Об авторе
Письмо пятое
Это конец июня 1968 года. Тут всплывают и еще очень интересные воспоминания, связанные с тобой. Где-то незадолго до провала моей защиты — возможно, это было, впрочем, зимой 1968 года — я напечатал статью Ф.Кузнецова о новом поколении крупных писателей-«деревенщиков», а по существу, — теперь это ясно, — о тех, кто сразу громко заявил о себе как именно о надежде на расцвет в русской литературе: Ф.Абрамов, В.Астафьев, В.Белов, Е.Носов, Б.Можаев, В.Шукшин... Статья со всех точек зрения была справедливая. С сегодняшних позиций — тем более. Как же ты поступил? Ты настолько был весь в тенетах реакционнейшей конъюнктуры, что очень резко аттестовал мне эту публикацию как политический грех... Для меня и до сей поры остается тайной, а почему же ты в собственной-то твоей статье, «Против антиисторизма», в 1972 году, все-таки ни одного из этих имен не затронул (хотя объективно пафос твоей статьи направлен был против именно этих писателей). Не М.Кочнев же или В.Яковченко (они, конечно, тоже ни в чем не повинны), на которых ты тогда напал, не они же войдут в историю самыми масштабными защитниками русской деревни. Ты, я уверен, даже и фамилий их ныне не помнишь... Впечатление, ей-богу: когда ты писал статью «Против антиисторизма», то уже не кто иной, а как раз Ф.Кузнецов, за опубликование статьи которого в «Правде» ты меня укорял в 1968 году, на этот раз, в 1972 году, — не он ли мог вполне быть твоим советчиком? А кто бы еще мог убедить тебя выстроить совсем другой ряд имен прозаиков (а не Ф.Абрамова, В.Астафьева, В.Белова, Е.Носова, Б.Можаева, В.Шукшина, В.Солоухина...)?
Ну а уж имен критиков тебе просто не хватило на то, чтобы и тут оставить в стороне наиболее крупных: к примеру, М.Лобанова, В.Кожинова, Л.Аннинского... Но и здесь имеется «деталь»: почему же у тебя нет в этом ряду Ф.Кузнецова, за публикацию статьи которого в «Правде» о «деревенской» прозе ты пытался завести мне руки за спину?
Не подтверждает ли все это еще и еще раз, что тебя лично тогда увлекала задача все-таки действительно откреститься от каких бы то ни было твоих симпатий именно к «Молодой гвардии», которую ты ранее долго опекал в борьбе против журнала «Новый мир»?
Тут впору выразить настроение по отношению к неотвратимости словами шекспировского героя: «Ты хорошо роешь, старый крот!» Труженик иронии истории, этот крот надул вас всех. Конечно, в течение 1965–1973 годов, когда ты был исполняющим обязанности главы идеологической инквизиции, было бы естественно, чтобы именно ты и стал заведующим Агитпропом, а потом идеологическим секретарем, членом Политбюро ЦК. П.Демичев явно случайная фигура. И не только потому, что он ошибся в выборе мафии, но более потому, что он — химик. Не гуманитарий. Я именно тебя ожидал видеть — рано или поздно — на его месте. Но тогда этого не случилось. Судьба готовила тебя к другому часу.
И все же не интересен ли такой вот поворот? Ведь если бы ты тогда волею обстоятельств оказался в шлейфе не А.Шелепина, а Л.Брежнева и, стало быть, без всякого «канадского» промежутка в твоей жизни вышел бы на социальный верх, то на чьей же стороне оказался бы ты в марте–апреле 1985 года? На этот вопрос правильно ответить самому тебе ныне труднее, чем кому угодно. Ты, скорее всего, скажешь, что в принципе ничего бы иного в твоей позиции и при этом варианте не было бы — по сравнению с тем, что реально оказалось с тобой в 1985 году. На самом же деле (как неизбежно вытекает из всей логики твоего поведения, описанной выше мною) ты бы не только не стал «архитектором перестройки», но и, скорее всего, в марте 1985 года как раз твой голос перевесил бы чашу весов в пользу В.В. Гришина (кандидатура которого на пост Генерального секретаря ЦК КПСС тогда противостояла кандидатуре малоизвестного в то время и к тому же вызывающе молодого М.С. Горбачева).
