В двух шагах от войны

Эти заметки написаны по горячим следам в 2015 году. И, публикуя их сегодня, не меняю ни строчки. Именно так я воспринимал все происходящее семь лет назад... Жаль, что за этот терновый срок мировое сообщество упорно не замечало то, что предстало моему взору. Но раковая опухоль рано или поздно должна была прорваться...

В моей репортерской практике набралось немало экстремальных маршрутов, неординарных ситуаций. Пришлось повидать страдания людей, находящихся в эпицентре конфликтов. Довелось ощутить дыхание «горячих точек»...

Но относительно недавние поездки на Украину, знакомую еще по спокойным советским временам, лишний раз убедили: как хрупок мир, как легко можно превратить жизнь в кошмар и как высока вероятность новой войны, где не будет победителей и побежденных.

Ненависть и противостояние политиков, не задумывающихся о последствиях своих маниакальных амбиций, грозят необратимыми последствиями. И «вторая холодная война», беснующаяся у порога российского дома, тому подтверждение.

Говорят, что история и время рассудят, кто был прав, а кто виноват. Возможно, и так. Только, глядя на то, как разгорается огонь вражды, нет уверенности, что мы доживем до того времени, когда мозги «властителей» повернутся в сторону мирного, созидательного бытия. Слишком много желающих наращивать свой политический капитал на горе других. Слишком много дорвавшихся до власти с установкой: после нас хоть потоп.

У меня нет рецептов, как выходить из создавшегося положения. Нет их и у противоборствующих сторон.

Значит, остается ждать, что кризис разрешится сам собой? Вряд ли.

И надежда, что сменятся воинствующие правители, придет новая, миролюбивая смена, — очень зыбка.

А что в таком случае делать людям, оставшимся без крова, без средств к существованию, потерявшим близких?

Вопросы, вопросы, вопросы...

В моем блокноте осталось немало мыслей и сиюминутных впечатлений от посещения Украины. Но они должны «отлежаться», остыть, чтобы когда-нибудь стать основой публицистических рассказов (без эмоций и скоропалительных выводов) о смутном времени второго десятилетия двадцать первого века.

А пока я предлагаю читателям лишь некоторые зарисовки из своих командировок на юго-восток Украины.

Георгиевский крест

Низенький верткий водила через зеркало оглядел салон и осклабился, обнажая щербатые зубы:

— Ну вот, теперь можно ехать. Меня зовут Микола. На всякий случай: я к теще еду. Она у меня на границе Харьковской и Донецкой областей живет. А вы, братки, сами выкручивайтесь... если что.

— А что, проблемы могут быть? — Высокий худощавый парень в импозантной заграничной куртке в очередной раз жадными губами припал к бутылке пива.

— А ты как думал?! — Микола лихо стартовал на своей видавшей виды грузопассажирской «газели» и, пересекая сплошную, устремился в проулок от автостанции, где и укомплектовал свое авто случайными пассажирами.

Пассажиров было трое. Кроме молодого модного парня со следами бурно проведенной ночи на лице, устроившегося рядом с водителем, сзади расположились мужчина средних лет и почти старик, судя по нечесаной бороде и помятой одежде, долгое время скитавшийся вдали от дома. Хорошо еще, что он не смердил, как бомж.

— Тебя, кстати, как зовут? — Микола обратился к соседу с пивом, сочувственно улыбаясь. — Вчера, видать, здорово шарахнул?

— Я Валерий, — после затяжного глотка с трудом выдохнул парень. — Из московской газеты. Сначала хотел на Украину попасть через Хутор-Михайловский, но нас, узнав, что мы пресса, развернули. Хохлы получили установку нашего брата не жаловать. Пришлось всеми окольными путями пробираться. А я, как назло, отстал от поезда. Вот и посоветовали в вашем городишке выйти на частника...

