Путеводная звезда

Юношеская мечта

Когда мне было около четырех лет, наша семья жила в одной квартире вместе с майором НКВД.

Время было послевоенное (только-только отгремело), и все мальчишки боготворили мужчин в военной форме. А майор не только был в форме — на сапогах у него были шпоры, а на груди позвякивали медали и ордена. А еще у него были две лошади и собака овчарка.

Я был просто очарован майором! Нет, больше, он был для меня кумиром. И я всем говорил, что, когда вырасту, буду «майолом».

Потом он куда-то исчез, и мое желание стать именно майором постепенно забылось. Но стать военным я по-прежнему мечтал.

И всплывает в памяти у меня одно связанное с этим воспоминание.

Был у меня дядя Володя (мамин брат), живший постоянно в Москве. Но, похоже, ему не очень радостно там жилось, и после войны он довольно часто и с удовольствием приезжал в Белоруссию, чтобы посетить свой городок детства Червень и повидать родных: двух сестер и брата, ну и многочисленных племянников, у которых он пользовался непререкаемым авторитетом: еще бы, дядька-то из самой Москвы...

Так вот, в один из его приездов в Гродно у нас с ним состоялся очень «принципиальный» разговор.

— Значит, ты хочешь убивать людей? — посмеиваясь, давил на меня мой «московский дядька».

В ту пору, когда мы обсуждали с ним мое желание стать военным, ему было под пятьдесят, а мне около десяти. Спор, мягко говоря, не был спором равных...

— Я не людей хочу убивать, а хочу быть военным... — сопротивлялся я.

Дядька смотрел на меня своими насмешливыми, удивительно голубыми глазами и продолжал психологический прессинг:

— Ну как же не хочешь?.. Раз ты хочешь быть военным, значит, хочешь убивать людей, потому что главная работа у военных — это убивать людей.

Теперь-то я понимаю, насколько он был прав! Прошедший, хоть и в инженерных войсках, всю Великую Отечественную войну, видевший смерть собственными глазами, он знал, о чем говорил. Логика элементарна: в случае войны военный должен убивать, иначе его самого убьет противник...

Конечно же убивать людей я не хотел, но как ему это доказать? Разве он не видит, какие военные красивые, мужественные, какая у них форма, какие погоны, как блестят ордена, звенят медали?.. Я не понимал, как мой дядька мог всего этого не видеть.

Видимо, сомнение он во мне зародил, хотя в тот раз переубедить не смог, и я продолжал мечтать о военном будущем. В 50-е годы в голове подростка несколько лет жили романтические грёзы о море и моряках.

Но мальчишескую фантазию ничто не подпитывало: морем в Гродно и не пахло, и прибоя морского не было слышно: далековато. Бравых моряков в городе тоже не было замечено, а единственный известный мне в Гродно обладатель широченных брюк, похожих на морской клёш, школьный учитель физики, сердито выговорил мне, что он не на флоте служил, а воевал в партизанах. И навсегда осталось у меня ощущение, что своим вопросом относительно службы на флоте я учителя почему-то обидел и вызвал у него раздражение и длительную неприязнь к себе. Может, он и сам хотел стать моряком, да не получилось...

Но вскоре в небе регулярно стали грохотать реактивные МИГи, базировавшиеся в 60 км от Гродно, и подсказали мне мысль: переключить внимание с флота на авиацию, что я и сделал. И все было бы хорошо, да, к сожалению, выяснилось, что у меня плохое зрение — совсем не для летчика... Вот и пришлось мне, сокрушаясь на плохую наследственность, отказаться от мечты стать военным... До чего же обидно было тогда мальчишке! Помнится, когда никто не видел, я порой даже плакал...

Но все, что ни делается (а также не делается), — к лучшему. И сейчас я понимаю, как хорошо, что я не стал военным. При всем уважении к людям военной профессии я понимаю, что эта сфера не моя: в армии нужно выполнять команды и отдавать команды, а не анализировать и не рассуждать, правильная это команда или неправильная. А моя первая реакция на всякий приказ — сомнение и стремление понять, а правильно ли это. Потом, убедившись, что все разумно, я хорошо выполню поручение. Но сначала — сомнение...

