Застольные беседы в Токио

Почти каждый год, вот уже почти полвека, я получаю из Японии 4–5 фото цветущей сакуры: сначала на бумаге, а теперь в цифровом варианте.

Обычно сакура цветет в первую неделю апреля. Это небольшое ветвистое дерево вишни стало национальным символом страны. Но мне, европейцу, не искушенному в вопросах японских эмоций, было достаточно наблюдать цветущую сакуру в Киото и Наре, древних столицах Японии. Может быть, она не была такой яркой и многоцветной, как в апогее цветения, однако мне, северянину, и этой увядающей красоты и яркости в начале весны было достаточно.

В это время японцы выходят на природу и любуются процессом цветения — нежно-розовым или изумрудно-белым. Если раньше сакура привлекала своей красотой лишь японцев, то теперь и весь мир! Ритуал любования цветущей сакурой, ставший любимым народным праздником, совпадает с приходом нового года, административного. Апрель в Японии — самый «деловой» месяц: начинается новый финансовый год, новый учебный год, с 1 апреля начинают действовать трудовые контракты с новыми работниками. Поэтому в парках и музеях особенно много школьников, а предприятия традиционно в это время назначают церемонии, посвященные новым сотрудникам, влившимся с апреля в коллективы фирм. Нужно помнить, что приход на работу в Японии обычно бывает раз и навсегда.

И эта неделя воспринимается как национальный праздник. У японцев принято поклоняться явлениям окружающего мира, а цветение сакуры — это квинтэссенция любования миром. Каждый год, когда начинает цвести сакура, японцы семьями, составами офисов, да и в одиночку отправляются в близлежащие парки полюбоваться на это уникальное явление. Еще с начала марта по местному телевидению сообщают о сроках цветения сакуры в каждом отдельном районе и о количестве деревьев в каждом из парков. Если говорить о Токио, то одним из самых знаменитых парков, где посажено множество деревьев сакуры, имеющих у горожан свои ласкательные имена и цветение которых вызывает всеобщий восторг, как у местных жителей, так и у всех японцев, является Уэно на севере столицы. И никакие национальные праздники не оставляют в душе японцев такого сильного впечатления, как чередующиеся «маленькие ежегодные чудеса» — цветение слив, сакуры, персиков, глицинии, хризантем. Их можно встретить повсюду: и в горных районах, и в городских парках, и на территории храмов.

Поэтому свой визит в Токио по приглашению моего друга Хитоси Кавая я постарался приурочить к цветению сакуры. Но в этот раз она цвела на неделю раньше, так что я прилетел к концу цветения.

1

Взаимный интерес к СССР и Японии на уровне обывателей появился, на мой взгляд, в конце 50-х — начале 60-х годов прошлого века. Начались культурные обмены, открылось кафе «Огонек» в Токио, появились «Японские заметки» Ильи Эренбурга... Тогда, шестьдесят лет назад, он удивлялся, что нигде за границей он не встречал столько людей, говорящих по-русски. Вообще, время приезда японцев, будущих студентов Университета дружбы народов, в Москву совпало с нашим открытием современной Японии. Интерес советской общественности к Японии, дальневосточному соседу СССР, был намного большим, чем к Китаю или обеим Кореям. За последние пятьдесят лет в нашей стране были изданы сотни книг о Японии, освещающих самые различные стороны общественной жизни японцев, как в прошлом, так и в настоящем. Поэтому и всякая литература о Японии у нас читалась с интересом, а японцы, можно сказать, изучали ее под микроскопом.

Писатель Н.Михайлов и его жена, доктор медицинских наук З.Косенко, вернувшись из поездок по Японии, написали путевую повесть «Японцы», которую начали публиковать в 1962 году в № 8 журнала «Москва». Авторы были в Японии в разное время года, встречались с разными людьми и изложили свои впечатления в форме диалога. Вот к этим диалогам, особенно по вопросам быта, японцы, будущие врачи, проявили наиболее пристальное внимание, со смехом обсуждая определенные казусы наивных заключений авторов, особенно по врачебной деятельности.

