладонь русского солдата. Старшина сжал пальцы и начал пытаться лечь на плечи, чтобы увеличить площадь опоры... Через несколько минут тяжелой борьбы за жизнь Дмитрий радостно оперся коленом о твердую землю, завалился на бок и, ухватившись за ветку кустарника, подтянулся на берег... В этот момент где-то рядом раздались одиночные выстрелы и лай собаки... Немецкий офицер привстал и посмотрел в сторону преследователей. Младший лейтенант в этот момент перекатился по земле и схватил автомат фрица, а тот с искаженным от ужаса лицом посмотрел красноармейцу в глаза, затем на дуло наставленного на него автомата и рванул вдоль кустарника... Дмитрий уже видел своих, видел и убегающего немца. Первым, размахивая табельным «ТТ», бежал капитан Кудинов, старший конвоя, он тоже видел убегающего. На его лице были удивление и злость. Глядя то на старшину, то на удаляющегося среди деревьев фашиста, он в недоумении кричал:

— Ты что не стреляешь?! Стреляй, стреляй, сволочь, уйдет!

Дмитрий опять повернулся в сторону бегущего немца, прицелился и нажал на пусковой крючок... Длинная автоматная очередь достала беглеца. Старшина опустил автомат: «Прости, фриц...»

2001 год, 9 мая. Ты сидишь на кухне за столом. Я разговариваю с другом по мобильнику, отвечаю машинально, слушаю невнимательно и все заглядываю на кухню. Беспокоишь ты меня, отец. Совсем плох стал. Еще в прошлом, юбилейном году перед Днем Победы ходил в школу, рассказывал ученикам о войне, а в этом году резко сдал, ослабел. Девятый десяток все-таки.

С полчаса уже, наверное, сидишь перед стоящей на столе рюмкой водки и все никак не решишься выпить. Говоришь тихо что-то непонятное... и кому? Правда, сил и желания хватило у тебя, чтобы достать зачем-то из шифоньера и надеть свой старенький китель с наградами: справа — три ордена, слева — множество медалей и нашитые наградные планки. Никуда ведь не идти, зачем этот парад? На столе стоит еще стакан, наполовину наполненный сорокаградусной, сверху на нем — кусочек хлеба.

Последние три-четыре года ты именно так отмечаешь День Победы, вечером, после всех торжеств... Один. Не любишь, чтобы кто-то в это время был рядом. Глаза красные, влажные от слез. Выпиваешь все-таки рюмку... Не закусываешь, смотришь в закрытое шторой окно и шепчешь непонятные мне слова: «Прости, фриц...»
 

* * *

Наше южанское кладбище расположено в лесу. Темнеет здесь намного раньше, чем в городе. Пока я говорил с тобой, солнце спряталось за высокие сосны. Пора прощаться. Я приду, отец, на Проводы, на День Победы — обязательно! Никакие политические пасьянсы новой власти, воюющей с собственным народом, не смогут отменить 9 Мая, как бы им ни хотелось. Это твой любимый праздник, отец. Мой тоже.
 

9 Мая

Всем в этот день припомнится война.

Кому — по фильмам,

А кому — по ранам.

Звенят колоколами ордена

На старых гимнастерках ветеранов.

Мир. Тишина. И только неба даль

Похожа заревом на огненные дали.

И солнце — как награда! Как медаль!

Всем тем, кому

Не вручены медали.
 

Реальные истории реальных людей, жизнь которых навсегда изменила война на Донбассе
 

День рождения козы Насти, или Бумеранг доброты

В этот день я не успел пройти КПВВ^[1] до закрытия (обстреляли мост, и военные приказали разойтись до завтра), пришлось остаться ночевать у местных жителей. Мы с хозяином вышли во двор покурить. Николай Данилович с женой Людмилой переселились в станицу Луганскую с внуком Ромой, родители которого уехали в Чехию на заработки. Переселились потому, что приходилось ездить из Луганска, где они жили, в станицу очень часто. Супруги-пенсионеры и их пенсии — вопрос выживания. В станице дома недорогие (из-за обстрелов), вот и решились.

Страх лишиться пенсии объединяет всех людей, выстаивающих очередь за ее получением. Без нее им не выжить. Любые слухи о том, что их могут лишить этой помощи от государства, вызывают у них страх и панику. Хотя на самом деле оснований для приостановки выплаты пенсий всего два. Выплата пенсий пенсионерам-переселенцам может быть приостановлена в двух случаях. Первый — если человек за 60 дней ни разу не пересекал границу, то есть покинул территорию Украины и не вернулся в положенный срок. После этого пенсионеру придется пройти верификацию в Пенсионном фонде (ПФУ). Сначала подать заявление в ПФУ на восстановление выплаты пенсии. Тот в свою очередь подает заявление на проверку места фактического проживания. Проверку проводит специалист из управления соцзащиты, который составляет акт и передает на рассмотрение комиссии либо в городскую, либо в районную администрацию. А там уже решают, восстанавливать пенсию или приостанавливать. После того как решение будет принято, начинает действовать ПФУ.