А сомневаться — это совсем не армейское качество... Конечно, если бы я пошел по «военной стезе», меня либо быстро научили бы правильно относиться к командам и забыть про такое гражданское состояние, как сомнение, либо выкинули бы из системы. И то и другое было бы для моей личности весьма драматично.

Но судьбе оказалось угодно распорядиться со мной совсем по-другому...

Было мне лет четырнадцать, может, пятнадцать, когда я впервые услышал про Московский институт международных отношений (МГИМО). И я призадумался: «Может, это мое?» Ну как же, гуманитарные предметы я обожаю, а алгебру, тригонометрию и всякую «физию» и «химику» — терпеть не могу... И по немецкому у меня неизменная пятерка! И люблю читать про путешествия и приключения! И марки собираю, благодаря которым знаю, что такое Саар, Гельвеция, Бельгийское Конго, Убанги-Шари, а также многое другое, и знаю, где их на карте искать!.. Ну конечно, это мое! Международные отношения, дипломатия...

Но что именно это такое, что конкретно стояло за этими словами — я, разумеется, совершенно не представлял. Это было абстрактное НЕЧТО. Иллюзорный и романтический призрак в сознании провинциального подростка, любящего читать, не более того.

Но вместе с тем если бы я, скажем, был из семьи дипломата, был хорошо информирован и в моем сознании вместо иллюзий и романтического невежества жила прагматическая осведомленность о трудностях и невзгодах, о парадной и будничной сторонах дипломатической службы, то и не смогла бы в душе у мальчишки родиться такая невероятная, такая шальная мечта.

Позже, когда папа узнает о ней, он скажет: «Какая блажь!» И его легко понять... Он был реалист. Спасибо, хоть не остановил, не запретил!

А вот мама сказала: «Дерзай, сынок!» Ох уж эти мамы!

В 1950 году, когда мои старшие сестры окончили школу, мама наскребла средств, чтобы отправить обеих дочек поступать в ленинградские вузы. Она всегда шла навстречу желаниям детей. Но желания у дочек были в общем реальные, реализуемые. Одна поступала и поступила в Ленинградский институт иностранных языков, другая поступала в Ленинградский лесотехнический институт.

А вот сына «понесло»... И умом-то я понимаю, что позиция всех «премудрых пискарей» была логична, разумна и совершенно оправданна... По всем «правилам игры» я не должен был поступить в тот вуз. Но мама поддержала, вопреки всему... Наверное, просто потому, что МАМА...

В 1957 году, оказавшись в Москве во время фестиваля молодежи и студентов, нашел я на Остоженке этот МГИМО, с опаской зашел туда и неожиданно для себя получил Памятку для поступающих в институт. И была эта памятка как бальзам на душу, потому что напрочь разбивала сомнения и возражения всех гродненских скептиков и маловеров, которые, услышав о моем желании, начинали махать руками и чуть ли не кричать: «Да ты что!»

Один очень важный инструктор в Гродненском обкоме партии мне авторитетно заявил, что в этот институт принимают только работников обкомов, горкомов и райкомов партии и комсомола. Поэтому, дескать, и не мечтай...

А оказалось, что мечтать можно было. Да, конечно, там были свои особенности: для подачи заявления о поступлении требовалось иметь рекомендацию горкома или райкома партии или комсомола; предпочтение отдавали тем, кто отслужил в армии или имел трудовой стаж; вступительные экзамены были на месяц раньше, чем в других вузах. Но главное — поступление в этот институт было реально! И тогда я окончательно решил: я туда поступлю, во что бы то ни стало!