2

Август 1961 года. Я окончил архи­тектурно-строительный техникум и поступаю в строительный институт. Экзаменов было пять. На четырех экзаменах получил пятерки, а на последнем, сочинении, думаю, получу не ниже четверки. И вот наступает день зачисления, а я не вижу своей фамилии в списках поступивших. Иду в приемную комиссию на Доброслободской улице, рядом с МИСИ.

— Знаете, я четыре экзамена сдал на пятерки и не думаю, что за сочинение мог получить двойку.

— Ваша фамилия?

Называю фамилию.

— Вас ждут в 17-й комнате.

Спускаюсь на этаж ниже, нахожу указанную комнату. Около двери уже сидят двое ребят в военной форме. Они тоже приглашенные. Наступает моя очередь. Вхожу. В небольшой комнате за столом сидит молодой мужчина, лет тридцати.

— Я представляю Университет дружбы народов. Мы осуществляем набор студентов для обучения в университете. Экзамены вы сдали хорошо и по этим параметрам подходите для учебы в УДН. Но у вас есть два «порочащих» обстоятельства: вы москвич и не служили в армии, но я включу вас в список кандидатов. По этим вопросам решение будет принимать мандатная комиссия. Имейте в виду, что жить вам придется в общежитии, а отсюда женитьба в ходе учебы нежелательна. Если вы согласны, то завтра в десять часов я жду вас на станции «Октябрьская», в торце зала.

Далее он сообщил о величине стипендии (она была выше в два раза, чем в обычном советском вузе) и получении по окончании университета, кроме основной специальности, еще и диплома переводчика.

Утром следующего дня пятнадцать человек собрались у синей экседры в торце станции метро, и наш руководитель отправился с нами на трамвае 14-го маршрута вверх по Шаболовке, к университету, где год назад еще размещался международный факультет Академии Генерального штаба. Семиэтажное желтое здание сталинской архитектуры на улице Орджоникидзе, с восьмым, аттиковым этажом и облицованными красным гранитом стенами первого этажа.

В небольшой аудитории для занятий собралась мандатная комиссия, человек пять-шесть. Вызывали по одному. Из присутствующих я запомнил пожилого мужчину с треугольником рыжеватых усов, в серой тройке, сидящего слева, а справа — в синем костюме яркого брюнета с вьющимися волосами, лет сорока, и весьма милую девушку в строгом сером костюме, с напускным серьезным лицом. Девушка была преподавательница английского языка Галя Шмелева, брюнет — декан инженерного факультета Шкаликов, а мужчина в тройке — проректор Павел Ерзин, ответственный за прием студентов, генерал КГБ, как я потом, через несколько лет, узнал на заседании парткома в связи с его уходом из УДН. Вскоре мне, да и другим ребятам пришлось к нему обратиться по вопросу службы в армии. Ведь в университете не было военной кафедры. И он при мне с помощью «вертушки» разрешил проблему с начальником Генштаба маршалом М.Захаровым.

Из всего, что я запомнил тем утром, — это вопросы по литературе, советской и иностранной, и чтение английского текста. Отобрали десять человек: один казах, вскоре ставший членом парткома от студентов, остальные ребята славянского происхождения: русские, украинцы, белорусы. Москвич я один, трое из Подмосковья. Кажется, в этот же день нас фотографировали для различных документов. Затем кадровик долго оформлял наши дела, мы писали какие-то анкеты...

Так осуществлялся летом 1961 года второй прием в УДН советских студентов на инженерный факультет. Не знаю, сколько советских студентов собирались принять на факультет, но всего на первый курс планировалось принять сто человек, в первом году было принято пятьдесят семь. Это и понятно: система не была готова к решению такого рода задач.