Слишком уж вольное, скажешь, предположение? Отнюдь. Как раз всякое иное менее всего доказуемо. Ты — политик. И политик именно из того ряда, который состоит из эгоцентриков. А люди подобного типа, составляя безусловное большинство среди всех вообще политиков, держат свои самые главные цели в неприкосновенной тайне. Декларации у них имеют лишь тактическое предназначение. Даже если и отражают истинную их позицию.
Политиков, не являющихся эгоцентриками, почти не бывает. Идеальным же эгоцентриком был Сократ. Для него действительно не было ничего более дорогого, чем его убеждения (и право их открыто отстаивать). Когда пришлось делать выбор между сохранением жизни (ценой отказа от убеждений) и смертью, он выбрал смерть. В подобных случаях этого требует сама по себе неизбежная трагедия судьбы.
В принципе так поступают, однако, и все те, кто именно до конца отстаивает позицию, если считает ее верной. Для таких не существование, не жизнь самая высокая ценность, а именно совесть, честь, чувство человеческого достоинства.
С этим убеждением ушли в мир иной миллионы людей, для кого духовное выше телесного. Тут человек становится рядом с богами.
Ныне все это представляется в наших средствах массовой информации как... убогость человеческая. Самоценность человеческой жизни, согласно этой позиции, предстает как абсолютное самовыживание — причем за счет чего и кого угодно. И напротив, даже если и ныне кто уходит из жизни из-за осознания крушения идеалов, то многие и многие не могут себе представить даже возможность столь реального перевеса именно души над прагматикой бытия.
Но, в самом принципе, именно так поступают ведь и те люди идеи, кому не грозит опасность смерти, но грозит какой-либо позор, глубоко нравственное порицание. Да и просто самоанализ. Это еще мучительнее. Так у людей принципа.
А как с этим у эгоцентриков? Их в жизни и в истории бесконечно больше. Они убеждены, что других вообще нет.
Самый содержательный их прообраз — Н.Макиавелли. Все он понимает изначально правильно. Потому-то неизбежно теряет, с изменением обстоятельств, свой пост государственного секретаря во Флоренции, когда к власти приходит бесконечно коварная династия Медичи.
Н.Макиавелли — поэт, историк, социолог, моралист, но он более всего — политик. Он не мог смириться с потерей своего влияния на государственные дела. Для возвращения к реальной политике, как он полагает, все средства хороши, вплоть до аморальных. Будучи в дружеских отношениях с высшими выразителями человеческого духа своего времени: Леонардо да Винчи, Микеланджело, Фичино и другими, Макиавелли пишет, однако, свою чудовищную по смыслу книгу «Государь», в которой заключено, в сущности, оправдание самых гнусных форм деспотизма и тирании. И это при том, что лично сам он не разделял подобных взглядов... Он просто рвался к власти. Любой ценой, искренне веря в то, что он будет каким-то образом полезен в борьбе за гуманистические идеалы...
Макиавелли не скоро, но все-таки дождался, что его вернули на государственную службу и на высокий пост... Но — какой ценой?
Ну а какой — неизмеримо большей! — ценой ты, Александр Николаевич, удерживался на плаву с 1965 по 1973 год, будучи официально в шлейфе Брежнева, а неофициально — в резерве того, кто не очень умно копал под Брежнева? В пресловутой статье твоей «Против антиисторизма» ты создал тоже своего, яковлевского «Государя»... В твоих отступнических работах «Муки прочтения бытия» и «Обвал» ты утверждаешь, что после 1956 года всегда стоял на позициях «двухпартийной» системы. Я могу подтвердить это, напомнив, что ты и в Шелепине (как о том говорил мне на сталинской даче в 1965 году) надеялся найти, в сущности, всевластного борца за установление в СССР двухпартийности.
Ну а что означает твое заявление, что, прослушав секретный доклад Н.С. Хрущева на XX съезде КПСС о культе личности Сталина, ты стал совсем другим человеком? В каком же это смысле — другим? Только в том, что стал ты на короткое время сознательным сторонником Хрущева и более не был уже столь ревностным сталинистом? Но когда пришел к власти Брежнев, ты же — на практике — вновь становишься все более и более именно сталинистом. Разве тут есть что-либо похожее на отстаивание истинных убеждений?