Как важно иметь в жизни мечту, особенно в том возрасте, когда начинаешь целенаправленно двигаться вперед! И сегодня, десятилетия спустя, сначала добившись осуществления своей мечты, а затем пережив ее крушение, я совершенно убежденно утверждаю: пусть мечты у молодых людей будут смелыми, дерзкими, невероятными... МОЛОДОСТЬ ДОЛЖНА ДЕРЗАТЬ... И в этом залог движения вперед...

Мечта об институте международных отношений на несколько лет стала моей путеводной звездой.

Правда, вернувшись в Гродно, в приступе эйфории и откровенности я совершил глупость: поделился своей сокровенной мечтой с лучшим, как тогда казалось, другом в школе. А он очень быстро кому-то проболтался, а тот — дальше, и пошло-поехало... И вскорости Алина Петровна Люрц, наш классный руководитель, математичка, с которой у меня не могло быть хороших отношений по причине моей нелюбви к ее предметам, вызывая меня к доске, с издевательской улыбочкой, ехидно спрашивала: «Ну а что нам скажет наш дипломат?» Унижая мое самолюбие, она явно получала удовольствие. Как же я ее ненавидел за эту улыбочку и за «наш дипломат»!.. И ее, и болтуна Севку, и себя за доверчивость.

Но это было только начало испытаниям.

Последний в школе, десятый класс был для меня безрадостным. Своим необычным желанием я превратил себя в белую ворону. Стая не любит тех, кто чем-то выделяется. Безболезненно выделяться в стае можно только силой... Не могу сказать, что имела место какая-то травля или, скажем, издевательство надо мной. Но насмешки были, и это было обидно.

Не помню никого из одноклассников, кто бы меня поддержал. Вероятно, большинству было просто безразлично, куда я хочу поступать и кем я хочу стать. Тем более что каждый должен был думать о себе и выбирать что-то для себя в будущей жизни.

Но кое-кто почему-то банально завидовал. Мне это было непонятно. Почему? Разве я у кого-то что-то отбирал? Переходил кому-то дорогу? Зависть — плохо объяснимое человеческое чувство.

Из-за ранних вступительных экзаменов в МГИМО я пропустил выпускной вечер в школе, что мне многие ставили в укор. Но я совершенно из-за этого не расстроился. А расстроился из-за того, что не прошел в институт, хотя на вступительных экзаменах набрал 23 балла из 25 возможных.

В Гродно некоторые знакомые, узнав, что я не поступил, явно были этому рады и с широкими улыбками советовали мне не терять зря времени и сдавать вступительные экзамены в Гродненский пединститут или мединститут. Но для меня это звучало как оскорбление...

Следующий год я работал старшим пионервожатым в школе, а в свободное время готовился к следующим вступительным экзаменам в МГИМО. Я получил разрешение посещать выборочно занятия в 10-м классе вечерней школы при Доме офицеров и ходил на русский язык, историю, географию и немецкий язык. По вечерам я сидел и занимался в городском читальном зале, и не потому, что там были какие-то необыкновенные книги, а потому, что там была рабочая обстановка, которой не было дома...

Я по-прежнему был полон решимости поступать...

Прошел год, наступило лето, и я опять не поступил... И опять «доброжелатели» снисходительно улыбались, услышав эту новость...

Оставалась еще одна попытка, после которой вырисовывался неизбежный призыв в армию... («Ты же хотел стать военным», — издевался я сам над собой.)

Я старался поддерживать знания, хотя чувствовал, что самостоятельные занятия не были достаточно эффективны — я начинал забывать школьный материал...

Кажется, в марте 1960 года приехала в Гродно из Минска секретарь ЦК комсомола БССР проверять воспитательно-организационную работу в школах, в том числе и работу старших пионервожатых. А я по работе был в городе на очень хорошем счету. И когда она уже наслушалась обо мне хороших отзывов, я рассказал ей о желании поступить в МГИМО и спросил, не могу ли попросить рекомендацию ЦК комсомола. На это она ответила: «Присылайте нам рекомендацию горкома, а мы рассмотрим...»