Создание УДН овеяно тайной из-за спонтанности принятия решений, так характерных для авторитарных режимов. Во время официального визита Н.Хрущева в Индонезию в феврале 1960 года президент Сукарно предложил ему создать в СССР международный университет — для освободившихся от колониальной зависимости стран Азии и Африки. Возможно, откликаясь на его просьбу, Н.Хрущев при посещении Национального университета «Гаджа Мада» на встрече со студентами и преподавателями нежданно-негаданно сделал заявление о создании нового университета в нашей стране с очень непростыми задачами мирового масштаба. Как иногда случалось, эскапады нашего Первого не всегда были подготовлены. Говорят, и это выступление можно отнести к таковым. Столь серьезное заявление в мировых СМИ не могло пройти незамеченным. Поэтому газета «Правда» уже 24 февраля 1960 года оповестила всю страну об учреждении УДН, обозначив это как официальное решение правительства СССР, и в общих чертах сформулировала основные цели и задачи университета. Но для юридического оформления требуются вполне конкретные и обязательные документы: было подготовлено постановление ЦК КПСС № 130 (от 5 февраля 1960 года) о создании вуза, основной целью которого является подготовка высококвалифицированных кадров для бывших колониальных стран.

Уже 17 марта 1960 года постановлением Совета Министров № 317 УДН был передан комплекс зданий, в которых будут размещаться руководство, факультеты и общежития.

3

Возвращаясь ко дню приема в УДН, вспоминаю, что потом нас повезли в общежитие. Обычный многоподъездный, девятиэтажный, п-образный в плане жилой дом из светло-желтого облицовочного кирпича на Мосфильмовской улице, с арками по углам. Такими домами в то время была застроена четная сторона Ленинского проспекта. Под общежитие выделили две секции по обе стороны от арки, ближайшей к Университетскому проспекту. В этом же доме, как потом мы узнали, жили профессора и преподаватели УДН, которых переманили из других вузов жильем и предоставлением кафедр.

Но самым основным для меня, как вскоре оказалось, стало расселение. Меня определили в трехкомнатную квартиру на втором этаже, где уже обосновались японцы и оставалось одно место для советского студента. Безусловно, в каждой квартире должен был жить советский студент, как в политическом, так и в самом прагматическом смысле в этом были заинтересованы и сами иностранцы, ведь на изучение русского языка им отводился один год, хотя формально на подготовительном факультете можно было учиться три года. Всего девять человек, я — десятый. Это был весь японский контингент, который должен был обучаться на ул. Орджоникидзе. В этом комплексе, почти квартале, располагались факультеты естественных наук, а неестественных, как бы сказал М.В. Келдыш, — на 4-й Кабельной улице, около шоссе Энтузиастов: экономико-правовой и историко-филологический. Считалось, что ежегодный прием студентов в УДН будет составлять 700 человек.

Здесь, на Мосфильмовской, и состоялось мое знакомство с японцами. Сначала я жил в одной комнате с Нарусе и Исии. Нарусе собирался учиться на сельскохозяйственном факультете, а Исии на инженерном. Мы с Нарусе были одногодки, нас объединяла любовь к акварели, и мы осенью ездили с ним на этюды в Фирсановку; Исии был помоложе: ему только 18 лет.

Но через некоторое время из соседней комнаты, большей, чем наша, переехал на Павловскую (другое общежитие УДН) Хаяши Масаки — физик, чрезвычайно талантливый парень. Он досрочно окончил курс университета и почему-то уехал в Польшу работать в атомном центре. Так как наша девятиметровка была маловата для троих, я перебрался на его место. Здесь и произошло мое сближение с Хитоси Каваем, переросшее в дружбу, которой уже более полувека. А после наших женитьб дружеские отношения установились и между нашими семьями.

Здесь же соседствовал с нами Тэцуо Сасао, парень из профессорской семьи, который учился на физмате и собирался стать астрономом. Его мечта осуществилась — он стал профессором, но преподавал не на родине, а в южнокорейском университете.

Другим физиком был Тайра Коно. Я не знал, что он окончил затем аспирантуру УДН и защитил кандидатскую диссертацию. Его отец был математиком; в частности, он рассчитал скорость стрельбы пулемета, необходимую для того, чтобы пуля во время боя не попала в лопасти винта. Во время учебы в аспирантуре Тайра нашел свою суженую, и у них родилась дочь. Но по приезде на родину по основной специальности не работал — занимался переводческой деятельностью. Он и сейчас стесняется говорить, что имеет степень кандидата физико-математических наук. Кстати, с этим в Японии столкнулись многие выпускники УДН — им пришлось работать переводчиками.