И наконец, просто ужасный факт. Как понимать признание твое в предисловии к книге «Обвал»: «Начал писать их (заметки, составившие эту книгу. — Г.К.) еще где-то в 1987 году, а кое-что и раньше. Потом долго не мог вернуться к рукописи. Но к лету 1990 года две главы в черновом варианте были готовы» (Яковлев А.Н. Обвал. Новости. М., 1992. с. 13)?
Книга эта — отступническая...
Стало быть, в 1987 году (а в чем-то и раньше) ты уже пришел к отказу от своих прежних убеждений, которые ранее называл марксизмом и научным социализмом? В этом отказе, собственно, вся суть твоей книги «Обвал». И все это тогда были твои пока тайные писания? Но ведь вплоть почти что до августовского путча 1991 года ты совершенно открыто морочил голову и всей КПСС, и народу (и конечно, мне лично) противоположными этому утверждениями...
Вот полюбуйся на этот прием теперь как бы со стороны.
В потаенных текстах, предназначенных тобой для недалекого будущего, ты писал (повторяю, не для себя, а именно для будущих читателей), — писал, начиная, по меньшей мере, с 1987 года — о том, что марксизм — ложное учение, социализм — беспросветная утопия. Писал, заметь, с торжественностью первооткрывателя.
К примеру, так: «Основные уроки социалистического преобразования общественной жизни опровергли основные социальные и политические рецепты марксизма» (Там же. С. 89).
Далее же целый приговор: «Большевизм — родное дитя марксизма.
С точки зрения исторической — это система социального помешательства... это кладбищенский крестосеятель... это античеловеческие заповеди...
С точки зрения философской — это субъективное торможение объективных процессов...
С точки зрения экономической — это минимальный конечный результат при максимальных затратах...» (там же. с. 89–90; выделено тобой. — Г.К.).
В те же самые дни, однако, даешь такое наставление (на коллегии Минвуза СССР 27 ноября 1987 года): «Сейчас яснее, чем раньше, видим мы гуманистический смысл социализма: свободное общество, свободный человек. Если исходить из этого высшего критерия зрелости и эффективности социального строя, то мы находимся еще где-то на подступах к реализации преимуществ, заложенных в природе социализма» (Яковлев А.Н. Реализм — земля перестройки: Избранные выступления и статьи. М., 1990. С. 273).
Ну просто соловей социализма...
Что же ты, интересно, имел в виду, употребив выражение «на подступах» к социализму, который ты же — вечером, для себя, в тайне от всех тогда — назвал «системой социального помешательства»? А вот: «Социализм не может быть не интеллектуален» (там же. с. 363).
А вот для тебя и совершенно исключительно важное выступление. В Праге 15 ноября 1988 года.
Жизнь тебе все-таки мстила за предательство в твоей же практике, твоих же убеждений. Я полагаю, ты действительно — втайне — сочувствовал тому, что делалось в Чехословакии во времена А.Дубчека.
Но в своих поступках ты никак уж не человек идеи, не рыцарь убеждений. И жизнь тебя за это топтала. И ты все это скрываешь. В частности, самым важным событием в твоей судьбе (если оценивать это с последовательно нравственных позиций) была вовсе не ссылка в Канаду в 1973 году, а поездка с чрезвычайной (и строго секретной) миссией в Чехословакию в августе 1968 года...
В сущности, что может быть трагичнее для человека, лелеющего мысль о многопартийности (в идеале — о двухпартийности) в своей стране, когда его вдруг посылают ликвидировать демократию в соседней стране? А тебя в августе 1968 года ввезли в Чехословакию буквально же на советском танке...
Что это была за миссия? Я готов держать пари, что об этом ты не поведаешь своей подушке, и все же кое о чем могу догадываться из рассказов чехов и словаков, когда я бывал в Чехословакии позже.
Очень у меня сильны впечатления от того, с какой гордостью держал себя один из самых активных твоих сподвижников — И.Н. Кириченко. Если помнишь, мы с ним в начале 60-х работали в Агитпропе в одном секторе, а в дни чехословацких событий он был у тебя опорой в выполнении функции идеологической (а возможно, и не только) инквизиции в этой поруганной вами стране.
Что же вы там делали? Расскажи людям честно! Ты был в составе войск? Ты как-нибудь иначе выполнял там роль оккупанта? А кого же?
Но — опять поворот самой истории.