— Да мы завсегда рады помочь. — Микола вел микроавтобус уверенно, хотя особо не утруждал себя объездом ухабов и ямок. — Всю жизнь тут курсируем. Работы ведь нет путевой, вот до недавнего времени и перевозили торговок то в Россию, то в Хохляндию. Вроде ничего не делили, всем хорошо было.

И вот на тебе! Войну затеяли...

— А ты не боишься ездить, там же стреляют? — Корреспондент прикончил бутылку и теперь блаженствовал, откинув голову и прикрыв глаза.

— А чего мне бояться?! Опять же какой-никакой, а заработок. Вот вам же надо туда... Да и я заодно кое-каких харчишек свезу, люди-то там голодают...

— Торгуешь, значит? — подал голос старик. — Кому война, а кому мать родна...

— Ты чего это? — всполошился Микола. — Сам-то зачем едешь, если война?

— У меня с ними свои счеты, — сверкнул глазами старик. — Ты сам-то русский или украинец?

— Да я в политику никогда не лез, — вдруг стушевался водила: чересчур суровый и уверенный голос старика придавил его хозяйскую самоуверенность. — Как вас там звать-величать?

— Егорычем прозвали. У меня на Донбассе дед в Отечественную погиб. Отец туда переселился, чтобы, значит, память не пропала, на шахту пошел вкалывать. И я так воспитан, чтобы старшее поколение героев чтить. Оттого и в военное училище поступил, укатил на Дальний Восток. Там и осел, женившись. А потом из армии поперли, когда страну развалили. — Старик шумно выдохнул, узловатыми пальцами начал усиленно растирать шею. — Курить-то у тебя можно?

— Да мне-то что, — пожал плечами Микола, — дыми на здоровье... Значит, могилу деда решил посетить?

— Теперь и отца. Он в ополчение ушел, когда вся эта мразь приперлась на нашу землю. Они его истязали, увидев георгиевскую ленточку, заставляли отречься от всего... Я своим детям после этого в глаза смотреть не могу.

— Отомстить, стало быть, хочешь. — Водитель вновь осмелел, охотно передал старику зажигалку. — А пороху хватит?

— Ты чего это! — вскипел Егорыч. — Мне, советскому офицеру, про порох?..

— Да это я так, — заюлил Микола, — смотрю на твой возраст...

— Не боись, я еще в форме, смогу ребяткам помочь.

— Я слышал, что у ополченцев почти нет опыта ведения боевых действий, — встрял в разговор Валерий, — только за счет легионеров и выезжают.

— Опыт дело наживное, — порывисто затянувшись сигаретным дымом, хмыкнул Егорыч. — Я вот только не пойму, почему пресса боится рассказывать, что на помощь Донбассу пришли добровольцы из многих мест и даже стран. Америкосам, стало быть, можно вмешиваться в чужие дела, а нам — нет? Дудки! Это наша земля, наши люди... Ты, пресса, первый раз едешь?

— Первый. — Валерий внимательнее пригляделся к старику. Тот сделал неловкое движение и под расстегнутым плащом, на пиджаке, блеснула медаль. — А вы, наверное, не первый... Награда за что?

— Эх, сынок, разве в этом дело? Не на парад ведь собрался. А чтобы эти гады видели, на кого они руку подняли...

Корреспондент, видимо, полностью восстановился после пивотерапии и настроился на рабочий лад:

— Вы думаете, война будет?

— А ты разве не видишь, что она гремит вовсю?

— Но ведь гражданская война — это же ужасно. Будет много жертв, а главное — родственные души могут навсегда стать врагами.

— Ты сам-то куда думаешь двинуть?

— Мои коллеги пробираются в Славянск, там интересные события развиваются, мэр, говорят, такой интересный...

— Ну-ну... А крови не боишься?

— Пока не задумывался. Но давайте о вас поговорим. Вам не страшно убивать?

— Эх, сынок, плохо ты историю изучал. В мире только сильного боятся. А будем сюсюкаться, нас враз сомнут. И здесь выбора нет: или мы их, или они нас.