Я ничего не сказал о Тецу Хаяши, студенте химфака. Он из префектуры Гунма, что северо-восточнее Токио, единственный японец, который катался на коньках. У него была замечательная экипировка: хромированные коньки, облегающий свитер, синтетическое трико... У меня все было значительно слабее, но мы составляли приятную компанию и с удовольствием нарезали круги на катке МГУ. И наконец, потомок настоящего самурая с острова Кюсю Киохико Араки, домашний, ласковый ребенок, жизнь которого окончилась весьма трагично. Хотя трагедия произошла в Японии, но связана с жизнью в СССР — с первой любовью. Поистине, любовь зла. Посредником между семьей русской девушки и событием суицида становится Кавай.

На Мосфильмовской жили три студента-медика: Кавай, Коджима и Араки, они потом учились в одной группе. По понятным причинам судьба сложилась так, что врачами стали первые двое, причем их карьера развивалась весьма динамично и параллельно: оба рано стали главными врачами больниц и, несмотря на трудовое законодательство, продолжают работать в этих должностях по сей день. Обоих по возрасту передвинули на главных врачей поликлиник. В общем, в карьерном росте, как мне кажется, преуспели только врачи.

Если у Тору родители были общественными деятелями, — мать была депутатом муниципалитета, — то Кавай по отцовской линии абсолютный гуманитарий. Он уже проучился год на филологическом факультете какого-то университета в Токио, работал помощником депутата парламента — можно сказать, был тертый калач.

Родился Хитоси в Китае, куда за революционную деятельность во избежание тюрьмы был сослан его отец. Здесь старший Кавай обзавелся семьей, женившись на шестнадцатилетней дочери своего начальника, которая родила ему пятерых детей. Жили они в районе города Дальнего, но под натиском революционных войск Мао Цзэдуна им пришлось вернуться на родину. Когда Хитоси уезжал из СССР после окончания УДН, в 1968 году, он шутил: «Представляешь, я настоящий космополит, полжизни прожил за границей: семь лет в Китае, семь лет в СССР». Пожалуй, от других японцев он отличался своей европейскостью, хотя ноги и были согнуты в коленях, как и у других японцев. Это от ношения гета, которые К.Симонов в книге «Япония, 46» характеризовал как «обыкновенную скамеечку высотой в семь — десять сантиметров, которая ставится под ноги, с доской по размеру ноги и двумя ножками во всю ширину доски». Его отец был служащим в советском посольстве. Он филолог, учился в университете Васэда, занимался творчеством Маяковского и Шолохова. Преподавателем русского языка у него была наша художница Варвара Бубнова. В связи с ее столетием в 1986 году в Музее восточных культур была организована выставка ее работ и выпущена книга-каталог о ней. Эту книгу я и подарил Каваю на память об отце. Рейко, жена Кавая, сразу же стала искать на фотографии группы студентов отца Хитоси. Может, поэтому у Кавая была хорошая гуманитарная подготовка. С ним всегда было интересно: и за бутылкой коньяка, и в Музее им. А.С. Пушкина, и просто на улице...

4

Ко времени нашего поступления в университет уже много говорилось о Корпусе мира, хотя создание его в целях формирования положительного имиджа США в развивающихся странах было провозглашено президентом Кеннеди совсем недавно, 1 марта 1961 года. В задачи Корпуса входило оказание помощи населению развивающихся стран в получении элементарных технических знаний и трудовых навыков: каменщики, штукатуры, печники для хлебопеков — в общем, все на два порядка ниже. Было ли это ответом на создание УДН или естественная инициатива лидера могущественной державы, неожиданно получившей пощечину от СССР в виде запуска первого спутника и первого космонавта, сказать трудно. Поэтому советские студенты видели свою задачу в отличной учебе, чтобы за границей можно было успешно противостоять своими знаниями не только западным специалистам, но и ребятам из Корпуса мира с их навыками в отраслях экономики. И, как мне кажется, справлялись они с этой задачей успешно, чего не скажешь о государстве. В 1964 году, после октябрьского пленума ЦК КПСС и ухода Н.Хрущева с политической арены, интерес к университету в высших сферах погас, он стал вроде чемодана без ручки: и бросить жалко, и нести неудобно. Ухудшающееся год от года отношение к университету со стороны ЦК в 1970 году достигло апогея.