В горкоме мне не только дали прекрасную рекомендацию, но и научили не посылать ее по почте, а самому лично везти в ЦК. Что я и сделал, и пришел на прием к уже знакомому секретарю ЦК.

Встретила она меня приветливо и сказала: «Вы, наверное, очень везучий человек. Вот это письмо я получила за 15 минут до вашего прихода...» — и протянула мне письмо, где было написано, что дирекция МГИМО просит рекомендовать для учебы в институте двух-трех комсомольцев из Белоруссии. По-моему, у меня в тот момент в глазах блеснули слезы, но я их спрятал...

А еще через два месяца я успешно сдал вступительные экзамены и стал студентом МГИМО. Но так я и не знаю, без рекомендации ЦК ЛКСМБ смог ли бы я в тот третий раз поступить в мой институт. При том что я был упорным, что много готовился и три раза «шел на штурм», все же, на мой взгляд, то поступление не было полностью закономерным. Это было невероятное везение для провинциального паренька из Белоруссии.

Но как бы то ни было, больше мои «доброжелатели» в Гродно снисходительно не улыбались...

Для меня это было (извините за высокий стиль) судьбоносным событием. Я покинул гродненский «кокон», и моя жизнь пошла по другому пути.

Как же я был счастлив в то лето! Сбылась мечта!

И так же искренне была счастлива моя мама... Это был наш с ней праздник, и она очень мною гордилась. Позже, подводя итоги своей жизни, она нередко повторяла: «Я счастлива в своих детях...»

И чем дальше я перемещаюсь (бегу, иду, бреду...) по абсциссе жизни, тем больше ценю маму, тем лучше понимаю ее. Без ее поддержки я бы не стал тем, кем стал... Разумеется, она была реалистична, практична и мудра и, как я понял это позднее, не могла не сомневаться в возможности моего поступления. Но она ни разу даже не намекнула мне, что я высоковато поднял планку, хотя недостатка в скептиках кругом не было. Она понимала, что прыгающий должен верить, что возьмет высоту. Как сказал, кажется, Омар Хайям, «упавший духом гибнет раньше срока».

Мама не давала мне упасть духом, и за это я ей бесконечно благодарен.

Польский «вопрос»

К Польше у меня с детства вырабатывалось какое-то особое, непростое отношение. Определить его одним словом я затрудняюсь: это отношение многопланово и включает целый букет различных эмоций. Среди них и симпатия, и антипатия, и сочувствие, и неприязнь, и уважение, и презрение. Но в целом это все же не отрицательное, а доброжелательное и добрососедское отношение. И даже на сегодняшний день, несмотря на все мерзопакостное в последние пару десятилетий поведение польских политиков по отношению к моей стране, мое отношение к Польше скорее позитивное... В конце концов, нужно проводить различие между правящей верхушкой и простым населением страны. Среди рядовых поляков я знаю немало тех, кто чтит память погибших солдат и офицеров моей Родины, кто свободен от русофобии и хотел бы, чтобы отношения между Россией и Польшей были по крайней мере нормальными...

С моего раннего детства Польша не просто была географически рядышком, в 30 км от Гродно. В определенном смысле она была постоянно вокруг нас, и, будучи ребенком и подростком, я всегда это чувствовал.

Носителями этой польской ауры были многочисленные поляки, жившие в послевоенном Гродно. Они говорили либо на своем языке, либо на смеси польско-белорусско-русского и частенько вспоминали, что не так давно Гродно был польским городом. Среди этих поляков было немало людей действительно интеллигентных, воспитанных, хотя наверняка были и люди просто интеллигентного вида. И я до сих пор хорошо помню, как, встречая на улице знакомых, женщине поляки говорили: «Дзень добры, пани!», а мужчине: «Дзень добры, пане!» При этом мужчины непременно приподнимали шляпу или кепи и учтиво склоняли голову в знак приветствия, а женщины раскланивались. Вероятно, учтивые улыбки этих людей не всегда были искренни, но лучше хоть так поздороваться, чем не здороваться вообще.