Не в ранге функционера, хотя и на уровне самом высоком, имперском, а уже в качестве самого высшего миротворца, хотя и несколько насмешливо, но называемого «архитектором перестройки» в Третьем Риме, появляешься ты в 1988 году в Злата Праге... Повинная? Да нет! Выступаешь-то ты все еще в Высшей партийной школе ЦК КПЧ... Это означает: в президиуме собрания сидят именно те, кого ты и твои сподвижники или находили в 1968 году прямо на месте, или привезли тоже на танках. В зале сидят тоже те, кого тщательно отбирали сидящие (на твоем выступлении 15 ноября 1988 года) в президиуме же... Гавела еще нет.
Ты, стало быть, удачное время выбрал и на этот раз для Праги. Удачное в том смысле, что ты и здесь, в Чехословакии, все еще можешь морочить людям голову. Завтра-то этих людей уже свергнут (буквально завтра), а сегодня (в ноябре 1988 года) ты им говоришь вот ведь что: «Спора о том, нужен ли социализм, нет. Социалистический выбор сделан не по воле случая. Он осознан и целенаправлен. Оплачен весьма дорого. Социалистические идеалы и ценности стали нравственными устоями», они вошли в быт и психологию. И сегодняшние «перестроечные» споры идут уже о том, каким хотим мы видеть и строить дальше социалистическое общество» (Яковлев А.Н. Реализм — земля перестройки. с. 371).
Ну как возможно не поражаться такому старательному следованию по пути классического макиавеллизма?
Разве не кощунство это по отношению к самой обычной человеческой совести, Александр Николаевич, когда ты предпосылаешь выше процитированным твоим словам и вот еще какие: «Нравственное, гуманистическое это и значит сегодня социалистическое»?
Что же, в самом деле, с тобой произошло? Ты, конечно, не случайно назвал 1987 год рубежом, после которого ты уже не марксист и не социалист. В подтверждение этого вот что пишет и твой стрелоносец А.Ципко в его рекламном предисловии к твоему «Обвалу»: «А.Яковлев при нашей первой встрече тем меня и поразил (тогда, осенью 1988 года, он был фактически вторым человеком в аппарате ЦК КПСС, в руководстве нашего государства), что поставил вопрос ребром. “Настало время сказать, — говорил мне А.Яковлев, — что марксизм был с самого начала утопичен и ошибочен”. Уже тогда у меня сложилось впечатление, что Яковлев думал об этих вопросах давно. Говорил веско, неторопливо, в своей обычной манере. “Никак не могу понять, почему Маркс, несомненно умнейший человек, не видел, что в его теории нет самого главного — свободы выбора. Вопреки пафосу и декларации марксизма, — развивал свои мысли А.Яковлев, — в его социализме нет места для личности, а тем более условий для ее всестороннего и гармонического развития”» (Яковлев. А.Н. Обвал. С. 5).
Тут четко указано: говорил ты это своему А.Ципко «осенью 1988 года», а «думал об этих вопросах давно»... Так сильно хочется и тебе, и А.Ципко «застолбить» именно приоритет в охаивании марксизма и социализма... Но вот что ты же 15 ноября 1988 года, после уже твоей «первой беседы» с А.Ципко, заявляешь в Праге активистам КПЧ: «При определении нового общественного строя классики марксизма чаще всего использовали понятия ”рациональность”, “благосостояние”, “личность”, “счастье”. Они видели социалистичность прежде всего в освобождении общественных отношений от всего противоестественного, вредного для индивида и общества, несовместимого с нормальными человеческими представлениями о добре и зле, нравственности и справедливости» (Яковлев А.Н. Реализм — земля перестройки. с. 376).
Какая прелесть, не правда ли? В сущности, это просто-таки непревзойденный образец истинно эгоцентрического двоедушия.
Я не хочу пока затрагивать вопроса конкретно о том, где ты не прав и где прав. Этому-то и посвящен почти весь мой дальнейший разговор с тобой и с читателем. Я просто теряю дар речи от твоего пренебрежения тем, что тебя ведь тоже читают! К тому же ты писал свои тексты именно сам, если даже и давал тебе какой-то черновой материал А.Ципко. Как же ты можешь столь много перенапрягать невнимательность своих читателей? Привык к безнаказанности в условиях трусливой прессы?