На научной сессии, посвященной 50-летию Коммунистического Интернационала (март 1969-го, Москва), и на совещании руководителей коммунистических и рабочих партий (июнь 1969 года, Москва), обсуждавших вопросы международного коммунистического и рабочего движения, ряд латиноамериканских коммунистических лидеров неодобрительно отозвался об идеологической деятельности УДН: здесь готовят не борцов революции, а лишь инженеров и врачей. Получив диплом, дети потомственных революционеров занимаются своей профессией, и у них не остается ни времени, ни желания участвовать в подпольной борьбе с местным и американским империализмом.

На время нашей учебы пришелся раскол в коммунистическом движении. Произошел раскол и в КПЯ, тогда появилась просоветская газета «Нихон но коэ». Вначале этот раскол скрывался от широкой публики, и мы не догадывались, почему при открытии памятника Марксу в Москве 29 октября 1961 года по окончании XXII съезда КПСС председатель ЦК КПЯ Сандзо Носака стоял как-то в стороне от основных лидеров коммунистического движения, и это при том мощном влиянии, которое в то время оказывала КПЯ на японское общество. В 1966 году КПЯ уже разошлась с КПК и начала критиковать ее позиции, но дружеские отношения с КПСС канули в лету. В студенческом сообществе в политические дебаты по этому поводу мы не вступали, да и достаточных аргументов, по крайней мере у нас, не было. Мы тогда не предполагали, что в отношениях между КПСС и КПЯ пробежала черная кошка.

Но учебный процесс продолжался, и из иностранцев на первом месте по успеваемости были японцы. В Интернете я нашел воспоминания преподавателя медицинского факультета УДН Георгия Никитина, работавшего там в 1962–1964 годах: «Как-то особняком стояли два моих студента-японца. Невысокого роста, как все японцы, они отличались неутомимой работоспособностью и любознательностью. Им явно хотелось увезти из России на родину побольше знаний и умений в области медицины. Характерная черта: во время 10–15-минутных перерывов между занятиями студенты начинали заниматься своими делами: кто курил, кто просто бил баклуши. А японцы начинали отрабатывать перкуторный удар на столе, старались его усовершенствовать. Вообще, они никогда не сидели без дела и были в процессе занятий самыми активными студентами». Как потом вспоминал Кавай: «Да, я помню доктора Никитина. Два студента-японца — наверное, Араки и я».

5

Мой первый вечер в Токио прошел в ресторане высшего разряда, который в Японии называются «рётэй». Здесь семья Кавай давала званый обед по случаю моего приезда. Присутствовали все члены семьи, за исключением старшего сына Кавая — Ацуси: у него были какие-то соревнования национального ранга по дайвингу. Вручение подарков, благодарности и т.п. Кейко, дочь Кавая, балерина с 12-летним стажем, а ныне представитель рекламного бизнеса, была просто изум­лена серебряным обрезом книги, подарком моей дочери, об Алмазном фонде на английском языке (издательство «Слово»). Почему-то он произвел на нее особое впечатление. После посещения моей дочерью семейства Кавай в 2008 году — она приезжала в Токио на семинар — они поддерживают близкие отношения.

Формальную сторону, с приносом блюд, участием гейши и ее спутниц, я описывать не буду, она хорошо изложена у К.Симонова и за пятьдесят лет не претерпела особых изменений. Но теплая атмосфера приема говорила об искренности дружеских чувств собравшихся. Да и сама мотивация приглашения в Японию была обусловлена моим депрессивным состоянием в связи с потерей жены. Хитоси и Рейко успели на девять дней и видели мое состояние.