Хозяин кафе или булочной где-нибудь во Франции, Германии, Бельгии и по сей день с порога широко вам улыбается, но редко потому, что рад вас видеть, а чаще потому, что надеется своей улыбкой вас к себе завлечь и что-то вам продать. Ведь не случайно широко известна старая китайская поговорка: «Не заводите магазин, если у вас неулыбчивое лицо». Да и сами китайцы, подтверждая свою поговорку, кажется, готовы от счастья лопнуть, когда вы в Китае заходите к ним в лавку.

Вот и в моем детстве воспитанные поляки, приподнимая головной убор, приветливо улыбались друг другу, а порой и нам, не полякам...

Для многих недавно приехавших в Гродно с Востока этот ритуал был непривычен и казался излишеством. Хотя в школе всех нас, учеников, все же научили, здороваясь со взрослыми, приподнимать шапку и не скажу, раскланиваться, но кивать головой. К сожалению, постепенно этот ритуал исчез. Ну да что хотеть: время дам и кавалеров, фраков и кринолинов, реверансов и книксенов прошло. И нужно объективно признать: случилось это не только в Гродно и не только в нашей стране... Демократизация предполагает упрощение и манер, и нравов, а глобализация все это тиражирует.

Не могу не привести небольшой пример сказанного.

В середине 70-х годов прошлого столетия я работал в Женеве. И в течение нескольких лет в коридоре на втором этаже южного крыла Дворца наций почти каждый рабочий день я встречал высокого, сухопарого мужчину лет 60, аристократической внешности, который в ответ на мое приветствие раскланивался именно так, как в моем детстве в Гродно раскланивались воспитанные мужчины. Это был Витторио Уинспир-Гвиччарди, в те годы генеральный директор отделения ООН в Женеве, итальянский дипломат и аристократ, родословная которого известна с 1524 года. Но, кроме него, во Дворце наций я никого не припомню, кто бы со мной, или не со мной, здоровался столь же учтиво. Может, кто-то и был, но, судя по всему, был так же редок, как какой-нибудь суслик из Красной книги. Я это пишу к тому, чтобы проиллюстрировать, что даже во Дворце наций, где постоянно роились сотни, если не тысячи дипломатов, государственных деятелей, ученых и других воспитанных людей со всего мира, знающих этикет и хорошие манеры, где, казалось, сами стены хранили традиции благородного общества, — даже там эти манеры смогли в значительной степени потускнеть и забыться.

Все течет — все меняется...

Очень жалко, что вместе с внешними проявлениями вежливости и сама вежливость оказалась основательно потеснена грубостью, а нередко и хамством. Даже слова «добрый день» и «здравствуйте» уже почти вытеснены из жизни каким-то куцым эрзацем «привет». И не только в русском языке: в итальянском — «ciao», во французском — «salut», в англо-американском — «hi». Жаль!

Но, кажется, я отвлекся...

Польский дух в Гродно прежде всего и сильнее всего проявлялся в огромных, импозантных католических костелах, которые доминировали в архитектуре города. Конечно, атеистическая советская власть немало постаралась, чтобы их влияние ослабло: в одном костеле было размещено зернохранилище, в другом — кожно-венерологический диспансер, в третьем — какая-то больница. И то, что там не велись службы, отчего у католического духовенства было меньше возможности в тени алтарей сеять свои пропольские и антисоветские семена, это, безусловно, имело политический и идеологический эффект. Но ничто не могло объективно лишить эти храмы чисто физического величия и красоты.

Проявлялся польский флёр также и в названиях улиц. Одна из двух главных улиц города носила имя Элизы Ожешко, польской поэтессы. А кроме того, были в городе улицы, названные в честь других знаменитых поляков, как-то связанных с Гродно: улицы Мицкевича, Реймонта, Словацкого. Позже появились улицы Врублевского и Домбровского. И все это придавало городу и жизни в нем определенный колорит.