Второе основание — непрохождение идентификации в банке. Если у пенсионера обычная карточка, то он должен проходить процедуру каждые три месяца. Прийти в банк, поинтересоваться количеством средств на счете или снять наличные. Переселенцы, имеющие электронное пенсионное удостоверение, проходят эту процедуру первый год каждые шесть месяцев, а в дальнейшем один раз в год. Но это все информация для потенциальных переселенцев.

А Николай Данилович уже сделал свой выбор. Из двух зол он выбрал... в любом случае — очень опасный вариант.

Я смотрю на пробитую прямо по центру крышу сарая. Николай Данилович отвечает на мой заинтересованный взгляд:

— Это в августе. Сразу две к нам залетели. Одна сарай уничтожила. Другая во дворе разорвалась. Но об этом надо долго рассказывать. Тут целая история...

В августе у жены юбилей — 60 лет. Я ей деньжат поднасобирал на сапожки. А то как слякоть — у нее сразу ноги мокрые, старые прохудились совсем. Вот Людмиле заранее и говорю, что полтыщи у меня есть НЗ, еще немного добавим и купим тебе на пенке, чтоб и тепло, и воду держали. Думаю, сейчас моя половина так и расплывется в благодарной улыбке. Ага, держи карман шире. Говорит: «Насобирал — это хорошо. У внучка Ромы такая же пенка, как ты говоришь, только 32-го размера, а ему уже 34-й надо. Он в этих сапожках уже третий год ходит. На вырост покупали. Как инвалид ходит, хромает на обе ноги. Ты разве не замечаешь?» — «Замечаю. И что?» — «И то. На мой юбилей купим внуку новые сапожки, это и будет для меня лучший подарок».

Вы мою Людмилу видели?.. Это у нее только имя — «людям милая», а так она — гром и молния, и спорить с ней — все равно что выключенный телевизор смотреть.

Но совесть моя чиста, говорю: «Я тебе подарок дарю — эти деньги, а дальше хоть в форточку их выкинь. — Ляпнул я и тут же спохватился: — Берем! Берем внуку сапожки...» Думаю, не буды лыхо, покы воно тыхо, не буду лезть в бутылку. Люда моя такая, что из принципу и телефон выбрасывала, и целую бутыль десятилитровую бражки разбивала. Супруга положила свой подарок под полотенца в шифоньер до срока.

Вот срок и настал. 13 августа — юбилей. Чертова дюжина оправдала свое название. Гакнуло нам в подарок на именины сразу две мины. Одна сарай изуродовала, а другая во дворе беды наделала, а главное, козе Насте осколком ногу перебила. Слышим — ужасный крик в вымбаре. Так коза плачет. Это со слабым сердцем и слышать не надо. Я схватил топор, чтоб не мучилась. А тут внучок Рома меня опередил, прижался к Насте, обнял ручонками своими и кричит на пару с ней. А то и громче: «Не дам Настю убивать! Не-е-е да-а-ам!!!!» И оторвать его от козы не могу, и вижу, что кровью изойдет коза, все равно убить придется... А передо мной заплаканные глаза внука и просто человеческие, полные боли глаза Насти.

Дрогнула рука, опустил топор. А внук перевязал тряпкой ногу ей и побежал за ветеринаром Степанычем, он через два дома живет. И тут я понял, что слабину дал. Мало того что мучиться будет коза и мы с ней, так это еще и денег каких будет стоить, ее лечение-то. Тут себе во всем отказываешь, таблетку от головы не покупаешь, экономишь, так пройдет, думаешь, а теперь — нате вам, пожалуйста, на козу последние гроши тратить.

Я решил снова взять топор, пока Ромы нет. Кинулся туда, сюда — нет топора. Вот малец, спрятал куда-то, а то и вообще выкинул. Пошел я искать. Когда вернулся с топором (за огородом, под камнем его нашел), на ногу козе Степаныч уже шину наложил и укол ей сделал. Антибиотик дорогой. Смотрю, их у Ромы целая пачка. Где он их взял? А еще — бинты, жгуты... Думаю, врач прихватил, в долг, может?