6

Как ни в какой другой столице мира, здесь чувствуется глобализация. Чем отличается «Кокон» К.Танге, 50-этажное здание высотой 204 м в деловом районе Токио Ниси-Синдзюку, от «огурца» Н.Фостера, 40-этажного небоскреба, конструкция которого выполнена в такой же сетчатой оболочке, но в Лондоне, на противоположной стороне глобуса? На мой взгляд, здесь больше американизма, чем в европейских столицах, даже книги по архитектуре и те имеют американский акцент, хотя в Токио превалирует негативное отношение японцев к американцам. По-японски «дурак» звучит как «бака» (дословно «глупый человек»), а «иностранец» — как «гайдзин» (дословно «чужак»). «Бака-гайдзин» в японском разговорном — это «американец».

Глобализация и стагнация в экономическом развитии последнего двадцатилетия превратили великий город загадочной страны в обыденный мегаполис — с «макдональдсами», кока-колой и горами небоскребов, украшенных цветной рекламой. Даже С.Кузнецов, главный архитектор Москвы, которая не блещет шедеврами современной архитектуры, мог сказать, что Токио «с точки зрения архитектуры — абсолютно пустое место». Т.Коно во время наших застолий задал мне вопрос о строительстве небоскребов. Он поинтересовался моим мнением о том, сколько зданий в пятьдесят этажей могут выстоять в случае серьезного землетрясения. По его представлению, количество этажей невольно закладывает сомнение в рациональности решения, это вызов в борьбе с силами природы. При этом он апеллировал к регулирующей роли землетрясений, посланных Богом: чтобы человек не зазнавался. Ведь никто не исключает повторения землетрясения 1 сентября 1923 года, когда Токио был разрушен почти до основания.

Как говорят японцы, самурайский дух нации канул в лету, девушек захлестнула волна эмансипации, традиционное понятие семьи и национальных устоев вызывает вопросы. На повестку дня встают демографические проблемы, падает рождаемость... Японская молодежь теперь стремится к достижению не тех целей, которые навязываются им со стороны родителей или внешними условиями, а тех, которые диктует им их индивидуальный внутренний мир, построенный на проблемах экономической депрессии, сопровождающих японскую экономику почти двадцать лет.

Обилие свободного времени наряду с поголовной телефонизацией, выводящей контакты подростков из-под контроля родителей, позволяет им заниматься всем, чем заблагорассудится, прослыть самыми эпатирующими и экстремальными на свете.

7

Поскольку в Токио я жил в гостинице «Кейо плаза», то, возвращаясь из всех путешествий, как и герой «Сада камней» у Д.Гранина, проходил через Синдзюку, самый большой и космополитический район Токио, застроенный трехуровневыми эстакадами, на которых громоздятся многоэтажные роскошные супермаркеты. А станция «Синдзюку» вообще главный транспортный узел Токио; уровень пассажиропотока здесь самый высокий в мире — два миллиона человек в день!

Однажды к вечеру проходя по эстакаде на уровне второго яруса, я обратил внимание на небольшой митинг: человек 10–15 внизу, у одного из автобусных терминалов, и мужчина, что-то кричащий в мегафон. Я спросил Кавая, о чем он говорит. «Да это про северные территории». Это было единственное знакомство с проявлением общественного интереса к проблеме Южных Курил. Однако создавалось впечатление, что выступление заказное и небескорыстное.

У российско-японского территориального спора непростая подоплека. В ней переплелись воедино история, география, две войны и ущемленная национальная гордость. Об этом и о перспективах российско-японских отношений в целом мы не раз обращались в наших застольных беседах. В последнее время знакомые японцы все чаще спрашивают меня с явной надеждой в голосе: «Ведь российско-японские отношения в ближайшее время улучшатся, правда?» Спрашивают, конечно, немногие — те, кому это интересно. Потому что большинству японцев отношения с Россией не интересны никак.