— Но вы же вмешиваетесь в чужой конфликт...

— Какой чужой?! Мои предки потом и кровью поливали эту землю. Я там родился. Кто защитит женщин и детей? Этим тварям без разницы, кто там живет: русские, украинцы... И потом, надо не только разогнать всю эту бандеровскую шваль, надо америкосам показать, кто в доме хозяин. А то они дождутся, мы соберемся и двинем через Аляску...

— Тихо, мужики, — вмешался водитель. — Границу переезжаем. Значит, так. Вы со мной едете теще сарайчик поправить. Едем в Константиновку. У меня есть паспорт с пропиской. Ясно? А вы типа шабашники. Ты, пресса, не думай заикаться о своей профессии. Если встретим силовиков, беды не миновать, они вашего брата ненавидят...

Все притихли и стали напряженно вглядываться в мелькавший за окном пейзаж. Судя по усилившейся тряске, Микола выбрал не совсем легальный путь через кордон, торопливо и нервно направлял свой микроавтобус лесными и болотистыми тропами, где и охотники, наверное, появляются редко.

— Первый проскочили, — неожиданно заулыбался водитель. — Дальше нейтралка, авось и не встретим никого.

Остаток дороги ехали молча. Напряжение буквально всасывалось в салон, давило на виски.

Несколько раз почудилось, что где-то гремят взрывы. Налетел ветер, заморосило.

— Отлично, в непогоду проблем не будет, — прокомментировал Микола. — Я, мужики, если что, через неделю подамся обратно. Коли будет нужда, могу подвезти.

— Опять за сто баксов? — съязвил Валерий.

— А что, я же рискую. Вон на прошлой неделе мой сосед попал в заварушку, машину подожгли...

— Да за твою «антилопу гну» и ста долларов много, — повеселел корреспондент. — Ладно, я успею собрать материал. Все равно надо будет выбираться, так что адресок оставь, вместе поедем обратно.

— А ты, Егорыч, куда двинешь? Ёшь-ты... — Микола выругался, не заметив яму, которая едва не опрокинула его авто.

— Я возвращаться не буду. Пока не победим.

— У вас колоритная внешность. — Корреспондент опять пристал к старику. — Наверняка вам роту дадут. Может, я сфоткаю вас, когда приедем? На память. Не возражаете?

— Вот чего нет у меня, так это приличной фотографии, — улыбнулся Егорыч. — Что ж, сними.

Добравшись до места, не сразу простились. Погода испортилась, заметно потемнело. Но Валерий все же умудрился сделать снимок, уговорив Егорыча распахнуть плащ.

И все обомлели, увидев на его груди Георгиевский крест.

— Это память деда, — пресекая ненужные расспросы, сказал Егорыч. — Вот за что я воюю, сынок. И вы запомните, что есть на свете святые вещи, которые никак предавать и забывать нельзя. Иначе жить — бессмысленно.

Напоследок постояли молча, покурили. Егорыч первым растворился в сгущающихся сумерках, уверенно направился в сторону шоссе, где вдалеке смутно прорисовывался блокпост. Отказался гостевать у Миколиной тещи и Валерий. Он с кем-то переговорил по телефону и также поспешил ловить попутку.

Микола, перед тем как зайти в дом, воровато огляделся и, пересчитав свой автогонорар, засунул мятые купюры в дальний карман куртки. Теща уже выглянула на крыльцо, включила свет, встречая гостя.

Это была последняя мирная ночь в их поселке.

Неделю спустя, как и договаривались, Валерий прибыл. Его провожали ополченцы на раздолбанном БТРе. Все это время Микола тщательно хоронил свой микроавтобус от возможных осколков, так как на ближайшем шоссе стало неспокойно. Силовики стали применять тяжелую артиллерию, ведя беспорядочную стрельбу, в том числе и по гражданским объектам.