Несколько раз на моей памяти через Гродно в Польшу с рокотом и грохотом шли колонны танков, и город весь пузырился слухами: кто-то говорил, что идут подавлять бунты в Польше, другие — что американцы нам угрожают в Восточной Германии. Но в любом случае танки шли в Польшу, и я их видел собственными глазами... И это тоже добавляло в «польскую картинку» определенные «мазки».

А еще в памяти всплывают какие-то польские песенки, часто звучавшие на нашем радио: «Над Вислэм встае Варшавски дзень...», «Циха вода бжэгирве...». А Эдита Пьеха пела по-русски: «Направо мост, налево мост, и Висла перед нами...» Таким вот образом, не очень изящно и не очень успешно, наша пропаганда пыталась как-то заштопать давние дыры в отношениях между русскими и поляками. Но, к сожалению, вся эта штопка была малопродуктивным занятием, что особенно хорошо видно сегодня, спустя несколько десятилетий. Мы, «восточники», жившие в Гродно в польском окружении, и тогда видели, что поляки к нам относились недоброжелательно, хотя в большинстве своем они старались этого не показывать, особенно в ту пору, когда органы НКВД, а позже МГБ и КГБ наиболее внимательно за этим следили. Да и мы, в соответствии с официальной доктриной, должны были проявлять «чувство интернационализма».

Но с какого, грубо говоря, рожна у поляков в Гродно могла взяться доброжелательность в отношении советской власти и тех, кто с ней ассоциировался?

После окончания войны вновь обретенным западным территориям Советского Союза (Западной Белоруссии, Западной Украине, Литве, Латвии, Эстонии), включая и Гродно, предстояло в сжатые сроки пережить давно пройденные остальной частью СССР процессы экспроприации, национализации и всякой чистки. Поэтому с приходом советской власти многие из местной элиты, кто не успел, не смог в силу каких-то причин или не захотел уехать, были арестованы. А члены их семей были депортированы в глубь СССР. А у всех этих людей были ближние и дальние родственники, которые для них могли быть дороги. А у кого-то советская власть реквизировала собственность — и кого это могло обрадовать?! Вместо рыночной экономики начали вводить экономику централизованную, и частного предпринимателя стали активно «прижимать к ногтю». Поприжали и католическое духовенство: и в силу того, что духовенство, и в силу того, что католическое.

Обсуждать правильность или ошибочность этой политики было бы в высшей степени смешно и нелепо — все давно свершилось. И я сейчас лишь констатирую факт...

К тому времени, когда мы поселились в доме на улице Дзержинского, из прежних хозяев дома здесь жили только «пани Ванда» и «пани Антонина». Именно так все мы их и называли (имя-отчество, насколько я понимаю, им резало слух, и они его не признавали). Жили они не в основном доме, а в меньшем, в том, что стоял несколько дальше от улицы и ближе к оврагу. Здесь советская власть после «уплотнения» выделила этим женщинам по одной комнатенке...

Пани Ванда была женой того самого офицера, за которым все это владение когда-то числилось и который счел благоразумным избежать, так сказать, знакомства с советской властью. Пани Ванда была еще не старая женщина: около 40 лет. Но это я понял гораздо позже — тогда же она мне казалась бабушкой. Среднего роста, полная, с утраченной талией и неизменной «хусточкой»[1] на голове — типичная сельская тетка. Она держала в сарае корову и вечно копалась в своих грядках на склоне оврага. Во время немецкой оккупации у пани Ванды умерла от дифтерита ее единственная дочь Зося, которой едва исполнилось 16 лет. А потом еще и муж не вернулся, и осталась она одна на белом свете, лишенная семьи, дома, Родины.