А когда все улеглось и Настя после уколов утихомирилась, смотрю — моя Людмила пронеслась мимо меня как смерч и к внуку. Схватила его за руку и за сарай повела разбираться. Ладно, думаю, потом спрошу, в чем смысл ее гнева. Да за делами и забыл. Много мне работы эти смертельные подарки принесли. Начал все восстанавливать во дворе, окна стеклить в доме. Доработался на улице под ветром, что простыл сильно. А тут еще старая болячка вернулась. Пришла беда — открывай ворота: язва в желудке воспалилась. Вот моя баба и внучок целых два месяца потом меня отпаивали Настиным молоком. Выздоровел. — Данилович крякнул в кулак, нахлобучил шапку на глаза. — Спасибо тебе, Настенька... Да, а деньги-то, что моя баба в шифоньере прятала на сапоги Роме, тот же Рома и стыбзил. На лечение Насти. Все до копейки потратил. Вы же, говорит, мне подарок купить собрались, а для меня лучший подарок — это наша живая Настя. Так что день рождения у козы Насти получился на самом деле.
 

Он покинул свой дом навсегда

Пенсионеру Николаю Гавриловичу пришлось навсегда уехать из родного дома, в котором он прожил всю жизнь. А ведь даже во время интенсивных боевых действий старик никуда не собирался уезжать. Но... не сложилось...

Республика, которая «так называемая». Магазин «Лидер». Именно сюда должна подъехать синяя «девятка» в 3 часа 40 минут, чтобы отвезти желающих (в том числе и меня) пораньше на КПП, к станице Луганской. До контрольного времени остается 15 минут, я хожу как часовой, вперед–назад... Еще темно, еще в силе комендантский час, поэтому чувствую себя некомфортно и при малейшем шуме, напоминающем шаги, прячусь за здание магазина... Не то чтобы очень боюсь патрульных, но лучше — как лучше. Зачем мне потом показывать документы и доказывать, что я не верблюд, то есть нарушил закон комендантского часа исключительно из желания уехать пораньше на частном транспорте на КПП.

Сам анализирую свои оправдательные слова перед смоделированным патрулем и чувствую, что не убедительно, могут и задержать, как говорится, до выяснения личности и обстоятельств... Прячусь, в очередной раз услышав шаги, за угол магазина и вижу, как к его входу медленно, тяжело подходит явно старческая фигура. Главное — не патрульный... Выхожу из укрытия, здороваюсь. Оказывается, дедушка (лет восьмидесяти), Николай Гаврилович, тоже будет ехать синей «девяткой» до станицы.

Попутчик оказался очень разговорчивым брянкинчанином, коренным жителем поселка. Живет он в частном секторе, почти в километре от данной нашей посадочной точки, поэтому и путь для него сопоставим с турпоходом немалой дальности. Подходит оговоренное время. Звоню Алексею (водитель ожидаемого авто) и в ответ слышу, что небольшая поломка, минут через двадцать будет. Ну, теперь можно и не суетиться и спокойно дослушать рассказ Николая Гавриловича о том, почему он все-таки становится переселенцем на старости лет и покидает отчий дом...
 

Последняя капля

Давно его просила пойти на такой шаг дочка Наталья, которая работает в Северодонецке врачом, а живет в Рубежном (микрорайон Южный), снимает там квартиру в двухэтажном здании. Уговаривала, наверное, целый год... Но Николай Гаврилович все категорически отказывался. Говорил, что сколько там ему еще Господь разрешит пожить... Всего-то ничего. Что ж перед смертью бросать свой край, свой дом? В Северодонецке живет и работает уже много лет Егор, племянник. Вот к нему на постоянное теперь уже место жительства и выезжает мой собеседник.

Почему все-таки решился ехать? Да тяжело ему жить одному в доме, да деньжат не хватает на пропитание (спасибо дочке, помогает), да в случае болезни и позаботиться некому, в аптеку сбегать. Да что там в аптеку — стакан воды некому подать будет... Но все это он бы терпел ради дома родного и края отчего...

Но последней каплей стал случай трехдневной давности. Вышел Николай Гаврилович рано утром (только светать стало) из дома, взял с собой лопату для устрашения и отправился на огород. Последние дни кто-то безобразничать стал: то морковку, то бурячок вырывает, уже и до картошки добрался. Вот, думает хозяин огорода, я сейчас этому наглецу, если попадется, лопатой пригрожу. И попался. Вернее, попались. Видит хозяин, на его огороде хозяйничают два недобрых молодца. Видно, что ребята крепкие. Этакие Ильи Муромцы. Обнажились по пояс (жарко и с утра) и проворно так лопатами орудуют и картошку в ведра собирают. Ну и что старому Гавриловичу делать? Куды бедному крестьянину податься за помощью и правдой? Прогонять, угрожать? Это только Моська может в басне себе позволить лаять на слона. А Николай Гаврилович, немного поразмыслив, вернулся во двор, взял ведро и теперь уже, обойдя соседский двор и огород, подошел к недобрым молодцам. «Можно и я, — говорит, — ребятки, себе ведерко накопаю, а то совсем есть нечего?» Первому богатырю явно не понравилась наглость чужака. А второй махнул рукой: давай, мол, батя, пристраивайся, набирай свое ведро. А товарищу заметил, что не надо переходить красную линию. Седину уважать надо. Пусть копает старый... Вот так Николай Гаврилыч с разрешения воров и накопал себе в своем огороде последнее ведро, которое и стало последней каплей. Остаться без картошки на зиму одинокому и немощному — это... Да что там рассказывать. И так понятно «это»...
 