Водила своим глазам не поверил. Увидев Валерия живым и невредимым, Микола искренне обрадовался, кинулся обниматься:

— Ты смотри, уцелел! Ну, я тебе скажу, началась заварушка. Тещу с собой забираем, она совсем сон потеряла. Вон, видишь через три двора воронку? Девчонку шальной миной накрыло. Ужас что творится!.. Ну а ты как? Был на передке?

Валерий выглядел чрезмерно удрученным и несколько растерянным. Спросил:

— Когда поедем? Мне срочно надо материал в Россию переправить.

— Давай перекусим, пока затишье. И двинем.

Они зашли в хату, где заплаканная женщина суетливо упаковывала какие-то вещи. Микола что-то тихо сказал ей по-украински, она попыталась улыбнуться, заторопилась накрывать на стол. И постоянно прислушивалась к подозрительному шуму вдалеке.

— Выпьешь? — Миколе не нравилось мертвенно-бледное, закаменелое выражение лица корреспондента.

Валерий тяжело опустился на лавку, судорожным рывком ослабил ворот куртки:

— Давай.

Стакан самогона он выпил не спеша, без эмоций, словно компот. Даже не закусил. Перевел вмиг замутневший взгляд на Миколу:

— Ты знаешь, что там творится? Прав был Егорыч — это ужас!

— А ты его, кстати, не встречал на передовой?

— Нас туда не пускали. Но я насмотрелся на убитых и раненых. Ты представляешь — их сотни! Трупы, трупы, трупы. Ополченцы, женщины, старики...

Одна девочка умерла у меня на руках, когда я зашел сделать снимки в больницу. Эти сволочи начали стрелять, хотя видели, что здесь медики.

— Не приведи Господи! — Микола неумело перекрестился, скулы заходили ходуном. — Неужели там так жутко?

— Я думаю, что украинские силовики скоро будут здесь. Сил у ополченцев пока маловато. Но бьются ребята геройски. Я никогда не думал, что можно так Родину защищать. Себя не жалея. — Валерий тряхнул головой, слезы брызнули в разные стороны. —  Налей еще, Микола. Помянем ребят.

Тот не заставил себя ждать, только жалобно прошептал:

— Эх, мне нельзя, все же за рулем...

Валерий потянулся к своей грязной, потертой сумке, медленно расстегнул ее и что-то нащупал рукой на дне. Руку, сжатую в кулак, поднес к столу, долго не мог разомкнуть пальцы. Губы его задрожали.

— Что там, граната? — ужаснулся Микола и попятился к выходу.

Валерий разжал пальцы. На ладони лежал Георгиевский крест.

— Неужели?.. — Микола застыл в недоумении, не в силах сделать шаг к столу.

— В госпитале. Вчера. — Валерий порылся в кармане, вытащил смятую бумажку. — Вот, врач адрес написал. А Егорыч меня не узнал, так и ушел, не приходя в сознание... Теперь вот отпишу детям, передам прадедов орден.

— Как же это случилось?

— Говорят, бандеровцы налетели ночью, перебили блокпост. Егорыч вдвоем с каким-то солдатиком полчаса держали оборону. Когда наши подоспели, он был весь изрешечен пулями. Но автомата из рук не выпустил... Ребята все называли его батей, многих пацанов уберег от смерти. А сам вот...

И, уже не стесняясь Миколы и его тещи, Валерий беззвучно зарыдал.

Обратно ехали долго, постоянно застревая в колдобинах, заваленных ветками и листьями. За всю дорогу никто не проронил ни звука. Казалось, из салона выкачали воздух, пот липкой улиткой елозил под подбородком, в тягучей тишине затруднялось дыхание. Микола лишь изредка бросал взгляд на притихшего корреспондента, представляя, какое злосчастье ему предвиделось...

Когда микроавтобус переехал на российскую территорию, Валерий достал из кармана двести долларов:

— Возьми, Микола. За меня и Егорыча. Он же с нами...

— Что ты, не возьму! — замахал руками водитель. — Тебе же еще до Москвы добираться.