Пани Антонина, как утверждали, была в прямой родственной связи с офицером, но кем именно она ему приходилась, я не знаю. Показательно, что Антонина и Ванда друг с другом не общались (вот они, тесные связи между родственниками). Главное мое воспоминание об Антонине: высоченная, худющая старуха, прямая как жердь, с гордо посаженной головой и пустыми глазами, никого не видевшими и ничего, кроме ненависти и презрения, не выражавшими. Она всегда ходила высоко держа голову и глядя куда-то вперед. Я никогда не видел, чтобы она с кем-либо разговаривала. Была ли она когда-либо замужем — не знаю. Она совершенно была лишена женственности, и я бы не удивился, если бы она оказалась старой девой или лесбиянкой (но тогда я и терминов таких не знал). Пока я был маленьким, я ее очень боялся, но когда подрос, стал с ней здороваться, и она даже отвечала мне. Можно фантазировать о том, какой была ее молодость, ее предыдущая жизнь, что именно она потеряла в результате войны и в результате прихода советской власти. Но тому, каким был у нее излет жизни, можно было только посочувствовать...

Людей, подобных Ванде и Антонине, в Гродно было немало. Жили они, а точнее, доживали тихо и незаметно. Не могу сказать, что в детские годы я переживал или глубоко задумывался об их судьбе, понимание пришло значительно позже. Теперь я испытываю глубочайшее сочувствие и к ним, и ко всем тем несчастным людям, женщинам и мужчинам, будь то белорусы, русские, евреи, поляки, по которым так безжалостно прошлась история, то есть война и все, что ее сопровождало. ХХ век оказался очень щедрым на беды и несчастья.

Как часто в ту пору и много лет позже в Западной Белоруссии можно было услышать словосочетание «за польским часэм», то есть «в польские времена», и на лицах говоривших при этом появлялось либо мечтательное, либо печальное, а то и скорбное выражение. Конечно, для многих поляков те ушедшие времена ассоциировались прежде всего с годами молодости, «когда все члены были гибки», когда не было войны и уже только поэтому все жили лучше... Но в то же время в этом термине был и четкий антисоветский посыл: дескать, при поляках было хорошо, а при Советах плохо. По крайней мере, он очень часто подразумевался. И видимо, можно согласиться, что многим полякам в Гродно «за польским часэм» жилось действительно лучше... А было ли лучше белорусам в панской Польше, в католической Польше? Полагаю, что об этом простые поляки и не задумывались. Но я к этой теме вернусь отдельно и специально.

И при этом нужно отметить, что в Гродненской области поляков, которые предпочли остаться, а не переезжать в Польшу, было очень много (25% населения области). Был даже целый район, Вороновский, где поляки составляли большинство населения.

И меня искренне радует, что в Белоруссии (в отличие от Польши) не было чисток по национальному признаку. Вот «демократичные и гуманные» поляки в 1945 году с полученных от Германии земель выгнали всех немцев до единого, включая женщин, детей, инвалидов, стариков, невзирая ни на что. А Советы «руководствовались классовыми принципами» и по национальному признаку из Белоруссии никого не выгоняли.

Кто-то из оставшихся поляков мог, конечно, уйти с бандитами в леса (пущи в Белоруссии знатные) и там погибнуть или попасть в руки НКВД и поехать на «севера» лес валить. А кто-то просто остался сидеть на кухне, кипеть и ворчать. Что творилось у них в душе и что было на уме, догадаться легко: любви к советской власти и к «восточникам», как они называли тех, кто приехал с востока Белоруссии и из России, у них точно не было.

И по-человечески понять этих людей совсем нетрудно: они потеряли то, что было их домом, их Родиной. А в том, что их прапрапращуры 500 лет тому назад начали захватывать чужие земли (в том числе на Гродненщине) и постепенно выгнали с них живших там людей и присвоили эти земли себе, своей вины они не видели, а могли просто и не знать этих исторических фактов. Поэтому справедливости в том, что у них теперь отобрали территорию, они не видели. И их совершенно не утешало то, что в качестве определенной компенсации Польша после войны получила огромные куски благодатной Восточной Пруссии, Поморья и другие немецкие земли, с которых были выселены немцы. Быть может, если бы лично их переселили на те немецкие земли и дали там какую-то недвижимость, они бы легче отнеслись к своей судьбе, а так они считали себя глубоко обиженными. Причем обиженными прежде всего советской властью. И никто не помог: ни Господь, ни американцы, на которых поляки так надеялись.