За последнее время геополитическая ситуация на северо-востоке Азии очень сильно изменилась. в прошлогодней предвыборной парламентской кампании территориальный вопрос между Россией и Японией, о разрешении спора из-за Курил, уже не входил в число японских приоритетов. Такого же мнения придерживаются и мои друзья-японцы, эта проблема не занимала топового положения. Самые острые вопросы прошедших выборов — экономика и развитие атомной электроэнергетики.

И это подтверждение я получил в ходе наших ресторанных посиделок... Дейст­вительно, вопрос использования атомной энергии в Японии стоит на повестке дня. По крайней мере, на уровне среднего класса. Самое яркое негодование по поводу инженеров-атомщиков выразил Хидеясу Хирота. Он приехал в Москву в 1962 году. Хотя жил на Павловской (там также располагалось общежитие УДН), часто бывал у нас на Мосфильмовской, поскольку дружил с Исии Дзюном, который курсом старше учился с ним на инженерном факультете. Хирота родом из Йокогамы, что южнее Токио, из пролетарской семьи, как и Дзюн, и это их сближало. В сентябре прошлого года он приезжал в Москву вместе с сестрой, и я провел с ними все воскресенье.

Отец Хироты был общественным деятелем, который выступал за сохранение судна «Фукурю-мару-5» как жертвы атомного оружия США. Во время испытаний американцами в 1954 году ядерной бомбы в зону ее действия попало несколько японских рыболовных судов, особенно пострадали рыбаки с «Фукурю-мару-5». Поэтому демократическая общественность Японии отмечает 1 марта — День Бикини — как национальный день борьбы за мир. В июле 1962 года его отец принимал активное участие в составе японской делегации на проходившем в Москве Всемирном конгрессе за всеобщее разоружение и мир.

— Ты представляешь, сам Пикассо подарил моему отцу, участнику форума, «Синюю голубку». Вот был настоящий сюрприз, — с гордостью рассказывал мне Хирота.

Как-то мы заговорили о годовщине трагедии Фукусимы. 11 марта 2011 года Япония пережила мощное землетрясение: 9 баллов по шкале Рихтера. Землетрясение стало сильнейшим за всю историю Японии и одним из самых мощных за время сей­смических наблюдений. Мне запомнилось яркое высказывание Хироты по этому поводу:

— Если считается, что Чернобыльская трагедия — это печальный урок для человечества и самая грандиозная техногенная катастрофа, то ядерная катастрофа на АЭС Фукусима-1 — это даже нет слов как страшно... Некоторые мои друзья, — продолжал Хирота, — наши выпускники УДН, которые жили или работали в префектуре Фукусима, пострадали не только от землетрясения или из-за гигантского цунами, но и от последствий катастрофы на АЭС. Взять, например, Нийми Дзити (второй выпуск, международное право, составивший вместе с Хаттори и Хиротой японскую тройку в стройотряде в целинном Северном Казахстане. — Ю.К.). Нийми раньше занимал должность профессора гос­университета префектуры Фукусима, читал лекции по советскому и международному праву. Сейчас его семья переехала на запад, в префектуру Айти, недалеко от Нагои, во избежание последствий для своих внуков от радиоактивности в результате ядерной катастрофы...

8

Конечно, иностранцу в стране пребывания всегда бросаются в глаза отличия от сложившихся у него стере­отипов.

Здесь я сразу обращаю внимание на привычку японцев по разному поводу носить маску, как у нас при гриппе. На это еще в 1946 году обратил внимание К.Симонов в своей книге «Япония, 46». Таких людей в масках я заметил уже в зале ожидания в Шереметьеве. И в современном Токио, особенно в транспорте, можно встретить довольно много японцев разных возрастов в масках. Как объяснил Кавай, в основном ношение масок весной связано с аллергией, особенно в последние годы распространился поллиноз.

Трудно найти город с такой плотностью населения, как в Токио, — 6 тысяч человек на квадратный километр — и такой разветвленной инфраструктурой, а о Синдзюку и говорить не приходится — даже коренные токийцы в ней путаются. Но какая чистота! Вот где действительно работает принцип: «чисто не там, где убирают, а там, где не мусорят».