— Я доберусь, ты не беспокойся. А деньги все же возьми. Так дольше будешь нас помнить. — И, не прощаясь, корреспондент торопливо покинул салон.

Впереди его ждала мирная жизнь.

Позади — война.

Баба Маня

У бабы Мани было три сына.

Она сидит на развалинах своего когда-то добротного дома и держит в руках измятую, побывавшую под руинами фотографию. На ней запечатлены трое молодых парней. Один в военной форме, видимо после службы в армии.

— Это Витюша, — не поворачивая голову, скулит баба Маня. — Он как раз приехал на побывку и велел братьям сходить в фотоателье.

Второй — веселый, белокурый, с веснушками на вздернутом носике.

— Петя, — тем же невыразительным голосом, без каких-то оттенков интонации комментирует баба Маня. — Средненький. Вся школа им гордилась. По всем предметам пятерки. Очень хотел летчиком стать...

Третий самый маленький, нахмуривший лоб — видно, не хотел сниматься, потому и выглядел насупившимся.

— Алешка... — Тут голос бабы Мани дрогнул, захлебнулся в закипевшем приступе боли. — Божий человечек. Ласковый. Всеми любимый...

По улице поселка проносятся три машины, набитые ополченцами. Вслед за ними появляется потрепанный трактор «Беларусь», по ходу выравнивающий дорогу, посеченную разорвавшимися неделю назад минами. Подтянулись эмчеэсовцы, с ними электрики. Начали поднимать повалившиеся столбы электропередач.

За моей спиной кто-то выразительно хмыкнул. Обернувшись, увидел колоритного старика, точь-в-точь похожего на знаменитого киношного деда Щукаря. Тот, лукаво прищуриваясь и оценивая приезжего, заскорузлыми пальцами ловко мастерил самокрутку.

— Слава богу, махра моя уцелела, — сам себе — но всей улице — повествовал «Щукарь». — Я ее под застрехой хранил, осколки не тронули... Такого табачку ни у кого нет. — И выразительно посмотрел на меня, кивком головы предлагая отведать аппетитный самосад.

Встретив отрицательный жест, дед перевел взгляд на неподвижно сидящую бабу Маню.

— Вот ведь судьба-судьбинушка, — шамкая губами, повздыхал «Щукарь». — Маня в доме была, когда его раздолбило. Все рухнуло, а ее даже не задело. Присыпало только маленько, оглушило... А вот сынов не уберегла.

— Всех троих? — вырвалось у меня.

Дед подошел поближе, просверлил своими колючими глазками:

— А ты, мил человек, по какой надобности интересуешься?

— Я ищу свою родню, она в Макеевке, в Красном Луче жила. Давно вестей от них не было, вот и решил разузнать, что и как.

— Нашел?

— Нет. Я ведь из России, мне не везде советуют появляться. Особенно там, где злодействуют нацисты.

— Они и здесь набедокурили. Я пацаном немцев застал, так мать сказывала, что далеко не все к мирным жителям относились плохо. Разные, конечно, были. Но оккупацию пережили, помаленьку отстроились, поднялись... А эти головорезы словно с цепи сорвались. Вот, посмотри. Кладбище снарядами перепахали, даже гитлеровцы до этого не додумались. Магазин весь раскурочили. По домам шастали как голодные волки, все подчистую забирали. И девок наших не щадили... Я было заступился за одну, так они сначала пригрозили прикончить, а потом засмеялись, мол, сам, трухлявый пень, подохнешь.

Он несколько раз затянулся, но сухой кашель не позволил насладиться домашним табачком. Зло сплюнув, дед бросил самокрутку оземь, попытался растоптать, но все никак не мог попасть каблуком развалившихся штиблет по дымящейся самокрутке.

— Язви ее, — выругался он, откашливаясь. — Не идет! Это ж надо?!

— Курить — здоровью вредить. — Я попытался пошутить, но «Щукарь» не отреагировал, думал о чем-то своем.