Хочу продолжить презентацию твоего выступления перед чешскими и словацкими коммунистами 15 ноября 1988 года. Кстати, 15 ноября — день для тебя в чем-то фатальный, ведь статья «Против антиисторизма» (не заметил?) появилась в 1972 году тоже 15 ноября...
В книге «Обвал» и также в беседе со своей идеологической тенью (А.Ципко) ты обрушиваешься на марксизм за его невнимание к человеку, к человечности самих условий его жизни. Но явно уже после перехода на противомарксистские позиции ты говоришь — в Праге же — о Ленине такие слова: «В последних трудах он напоминал о человеческой цене прогресса, о том, что главной ценностью является не борьба, не революция, а человеческие жизни».
Дело, конечно, не в том, что эти слова твои во всех пунктах неправда. Многое и верно. Дело, однако, в том, что, перестав быть чьим-либо функционером, сделался ты адекватнейшим воплощением до смерти надоевшего всем двуликого Януса: скорее всего, ведь из одной пачки брались те листы бумаги, на которых ты от своего лица излагал несовместимые концепции — социалистическую и, в те же дни, буржуазную (впрочем, слово «буржуазная» тоже теперь тебе кажется устаревшим).
Если ты вдруг станешь исповедоваться, то мир обретет, возможно, самый душераздирающий «Плач доктора Фауста»...
«Увы», — отреагировал на это мой внутренний голос...
Ну а ты после Злата Праги вскоре поехал в самом деле в страну и «Фауста», и «Доктора Фаустуса». И 6 января 1989 года выступил на IX съезде ГКП во Франкфурте-на-Майне. И как ни в чем не бывало продолжал там разыгрывать грандиозную сцену «продажи души дьяволу». Явно при этом не чувствуя себя ни доктором Фаустусом, ни Леверкюном. Скорее Мефистофелем.
«Октябрь 1917 года открыл эпоху социального освобождения, дал мощный изначальный импульс раскрепощению трудящихся», — летели эти твои коварные слова в зал, где сидели немцы, представители, возможно, самой доверчивой нации в мире. Наряду, конечно, с русскими... И самозвано от имени, разумеется, русских ты продолжал (в январе 1989 года!) так: «Мы гордимся тем, что социализм в нашей стране прочно встал на ноги, накопил внушительный исходный потенциал... Мы гордимся тем, что освободили человека труда от унизительной зависимости по отношению к частному капиталу и его государству» (Яковлев А.Н. Реализм — земля перестройки. с. 408, 410).
Разве это не социалистический реализм в политике?
И такое не моргнув глазом говорилось в ФРГ. Накануне объединения ее с ГДР. А значит — ты, как член тогдашнего высшего руководства КПСС, уже знал об этом. Стало быть, и немцам лапшу на уши вешал умышленно... И вот теперь и ты, и все твои единомышленники по бегству в капиталистический рай все сваливаете на саму идею социализма и коммунизма... В то время как вы же, все вместе, начиная, по меньшей мере, со Сталина и кончая М.Горбачевым и тобой, именно вы загубили вообще все великие идеи — в самую первую очередь именно ложью. А во вторую очередь — своим раскрашенным невежеством. Оно же чаще всего в СССР выступало (и теперь в России выступает), между прочим, в форме своеволия властвующего верха. На троне обычно оказывается или фельдфебель, или размазня.
Но я предъявляю тебе также и свой личный счет. Конечно, он не просто личный. До недавнего времени продолжавшееся слепое мое доверие к тебе делало невозможным правильное понимание твоей роли в моей личной судьбе. А теперь вот как-то все сразу в моем сознании персонифицировалось. Сначала, впрочем, не по отношению именно к тебе, а по отношению к Горбачеву. Я ведь стал именно ему писать буквально с апреля 1985 года... Моего искреннего уважения к нему хватило настолько, что я успел написать ему в жанре писем до марта 1988 года целую книгу. Примерно в 600 машинописных страниц. Вложил туда и свою душу, и свои знания, стремясь раскрыть глубинную специфику истории России и указать «перестроечному» руководству на подводные камни, на которых отечественный корабль ранее не раз терпел крушение. Пока я все это излагал, жизнь шла, конечно, быстрее осуществления моего замысла. И М.Горбачев, и ты (я видел, разумеется, и тебя рядом с главным моим адресатом) не оказались оригинальными и направили корабль носом в берег... Я прекратил писать М.Горбачеву. Прекратил на том именно месте, где кончилась моя вера... На Карабахе. И стало быть, я не высказал ему — пока — того, что он заслуживает как обманувший мои — и многих других — надежды. Ложный кумир. Надеюсь сделать это.