Как болезненны и трудны для людей всякие катаклизмы и серьезные потрясения: войны, революции, распад государств, изменение государственных границ, утрата собственности... А если такие события сопровождаются еще и потерей близких людей, то человек оказывается на грани полного краха. И далеко не каждый в силах выдержать такое испытание... Вся история человечества полна подобных трагедий, но особенно урожайным был век ХХ. Я искренне и глубоко сочувствую всем тем, кто попал в это лихолетье. Лично меня, можно сказать, пронесло... Но когда я думаю о своих родителях, об их сверстниках, о том, что им довелось перенести, у меня слезы подступают к глазам: а что они видели, кроме бесконечных потрясений и проблем, в своей жизни, которая дается только один раз?

К сожалению, человечность и сочувствие — это не те качества, которые ценятся и требуются на крутых поворотах истории. Когда идут большие драки, люди требуются решительные и безжалостные, готовые к действию исполнители. Мыслителям же, интеллигентам нужно отойти в сторону — а не то зашибут. А уж потом, когда пыль уляжется, у них будет время и возможность написать аналитические книги, мемуары и горестные стихи.

Для тех из нас, кто не жил в Гродно «за поляками», кто вырос в нем при советской власти, учился в советских школах, кто с детства впитал официальную точку зрения и у кого дома не шептали «Jeszcze Polska Nie Zginęła»[2], вопрос о принадлежности Гродно никогда не стоял — он был решен однозначно: это — советский город.

А вот многочисленные поляки, оставшиеся жить в Западной Белоруссии, конечно же считали, что Гродно город польский, захваченный Советами, но прилюдно об этом не заявляли. В самой Польше, пока она была Польской Народной Республикой, официальная точка зрения, звучавшая в печати, по радио и телевидению, также не противоречила советской. Но было и подпольное, совершенно противоположное отношение, которое перестало быть подпольным, как только развалился Советский Союз и была распущена Организация Варшавского договора. И оказалось, как и следовало ожидать, что сколько волка ни корми, он все в лес смотрит. Мало того, исчезла элементарная благодарность к советским солдатам, которые в огромном количестве сложили головы, освобождая Польшу от фашистской оккупации.

Многие поляки и не вспоминают, что после оккупации Польши, в 1939 году, Германия лишила Польшу суверенитета и организовала на малой части ее территории «генерал-губернаторство», которое даже не имело выхода к Балтийскому морю, а в будущем, по планам Гитлера, и вообще должно было исчезнуть с лица земли.

Благодаря победе Красной армии Польше был возвращен не только суверенитет, но и территории, когда-то давно захваченные у нее Германией, включая Нижнюю Силезию, Восточную Померанию, Восточный Бранденбург, Мазуры, Данциг, часть Восточной Пруссии. И если бы не наша победа, немцы никогда не отдали бы полякам эти земли... А ведь и по сей день, приезжая в Гданьск, ясно видишь, что никакой это не Гданьск, а самый настоящий Данциг. Во Вроцлаве все кричит про Бреслау, в Щецине — про Штеттин, а в десятках мелких городков, расположенных в возвращенных землях, видишь многовековую печать немецкого пребывания. В силу заносчивости и шляхетского гонора поляки, к сожалению, стараются этого не замечать, но зато самым тщательным образом выискивают следы польского пребывания в Западной Белоруссии, и в частности, в Гродно, то есть и здесь мы видим двойные стандарты.

В 1945 году на Ялтинской конференции было признано, «что Польша должна получить существенное приращение территории на севере и на западе» за счет немецких земель. А польская восточная граница была определена по так называемой линии Керзона с отступлениями от нее в некоторых районах в пользу Польши. Будет уместно отметить, что это решение было предложено И.В. Сталиным, и п