— Я ведь никогда любви к советской власти не питал, даже пострадал от нее, когда в колхозе работал. Но чтобы так... дожить до того, что тебя твои же будут убивать... Чего-то в этой жизни я не пойму. Может, и вправду надо скорее глаза закрывать, чтобы ничего этого не видеть?

Дед опять зашелся в кашле, махнул рукой и пошел вдоль улицы, бормоча что-то себе под нос.

Все это время баба Маня сидела как вкопанная, ничего не говоря. Она лишь слегка раскачивалась, держа перед собой фотографию, и, прикрывая глаза, еле шевелила губами, должно быть молилась.

Я смотрел на эту седую, в перепачканной одежде женщину, полностью погрузившуюся в собственное горе, и вспоминал события сорокалетней давности.

Я служил в Забайкалье, когда еще не затухали советско-китайские пограничные конфликты. И особую пикантность напряженной ситуации придавало то, что в этих местах находились поселения ссыльных бандеровцев, семеновцев и прочих противников советского строя. Напомню для тех, кто подзабыл историю, что в ленинско-сталинское время не всех расстреливали и гноили на рудниках. Родственников «врагов народа» ссылали в сибирскую глушь, подальше от родных мест.

Так вот, пришлось мне встречать потомков тех, кто воевал на стороне атамана Семенова и барона Унгерна в годы Гражданской войны. Для них уготованы были специальные резервации, где и появлялись на свет новые поколения людей, ни в чем не повинных, но с негласным клеймом «внуков врагов народа». Правда, многие годы спустя они успешно адаптировались в нашей среде, ничуть не помышляя о мести или других нетерпимых проявлениях к властям предержащим. Благо и власть трижды поменялась, поменялись и критерии оценки исторических событий.

Но в этом ряду выделялись потомки националистов с Западной Украины. Старшее поколение продолжало своих отпрысков воспитывать в духе ненависти к советской власти, ко всему русскому.

Однажды я возвращался с вокзала, проводив воинского начальника на поезд Пекин–Москва, который ходил раз в неделю, и его прибытие ставило на уши всю контрразведку и КГБ. Так вот, возвращался я в темноте и на одной из улиц заметил, как две женщины, судорожно зажигая спички, что-то ищут в траве. Узнав, что дочка выронила ключ и к его поиску подключилась мать, я включил фонарик, с помощью которого мы быстро обнаружили пропажу. Еще не разгибаясь и не видя меня, мать начала было благодарить за помощь, но, увидев, что перед ней военный, резко изменилась в лице, швырнула дочку на крыльцо дома и сама попятилась, шипя.

Такой поворот событий несколько обескуражил, но, вернувшись в часть, я рассказал о случившемся. В ответ мне посоветовали больше по той улице не ходить, потому как там живут бывшие бандеровцы, ненависть которых не знает границ. И не важно, что наше послевоенное поколение никакого отношения к сталинским приказам не имеет. Впрочем, такое же отношение к россиянам мы наблюдаем до сих пор и со стороны «обиженных» прибалтийских народов. В отличие от цивилизованных стран, таких, как Франция, Германия, с которыми у нас были противостояния в былые годы, но по истечении времени отношения изменились и сделаны правильные исторические выводы, кому-то неймется раздувать враждебный пожар и спустя многие десятилетия...

Там же, в Забайкалье, я познакомился с одной местной, знаменитой на всю округу Колдуньей, как ее называли земляки (в миру — Михеевна).

Она лечила людей отварами из трав, обладала гипнотическими и прочими способностями, которые тогда официальная медицина и «кодекс строителя коммунизма» не признавали. К ней тайком сопроводил я жену одного капитана из политотдела с их годовалым ребенком, который не мог спокойно спать и постоянно изводился беспричинным плачем. Колдунья избавила малыша от недуга за короткое время, а капитан, к слову — секретарь партбюро, до конца моей службы ходил сам не свой: видимо, боялся, что я проговорюсь и испорчу его карьеру. На прощание я ему посетовал, что надо бы научиться разбираться в людях и что здоровье ребенка дороже всего на свете...