Но, между прочим, так же как я имел в виду тебя рядом с ним, когда писал ему, я имею в виду и его рядом с тобой теперь, когда пишу тебе. Так что не на тебя одного (и даже не столько на тебя), но и на него (чаще всего на него) ложится та вина, которую я здесь, в этих моих письмах, пытаюсь как можно яснее обозначить.
И все же тот конкретный пункт, к которому я сейчас перейду, касается совсем не Горбачева, а именно тебя. Тебя — совершившего свое личное преступление передо мной, перед нашим фронтовым поколением.
Мы с тобой оба — воины Великой Отечественной. Но если, напомню, я не согласился даже и на то, чтобы пойти министром кинематографии с предписанными мне в адрес кинематографистов несправедливыми всего лишь идеологическими обвинениями, и в конце концов оказался на улице, под преследованием (и отнюдь не жалею об этой своей тогдашней «неуправляемости»), то ты пошел по пути выполнения именно преступного приказа. Ты совершил именно позорное дело. Подбадривая наших солдат и офицеров поэнергичнее оккупировать Чехословакию, ты и те, кто тебя послушался тогда, не только свели к нулю историческую миссию нашу по освобождению Чехословакии в 1945 году, но и, что не менее печально, осквернили память погибших в 1944–1945 годах наших воинов в этой стране. Вы лишили ореола славы и ощущения подвига всех тех, кто остался жив. Лишили нас восторженного к нам отношения народа в этой уважающей себя стране.
Говорю «нас», ибо, в отличие от тебя, баловня судьбы, получившего спасительное ранение чуть ли не в первом сражении (после прибытия на фронт) и познавшего наиболее хорошо блаженную госпитальную койку, чем фронт, я — ранен в Сталинградской битве, раненный же в битве на Курской дуге, дважды ранен в Карпатах. Последнее тяжелое ранение получил в боях на Дуклинском перевале в Чехословакии. Локоть в локоть воевал с войсками Людвика Свободы. Вместе с его солдатами и им самим хоронили мы убитых на нашей общей гиблой высоте, которую взяли трудным штурмом. Я был среди тех, кого наградило правительство Чехословакии за участие в ее освобождении. Вы же вытоптали эту благодарность к нам.
Я не раз был и среди тех, кто приезжал в Чехословакию уже после того, как ты побывал там с «социалистической» идеей в образе оккупационного танка... Причем не легендарного танка Т-34, водруженного на памятные пьедесталы во многих городах Европы и Азии в качестве символа нашей славы и доблести, а того танка, который стал именно символом подавления... И именно в те годы вашего «зрелого социализма», когда страна шла «на бровях к коммунизму»... На больших бровях... На ветвистых бровях...
Признаюсь, теперь вижу, что я был постыдно и долго снисходителен к тебе. Собственно, почему мой ход мысли столь долго делал исключение для тебя, хотя я с самого начала осуждал ввод советских и иных войск в 1968 году в Чехословакию? Видимо, давали о себе знать и тут стереотипы прежнего воспитания. Был ведь тоже долго убежден в том, что любой приказ надо выполнять, поскольку — на службе... Но сам-то я все-таки отказался выполнять именно ту волю, с направленностью которой был принципиально не согласен. Впрочем, я ведь и узнал о твоей жуткой миссии в Чехословакии в 1968 году с большим опозданием: когда в 1971 году я туда был приглашен пражским институтом искусств и там меня попросили наши бывшие чехословацкие однокашники по Академии общественных наук при ЦК КПСС, занимавшие у себя дома высокие посты, выступить по вопросам искусства в городах страны перед творческой интеллигенцией.
Но прямо скажу сейчас, что моя поездка в Брно и Братиславу, — а сначала было выступление перед деятелями художественной культуры в Праге, — принесла мне самое глубокое удовлетворение тем, как меня принимала именно сама чехословацкая интеллигенция. Конечно, я и сейчас вот испытываю немалое неудобство, что приходится писать об этом мне самому. Но что же поделаешь, если, скажем, поэтам или артистам доступнее иметь восторженных поклонников. Однако действительно много было доброжелателей и у меня. Зато все это только обострило мои отношения с московскими властями.