Прощание

И вот он рядом со мной ждет «девятку». Вместо обещанных 20 минут прошли уже 45. Первый тайм, как поется, мы уже отыграли... Еще 45 ждать нет смысла, тогда уже лучше и дешевле на рейсовом автобусе — все равно, как минимум, четырех часов стояния в очереди уже не избежать. Но вот долгожданное авто. В нем уже сидят две женщины-пассажирки, вставшие в такую рань с той же целью — обхитрить очередь, не стоять часами под палящим солнцем. Выехали. И путь предстоит неблизкий — через Алчевск, Луганск, к станице Луганской, да и время поджимает, надо спешить. Но тут мой знакомый вдруг просит водителя:

— Сынок, тормозни на погосте, проститься надо с родными, я недолго...

Водитель недовольно возражает: это и крючок, мол, надо сделать, и времени в обрез, и денег это дополнительных стоит... Я кладу руку на плечо водителю Алексею:

— Тормозни, я заплачу.

Делаем крюк, подъезжаем. Выходим вдвоем с Гавриловичем. Я помогаю ему идти. Он легко и довольно быстро (наверное, часто приходил сюда) отыскивает родные могилки. Сначала прощается с внуком. На памятнике фото восемнадцатилетнего парня с жизнерадостной улыбкой. Николай Гаврилович целует фото и гладит дрожащей рукой:

— Прости, внучок, прости, Сашенька, уезжаю. Навсегда. Больше не приду.

Его плечи задрожали. Он повернулся к другому памятнику, что рядом. Поцеловал фото супруги:

— И ты прости, Катерина... Обещал, обещал... с вами останусь. Но надо ехать. Прощайте.
 

Трудная дорога

Через полтора часа мы подъезжаем к длинной очереди автомобилей. Внизу, где-то в километре от нас, — КПП, через которое начнут пускать в 6.30. Я оставляю пока Николая Гавриловича в машине, а сам с женщинами ищу варианты пересадки. Но желающие подзаработать сами отыскивают нас. Пересаживаемся в микроавтобус, который ближе к пропускному пункту машин на пятьдесят, и стоит это сто гривен или двести рублей. Забираю своего знакомого (теперь мы уже как бы в одной связке). За 5 минут до открытия КПП наша «газелька» стартует вместе с еще пятью-шестью микроавтобусами, игнорируя впереди стоящие легковики (такая здесь своя иерархия, или движение по понятиям), мчит нас к заветной цели. Без очереди пропускают только инвалидов и граждан с малолетними детьми, поэтому я объясняю это своему попутчику и оставляю его идти самому до линии пропуска, а сам стартую как спринтер, чтобы занять очередь и на Гавриловича. Прибегаю. Отдышался. Объясняю всем рядом стоящим, что не один, что занимаю очередь на пожилого родственника. Очередь подходит, а «родственника» нет. Я нервно выглядываю и пропускаю перед собой «пятерку» (очередь выстраивается по пять человек). Пропускаю еще одну, а старика все нет. За это время должен был показаться на взорванном мосту... Нет. На той стороне нас уже ждет другая «газелька», и места нам забронированы. Вот что деньги животворящие делают. Все можно купить. Но и долго ждать не будут-то нас, найдут других желающих уехать до Северодонецка... Может, плохо ему стало? Врачи помощь оказывают? Это нередкое явление под этим неуемным, почти африканским солнцем... Но вот долгожданная фигура старика на горизонте. Молодец, Гаврилович. Я выбегаю из уже пятой «пятерки» и машу руками. Он поднимает руку. И, по-моему, улыбается. Как-то скупо и непривычно для себя. Видно, разучился улыбаться за последние три года войны...
 

Когда мой боевой дед заплакал

(рассказ восьмилетнего переселенца)

Зовут меня Ярослав, мне восемь лет, живу в г. Брянка, ЛНР. Я хочу рассказать о своем деде Коле. Он меня решил сделать переселенцем и забрать к себе. Дядя Сережа, мой отчим, работал на Алчевском заводе, но из-за войны остался без работы, как и многие рабочие заводов в ЛНР, и поехал в Польшу, чтобы деньги заработать. Мама в отпуске специальном, у нее на руках (как говорит бабушка) еще Ева, моя сестра, которой недавно исполнился годик. Решили переехать жить мы с мамой в Кременную, там есть и родственники, и хорошие знакомые... Но я о дедушке хочу вам рассказать.
 

На гран