Проявляя любопытство, я практически подружился с Колдуньей, часто бывал у нее дома. Как-то раз эта женщина обратила мое внимание на фотографию, висевшую на стене. На пожелтевшем снимке начала ХХ века были изображены три бравых мужчины. «Это мои братья, — сказала Колдунья. — Вот этот воевал за белых, этот — за Унгерна, а этот, младший, — за красных. Двое первых погибли, а младший брат пропал без вести. До сих пор о нем ничего не знаю. Помоги разыскать».

В то время по радио регулярно шли волнующие передачи о поисках детей из блокадного Ленинграда. Вела их поэт Агния Барто. Вот к ней и решил я обратиться. Написал письмо с просьбой помочь и, честно говоря, забыл о нем в повседневности солдатских будней. Прошла неделя, другая, третья...

Но однажды за мной прибежал племянник Михеевны, попросил срочно прибыть ко двору. Я, естественно, поспешил, весь в неведении: что же случилось? Уже на подходе к дому заметил толпу людей. Завидев меня, они замолкали, расступались, но не расходились.

Войдя в дом, увидел Колдунью, сидевшую за столом. Перед ней на скатерти лежал конверт с пометкой «Правительственная». Ждали меня, чтобы я прочитал ответ. Он был от самой Агнии Барто.

Письмо короткое, уважительное. Смысл сводился к тому, что поэтесса занимается только поиском эвакуированных из блокадного Ленинграда и затерявшихся на просторах России малых деток и что надо обратиться в соответствующие военные архивы.

Словом, ожидаемого положительного результата нет. Но Колдунья расценила сам факт присланного ответа, да еще с «правительственной» пометкой, как событие знаковое. И, обведя всех любопытных проницательным взглядом, изрекла: «Отныне к этому парню относиться как к родному». С тех пор я спокойно посещал все «нерекомендуемые» политработниками места. Много интересного увидел и узнал.

Когда пришло время демобилизоваться, Колдунья подарила мне старинную икону, сказав: «Она наш род сберегла, пусть и тебе поможет». Будучи в то советское время атеистом, я значения подарку не придал, но сохранил до сих пор.

Прощаясь, поинтересовался у Колдуньи: «А что же с братьями?» Она лишь ухмыльнулась: «Я знала, что это пустая затея, но ты — молодец, что попытался помочь... А вообще-то упаси вас боже пережить новую гражданскую войну».

Много воды с тех пор утекло. И вот довелось-таки увидеть эту самую страшную гражданскую. Которая не щадит никого. Разрушает не только города и села, но и ломает судьбы людские. Порождает неверие во все. Очерствляет душу.

...Баба Маня прекратила беззвучно причитать и попыталась улыбнуться, обратив внимание на ластившуюся к ней бездомную кошку. Порылась в своих лохмотьях, достала какую-то корку, сдула с нее пыль и протянула жалобно мяукающей кошке. Та, видно, голодала изрядно, потому как без брезгливости схватила пищу и стала жадно ее разжевывать.

Баба Маня подняла глаза, жестом попросила подойти поближе.

— Витюшу убили еще весной. — Женщина схватила меня за рукав и нервно теребила. — Он ведь дожидаться не стал, одним из первых записался в ополчение. А потом Петя ушел, его, говорят, в плен взяли, пытали там ужасно. Кто говорит — убили, кто, мол, мается раненый в подвале у них. Ополченцы вот обмен затеяли, но его в списках с той стороны нет. Как думаете, есть надежда?

— Конечно, ведь надежда умирает последней, — попытался я поддержать обезумевшую женщину. — Надо верить и ждать... А с Алешкой что?

— Он в доме остался. Говорят, прямое попадание. Но я не верю. Не может так просто мое дитятко уйти из жизни...