Да, я сейчас здесь противопоставляю тебе мою непроизвольную миссию в Чехословакию, тебе, мой бывший товарищ по преступно обесславившей себя партии. Это был конечно же не столь и крупный по масштабу факт. Но работал он как-никак на возвращение доброго отношения к нам чехов и словаков. Важна и та тут деталь, что обратившиеся ко мне секретарь ЦК КПП Ян Фойтик и заведующий отделом культуры ЦК Ярослав Миллер знали, что я в жесткой опале нахожусь у себя в Москве, отстранен от официальной политической деятельности почти в те же дни, когда и вошли советские танки в Прагу и Братиславу. И конечно, не было причиной встречи меня на столь высоком уровне (сотрудника НИИ) то, что мы, если помнишь, учились с Я.Фойтиком в Академии общественных наук в Москве.
Был и прием в мою честь на уровне заместителя главы чехословацкого правительства страны. Ко мне, опальному и приехавшему почти что приватно, обратились с просьбой выступить и по телевидению и даже организовали пресс-конференцию. Напомню, все это у меня на Родине, с твоим участием, было начисто исключено... Значит, на меня возлагалась именно надежда. Пусть малая. Я это понял.
Да, повторяю. Ибо это весьма важно. Я по просьбе хозяев выступал по теме «Свобода творчества». Уверен, что есть немало и ныне людей, которые помнят это. Я самозабвенно отстаивал ту альтернативную идею, что искусство свободно тогда, и только тогда, когда это именно искусство... Таковое и политическую идею органично несет в себе, когда она вытекает из него как бы сама собой, а не является предписанием. В связи с этим встает объективно и вопрос о неразрывности истинной художественности и идейности, художественности и правды. Поэтому и истинная партийность может и должна выступать совсем не как диктат, а, напротив, как свободный же выбор — свободный выбор и политической и эстетической позиции.
Для подкрепления этой концепции я приводил соответствующие мысли К.Маркса, Ф.Энгельса, В.И. Ленина. Среди них была и такая вот: «Истинная, коренящаяся в самом существе свободы печати, цензура есть критика, — писал Маркс, отвергая всякую другую форму воздействия на художественную литературу. — Она — критика — тот суд, который свобода печати порождает изнутри себя» (Маркс К. Сочинения. Т. 1. С. 59).
Вот именно! Изнутри себя. Никакого навязывания.
Конечно, чешские и словацкие интеллигенты воспринимали это с приятно удивленным вниманием. А далее суждение: «Но разве верна своему характеру, разве действует соответственно благородству своей природы, разве свободна та печать, которая опускается до уровня промысла? — так ставил Маркс вопрос и отвечал: — Писатель, конечно, должен зарабатывать, чтобы иметь возможность существовать и писать, но он ни в коем случае не должен существовать и писать для того, чтобы зарабатывать.
Когда Беранже поет:
Живу для того лишь, чтоб песни
слагать,
Но если, о сударь, лишен буду места,
То песни я буду слагать, чтобы
жить, —
то в этой угрозе кроется ироническое признание, что поэт перестает быть поэтом, когда поэзия становится для него средством» (Там же. Т. 1. С. 76).
Она — самоцель.
Трудно ли понять, что все это внутри, по крайней мере, нашей страны тогда воспринималось как «не марксизм»... Не любопытно ли, что директор издательства «Художественная литература» В.О. Осипов около двух лет держал (уже в конце 70-х годов) в набранном виде мою книгу «Еще раз о партийности художественной литературы», не выпуская ее именно из-за того, что в ней приводились эти цитаты Маркса? И книга вышла только с разрешения Н.Зимянина, понявшего абсурдность запрета идей Маркса (от имени партии, называющей себя марксистской). Марксистской она от этого, конечно, не стала, но для чехословацкой творческой интеллигенции эти мысли, на фоне советских танков, имели характер все же именно надежды, пусть и призрачной.
Советский профессор приводил далеко не всем знакомые слова Канта: если к индивидуальному суждению о прекрасном примешивается хотя бы малейший прагматический интерес, «такое суждение партийно и не может быть эстетическим».
Я по проявлявшемуся настроению видел отношение к себе доброжела
- Комментарии