Продолжу о чистоте и об окурках. За все время пребывания в Японии я встретил их раза два и спросил Кавая, откуда они взялись у обочины дороги. «Наверно, какой-нибудь таксист выбросил», — был ответ. Во время обучения в университете японцы довольно много курили — вполне сравнимо с нами. Кавай входил в их число. Взять недавно ушедшего от нас Хаттори: дымил как паровоз. Сего­дня я не встретил ни одного курящего японца, ну а про женщин и говорить не приходится. В Японии вагонов для курящих совсем нет, а в кафе и в ресторанах мест для курения стало гораздо меньше. Расскажу интересный эпизод с курением иностранцев. В отеле, где я остановился, курить не разрешалось. И вот утром в ожидании приезда Кавая я вышел на улицу и обратил внимание на иностранца, страстно желавшего покурить. Действительно, у входа в гостиницу такая возможность как бы была, если игнорировать знак запрета на курение. Вероятно, незадачливый турист не обратил внимания на стоящий на площадке знак, изображающий круг с красной полосой, перечеркивающей сигарету. А ведь так смачно затянулся...

Японцы, как мне показалось, в отличие от нас, не очень-то любят личный автотранспорт. Именно поэтому, как мне кажется, в Токио ни разу не наблюдал пробок. И это при их-то узких улочках. А с тридцать шестого этажа гостиницы, вставая утром, видел только вереницы автобусов. В Токио развитая транспортная инфраструктура: 13 линий метро и около 20 линий электропоездов, причем большинство из них связаны с метрополитеном, а про автобусы и говорить не приходится. Кроме того, протяженность дорог в Токио составляет 28 тысяч километров, это в семь раз больше, чем в Москве, да и застройка квартальная, переход на которую вместе с отказом от строительства спальных районов только сейчас намечается в градостроительной политике Москвы, когда город уже застроен микрорайонами под завязку. Для ее осуществления остались лишь территории промзон.

Микрорайон — детище социального проектирования XX столетия. Быстрая урбанизация требовала простых и дешевых решений, которые были найдены Ле Корбюзье. На практике копии его «лучезарного города» превратились в неухоженное пространство, в течение сорока лет заполняемое однообразными 17-этажными панельными гигантами типа серии П-44 различных модификаций. Так как внутри нет улиц, дороги по периметру микрорайона перегружены, монофункциональные. По сути, спальные районы, не имеющие рабочих мест, увеличивают производственную нагрузку на центр города за счет ежедневной маятниковой миграции. Москва в конце 2014 года приняла решение о постепенном переходе к квартальной застройке. Но и здесь мы впереди планеты всей, Москомархитектуры считает возможным даже сформировать типовую квартальную застройку. Однако старую Москву уже не перестроишь, теперь полигоном будет Новая Москва. Замещение микрорайонов кварталами поможет создать подобные спасительные проезды и в целом сделать городскую среду более комфортной. Но сколько времени на это уйдет?

По мнению специалистов, Токио очень эффективно спланирован — хорошо выстроенная транспортная система, 80% людей пользуются общественным транспортом, а среднее время, которое человек тратит на дорогу с окраины в центр, не больше 40 минут. В поездках, особенно в центре Токио, личный транспорт японцы не используют. Кроме того, в Токио мало автостоянок и плата за стоянку довольно высокая. Здесь наряду со стандартными механизмами оплаты применяется еще и дополнительное административное ограничение: вы сможете зарегистрировать автомобиль только при наличии документа, подтверждающего наличие собственного парковочного лота по месту жительства.

Но спасет ли Москву собянинская программа строительства метро? Станет ли она стимулирующим мотивом для добровольного и осознанного отказа от личного транспорта? А хватит ли территории, денег, общественного согласия для решения проблемы автомобильного передвижения дорожно-строительными средствами? Как говорит моя шестидесятилетняя родственница: «Подумаешь, ну, простою в пробке три часа, но я же слушаю музыку...» Ведь и в самом деле, для большинства работа не увлечение, а зарабатывание денег, отношения с людьми напрягают, возможн