— Так надо же похоронить по-людски, — вырвалось у меня. — Вы бы сказали ребятам из ополчения, вон они идут...

— Не смей! Не дам тревожить... Не переживу!

Подошедший боец легонько похлопал меня по плечу и тихо шепнул:

— Да похоронили мы его еще третьего дня. А баба Маня, похоже, с ума съезжает из-за горя. Да и то верно: трех сынов потерять зараз... Плохо, что мы начинаем к этому привыкать, уже не тошнит, как по первости. Того и гляди, сердце закаменеет... А у меня дочурка растет. С женой в Россию спровадил. Думал, ненадолго. А уж сколько времени прошло... И конца и края не видно. Ну ладно, пойду, мне скоро на пост заступать. А вы тут особо не рассиживайтесь. К вечеру эти сволочи опять начнут обстреливать. Как бы чего...

Так ничего и не выяснив про своих родственников, я решил возвращаться. Навстречу мне двигались разномастные машины с добровольцами, многие салютовали российскими флагами, выкрикивали бравурные речевки. Мой водитель только вздохнул:

— Нашла коса на камень. Теперь точно никто никому не уступит. И нет здесь ни правых, ни виноватых...

Туфельки для Золушки

— Телевизионщики суетятся, — пояснил один из ополченцев. — Витюха наш жениться задумал, так они предложили все это дело отснять и в Интернет выложить. Мол, смотрите, война идет, а у нас жизнь продолжается...

Невысокого роста парень лет восемнадцати растерянно улыбался, на его впавших скулах едва пробивалась щетина, которую он не сбривал, видимо, намеренно, чтобы подчеркнуть свою мужественность и взрослость. В камуфляже, с автоматом, он выглядел нелепо на фоне свадебных атрибутов, которые телевизионщики затаскивали в кадр. Кто-то от руки на обойном куске написал: «Счастья молодым!» — и пытался закрепить его на здании какой-то пожарной части, уцелевшей после летних боев. Красный кирпич крошился под ударами приклада, гвозди рикошетили, но все же с грехом пополам самодельный плакатик удалось прикрепить. Появились маленький столик, ваза с цветами. Режиссировавший предстоящую торжественную церемонию упитанный юноша в хрустящей ветровке возбужденно бегал по площадке, постоянно о чем-то советовался с оператором и нервно поглядывал на часы.

Тем временем к месту событий подтягивался любопытный народ. Женщины как могли принарядились: знали, что могут попасть в объектив телекамеры, и старались соответствовать моменту. Наконец кто-то изрек:

— А где же невеста?

— Свадебное платье примеряет. — В толпе, как всегда, нашелся всезнающий товарищ, к которому тут же устремили свой взор любознательные старушки.

— И где его достали?

— С гуманитарной помощью доставили, — заулыбался всезнайка.

Народ оживился, посыпались со всех сторон шутки-прибаутки. Было видно, что люди соскучились по мирным разговорам, по веселью. И нынешняя свадьба хоть как-то отвлекала их от мрачных мыслей, давала надежду на лучшее.

Минут через сорок появился небольшой кортеж автомобилей. Из первого вышли градоначальник и представитель загса. Невесту сразу и не заметили в гуще свиты. На ней не было свадебного платья. Все тот же камуфляж, лишь на голове фата. В руках вместо автомата большой букет роз.

— Натаха-медсестра, — комментировал всезнающий голос из толпы. — Сама к ополченцам прибилась. А Витек как раз ранение получил, она его и выходила.

— У нее брата убило, — добавил женский голос. — Она сначала в Россию с матерью подалась, а потом решила вернуться...

Прибывшие с кортежем девушки в цивильных платьях стали украшать намеченное место регистрации шариками и лентами. Одна из машин также оформлялась на свадебный лад.

Режиссер подбежал к молодым, начал что-то объяснять, отчаянно жестикулируя. Можно было догадат